Том 3. Менестрель. Поэмы
Шрифт:
35
Ты говоришь: развод, — как будто Исправит что-нибудь развод. Развод — пустяк, развод — минута, А знаешь ли, что значит — год? Не только год счастливой страсти, Любви слинялой, полной сласти, — А год, мой год тяжелых мук? А здесь не год, Леандр, подумай: Двенадцать лет, двенадцать лет, Двенадцать лет, как счастья нет, Двенадцать лет тоски угрюмой, И чуждый муж, но все же свой, Привычный, человек живой! 36
Он любит Lugne твою, как может. Где силы сделать боль ему? Его судьба меня тревожит. Такой ценой я не приму, Поверь мне, счастья: этот праздник, Пожалуй, хуже был бы казни. Нет, на несчастии других Могу ль о радостях своих Спокойно думать? Дети! дети! Как вас делить? О, что за вздор! Оставим этот разговор, Оставим злые мысли эти: Такая
37
Да, творчество твое велико, Как падший ангел, гений тьмы, Но богоборческого лика Краса страшна мне. Как же мы С тобою совместим всю разность Душ наших, знающих экстазность, Таких и близких, и чужих? Я без ума от глаз твоих, От светлой нежности ребенка, От одаренности твоей, Но не от скрытых в ней идей, Кощунственных и льнущих тонко И искусительно в сердца… Я без ума… не до конца! 38
Пребудем же, Леандр, друзьями, Как были до сих пор века, Смотря влюбленными глазами На друга друг… издалека! В измене тела — ложь. В свиданьи Бесплотном — сплошь очарованье, Святая правда близких душ… От них не пострадает муж, И невсколыхнутая совесть Моя меня не укорит. Вот путь единый, что открыт Для нас — невинность встречи, то есть, Сумбур отвергшие умы Лишь друг вне друга вместе мы. — 39
Сказала, вздрогнула и, с криком Прижав его к своей груди, В теряющем порыве диком, Отпрянула: «Не подходи… Единственный! Боготворимый! Не искушай своей любимой: Я обессилена борьбой, — Уйди, Леандр, господь с тобой…» …И он ушел во тьму на лыжах, Ни слова больше не сказав, Когда ж, озябнув и устав, Вернулась в келью Lugne, на рыжих Лошадках были хомуты, И голос звал из темноты: 40
— Готовы лошади. Мне барин Велел на станцию Вас свезть. — Был лик Елены светозарен: Сердца друг другу дали весть! Она подать велела сани Спустя неделю, от скитаний Души уставшая, реша Говеть в монастыре. Душа Молитвы жаждала. Все службы Она простаивала. Храм Дал исцеление скорбям, И, с чувством неизменной дружбы К Леандру, ехала зимой Ты, маленькая Lugne, домой… Эпилог
Плимутрок
Рассказы в ямбах
Пьесы в рифмах 1922–1924 гг.
Превыкрутасная штучка
1
Профессор Юрий Никанорыч, — Мечтатель, девственник, минорыч, Своей Иронии жених, — Был вызван братом во Флориду На пару месяцев — у них Возобновленную «Аиду» Остилить в тонкостях. Доцент Ганс Энте, старый декадент, Его приятель, им попрошен Развлечь Иронию, пока Он ездит в древние века… Убожеством своим роскошен, Приходит Ганс под вечерок На ужин к гастроному Юре, Тая амуровые дури, Весь риторический порок… Иронию жених знакомит С приват-доцентом; декаданс В глазах Иронии огромит Огромный гномный томный Ганс… Лукавый Юрий Никанорыч, Постигши Ганса существо, Затаивает в сердце горечь, Представив девушке его: Теперь решается задача О верности невесты: сдача Ее фон-Энте разлучит Его с Иронией, а твердость Соединит навек… Но щит Иронии — любовь и гордость — Так металлически звучит… Профессор этим обнадежен. А завтра чемодан уложен И взят на пароход билет… Вот вкратце фабулы скелет. 2
Ганс Энте, ражий трехаршинник, Шар рыжий несший на плечах, Промозглик, плесенник и тинник, Ухаживатель-паутинник, Мордарь, полвечник, — цвел (не чах!..) Он был быкастый здоровенник, С автомобильным животом, Насмешник, скрытник, сокровенник С жасминно-тенорящим ртом… И, чванясь выправкой корсетной, Он палчил стародевной мисс, В нем клокотала похоть Этной, Взор прикошачивал: «Кис-кис…» Рыжеволосый, ражелицый, Но с проседью волос и щек, Он волочился за девицей, Как моложавый старичок. И
