Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

* * *

Застучали нечастые капли: валили тьмо-синие тучи в тьмо-синюю ночь; кто-то издали вышел из леса и стал у опушки, не смея приблизиться: странным лицом, синеватый; держал на видках; и — бесследно исчез.

В одном месте замоклого поля вставало бледняво пятно световое: присела Москва — растаращею.

15

На парапете Лизаша склонялась головкой к биению сердца и к собственным думам, просовывая из-за жерди железной над лепленым серым аканфом носочек; внизу — людоходы; вон — дамочка в кофточке цвета герани: прошла в запылевшие пережелтины какие-то.

Вспомнила, что Вулеву уезжает: И… — где у людей расставлялись диваны, увешанные парчовыми, павлиньими тканями, где с потолка повисает лампада сияющим камнем, вчера она слушала, спрятавшись в тени и видя себя самое там из зеркала (бледною и узкогрудой дурнушкою); ухом и глазом просунулась в дверь; чернокрылая тень из угла опускалась над нею; стояла за дверью с опухшей щекой Вулеву; и просилась из дому уехать на две с половиной недели; заметила, что на одно лишь мгновенье у «богушки» вспыхнула радость в глазах:

— В самом деле?

Он тотчас осилил себя, настораживаясь, и лицо свое скорчил в печаль:

— Очень жаль, что Лизаша одна остается!.. Скажите пожалуйста: детолюбивым отцом себя вел; Вулеву же с подчерком сказала:

— Я думаю, что я Лизаше — не пара.

Он взглядом, как пьявкой, вцепился в нее:

— Вы так думаете? Кто же пара?

— Да вы, — например.

И поджала изблеклые губы, а он абрикосово-розовым стал от каких-то волнений; пытался вбоднуть свою мысль:

— Это девочка, — просто какой-то бирюзник…

Ему Вулеву не ответила: быстро простясь; а Лизаша принизилась за чернокрылою шторой; была она поймана.

— Вы?

— Я!..

— За шторой? Зачем?

Но Лизаша лишь взгубилась:

— Ах, да почем знаю я? — проиграла она изузорами широкобрового лобика (видела в зеркале это); она здесь осталась; а он забродил за стеной, как в мрачнеющей чаще, — таким сребророгим, насупленным туром. Здесь шкура пласталась малийского тигра с оскаленной пусто главою, глядевшей вставным стеклом глаза; от времени — выцвела: и из рыжеющей желтою стала она; бамбуки занавесили двери, ведущие в спальню; здесь странный охватывал мир; здесь и статуи в рост человеческий негра из черного дерева кошку проскалом пугала; Лизаша, бывало, садилась на пуфе пред негром, себя вопрошая, откуда просунулся он к нам в квартиру; порой приходила к ней шалая мысль: уже близится время, когда негр, сорвавшись с подставки, по комнатам бросится; будет копьем потрясать и гоняться за кем-то из них.

Свои бровки сомкнувши и губку свою закусив, исступленно нацелилась глазками в пунктик, невидимо взвешенный и обрастающий мыслью: так пухнет лавина, свергаяся вниз: но меж улицею, под ногами кипевшей, и ею, — ничто не свергалось; придухою жег парапет; видно, где-то росли одуванчики: в воздухе пухи летали: и — тот же напротив карниз, поднимаемый рядом гирляндистых ваз с перехватами; поле стены — розоватое; вазы с гирляндами — белые; перегорела за крышами яркая красная гарь.

Зеленожелезились в гарь раскаленные крыши.

Лизаша вернулася в комнаты.

Вдруг — шелестение сухенькое: Эдуард Эдуардович выставил голову из тростников, забасив в полусумерки:

— Где ты?

Присела в тенях чернокрылых.

— Лизаша!

Он крался в тенях, рысьи взоры метая — направо, налево:

— Ay!

С дерготою в бровях, с дерготою худого покатого плечика, встала из тени и, вздернувши бровку, ждала, что ей скажут: «Вам что?»

— Вулеву уезжает в провинцию… — аллегорически бровь свою вздернул.

— Так что же?

Казалось, что взглядом ее разъедал; и упрямо и зло до-чернил свою мысль:

— Мы останемся эти недели, — в нее пыхнул жаром ноздри он, — вдвоем.

Друг на друга они посмотрели, — вплотную, вгустую; ни слова друг другу они не прибавили; и — разошлись.

— Вдруг —

— изящно раскинувши руку по воздуху, взявшись другой за конец бакенбарды

— галопом, галопом —

— промчался пред ней с легким мыком: в пустой аванзал.

От веселости этой ее передернуло: бредом казалася ей галопада такая.

Куда галопировал он?

Далеко, далеко, —

— потому что —

— за комнатой — комната: за руку схватит: и так вот, как он галопировал, загалопирует с нею вдвоем сквозь века, через тысячи комнат; доскачут до щели, откуда он выскочил, как Минотавр [104] , — с диким мыком: бодаться своею бакенбардою — с козочкой, с нею.

Стояло в окне чернодумие ночи: оно разрывалось лиловою молнией.

104

Минотавр— в греческой мифологии чудовище с туловищем человека и головой быка, обитавшее в лабиринте на острове Крит.

* * *

Ночью со свечкой Василий Дергушин прошествовал в лилово-черные комнаты; следом за ним Эдуард Эдуардович крался в тенях, рысьи взоры бросая: брать ванну; они проходили по залу; едва выступал барельеф; бородатые старцы, направо, налево, шесть справа, шесть слева — друг с другом равнялися: в ночь между ними.

Василий Дергушин подал ему банный халат.

Обнажилася белая и волосатая плоть, или «пло» (безо всякого « ть»); без одежд был — не плотью, не « пло» даже: был только «ло»: а намылившись стал — лой-ой-ло!

Он и брызгал, и фыркал с мрачной веселостью, припоминая веселый галоп перед нею; и потянулся за одеколонною склянкой.

16

Василий Долгушин с пуховкой в руках, проходя и с собою разахавшись, мазал словами и эдак, и так его: случай! Вчера позвонила прислуга с соседней квартиры:

— У вас что такое?

— А что?

— Все здоровы?

— Здоровы…

Она посмотрела с таким подозрительным видом, как будто не верила.

— Правда ли?

— Да говорите же…

Мрачно под ноги себе она ткнула:

— А это вот — что?

Под ногами у двери алело кровавое пятнышко.

— Господи!

Лужица крови.

Дергушин пошел к Вулеву: собирались под дверью: прислуга соседней квартиры, прислуга квартиры Мандро; говорили — совсем незадолго мальчонка чернявого видели: сел на приступочку тут; дребезжала мадам Вулеву:

— Расходились бы: ну что ж такого?

— Да — кровь!..