говорливым сивоглазьем, Как настоящий верещак, Красующимся безобразьем «Спортивил» вечно натощак, Боясь отяжеленья членов И сытой вялости, как пленов, Способных «плюсы» минусить И потом тело оросить… И пусть не всей душой, — всем телом Он влекся к женщине самцом… Во вл ке, судорог хотелом, Он грезил слитчатым концом… Предупредительно молчащий, Безразговорно-говорящий Лишь плотским напряженьем глаз, Сквозь кисею и сквозь атлас Он видел в женщине источник, Резервуар услад мужских, Ганс Энте, этот страстносочник Поползновений воровских… Утонченностью половою Всех фавнов перещеголял, Когда, в желаньях полувоя, Осамчив женщин, оголял… И ожеланенные жены, Его хотеньем разожжены, Его упорством сражены, Дрожа, готовые пролиться, В бред обезличенные лица Бросали позывом жены… 3
Ирония была девичка, Как говорится, полевичка, Лисичка, птичка, лесовичка: Поет, дичится и хитрит. Она умнее горожанок, Изысканнее парижайок, Студеней льда и скользче санок, И сангвистичнее, чем бритт. Она — то просолонь, то тучка, Превыкрутаснейшая штучка, Неуловима, как налим… И жаждою ее палим, К ней Ганс зальнул своими «льнами», Иначе, говоря меж нами: Ее оженщинить решил… Во всеоружьи разных шил, Отмычек чувственности женской: Конфект, ликеров и помад, Ее вовлек он в аромат Страны блаженной и блаженской, Ороив внешне свой Эреб, Как место непотребных треб Клокочущей кипящей плоти… И очутилось в позолоте, Сусальной, как оса средь сов, Как колоннада на болоте, Дитя олисенных лесов… Он в доме закрывал засов, Уча ее, подчас, конфете, Ликеря трезвый мозг ее, Сначала речил ей о Фете, Точа исподтишка копье Для чувственности лесовички, Змеившей на плечи косички; Затем ей Веннингера дал — Для однобочья изученья — Теорию предназначенья Паденья женщины… Скандал Он произвел в дичке-девичке; Дал Гансу отповедь дичок: «О, Ваш философ — дурачок! В мороз, должно быть, рукавички Стащили девки с белых рук Философа, и он вокруг Себя стал поносить всех девок, Морозя пальцы и ладонь… Поглубже мысль мою одонь, Желающий: флажки без древок — Пожалуй, вовсе не флажки, Как без начинки пирожки… Так и отвергнутый философ, Чей взгляд на женщин стоеросов…» И иронически свистя, Мотивы страстного романса, Ирония глядит на Ганса, Который, пять минут спустя, Ей говорит: «Вы слишком детски На это смотрите…» А та: «Нет-с, кэта выглядит по-кэтски, Когда взирает на кота…» Ирония гадает: «Юрий Считает Ганса другом-бурей. Не отпущу его: пусть штиль — Излюбленный наш будет стиль, А там посмотрим…» 4
Трехаршинник Зовет ее к реке в осинник. Она идет и, на пенек Присев, мелодийку мурлычет. Мордарь кроваво взоры бычет, И снова страсть — его конек. Его седлает вновь мордарь, Юля на нем вокруг девички. Она же думает: «Бездарь! Как ржавы все твои отмычки…» Не зная дум ее, рыжак То увивается лисою, А то, от похоти дрожа, К медвяной Ире льнет осою… И между тем, как апельсин Заката Ира лепесточит, — Ганс, — дрожее листа осин, — Поцеловать девичку хочет. И захотев, — хотя вспотев, Наструниваясь, точно тобик, Веснущатый целует лобик… Ирония приходит в гнев: «Эй, Вы, изысканный Петроний, Вы поступаете, как клен!.. Иронии — не из Ален, Прошу не оскорблять Ироний! Я запрещаю Вам». — «Вы? мне?» — «Да, я и Юрий. Это ясно?… Молчите! возражать напрасно… И дальше: раз наедине Я с Вами остаюсь, Вам надо б Знать точно, как вести себя Со мною. Стыдно. Даже запад Бледнеет, лик свой оробя, Пред Вашей наглостью. Что Юрий Вам скажет, возвратясь?» — Понурив Сконфуженно-корсетный стан, Ганс Энте прошептал: «Ростан Влагал в уста фазаньей самке, Фазана поджидавшей в ямке, Слова иные…» — «Вы — фазан? — Ирония спросила едко, — Но я не птица. Потому Нам не понять друг друга. Клетка Нужна фазану моему». — Ганс загорелся: «Вы сказали: Фазану моему? Я — Ваш?!..» «Да, как покорный карандаш… Довольны этим Вы едва ли. Но шутки в сторону. Прошу Немедленно очестить слово — Со мной держать себя толково. Впредь грудь Вам кровью орошу, Просталив Вас за оскорбленье. Во всем отчет я Юре дам. Пока же надо по домам». И Ганс подумал: «Вот тюлень я! И чтоб такой лесной дичок Да не попался в мой сачок?!»
Поделиться с друзьями: