Том 3. Поэмы 1905-1922

27

Я боюсь, что ненароком Мы напомним о жестоком. Лучше будем, сестры, тихи, Избегая слов шумихи. Это верно и умно, Надо спящего щадить. Но сейчас уже темно, Скоро полночь будет бить.

28

«Так-то так, – сказал, кто слышит,– Посмотрите, он не дышит». Что? Неправда! Быть не может. Да, рот ветра не тревожит. Грудь крепка и неподвижна, И ее застыла кузница. Красота лица так книжна, Уж другого мира узница.

29

В глубине глаз темносиней Тает вестник вьюги, иней. Уронив на жизнь намеки, Остывает краснощекий, Белобрадый старый год. Так печалью веют тучи, Озарив собой заход, Обагрив гор снежных кручи.

30

Год – младенец, будь приветлив. Каждый вождь в начале сметлив. Всё обман и суета, Эта жизнь и жизнь та. Мы же видим: точно пар, Подымается он к тучам И венками легких пар Помогает быть летучим.

31

Позабыв игру и песенки, Взмахом крыл поставив лесенки, Улетает в небеса Года старого краса. Мы крылом гробницу движем. Старый дедушка малинов И следит, в гробу недвижим, Стрелку страшных властелинов.

32

То, что будет, чья вина? Старость люди не забыли. Но что будет впредь страна, Где сердца давно уж были? Новый год, смеясь, я встречу, Встречу хладен и спокоен. Так готов рассеять сечу Каждый умный светлый воин.

Декабрь 1912

Хаджи-Тархан *

Где Волга прянула стрелою На хохот моря молодого, Гора Богдо своей чертою Темнеет взору рыболова. Слово песни кочевое Слуху путника расскажет: Был уронен холм живой, Уронил его святой,– Холм, один пронзивший пажить! А имя, что носит святой, Давно уже краем забыто. Высокий и синий, боками крутой, Приют соколиного мыта! Стоит он, синея травой, Над прадедов славой курган. И подвиг его и доныне живой Пропел кочевник-мальчуган. И псов голодающих вторит ей вой. Как скатерть желтая, был гол От бури синей сирый край. По ней верблюд, качаясь, шел И стрепетов пожары стай. Стоит верблюд сутул и длинен, Космат, с чернеющим хохлом. Здесь люда нет, здесь край пустынен, Трепещут ястребы крылом. Темнеет степь; вдали хурул Чернеет темной своей кровлей, И город спит, и мир заснул, Устав разгулом и торговлей. Как веет миром и язычеством От этих дремлющих степей! Божеств морских могил величеством Будь пьяным, путник, пой и пей. Табун скакал, лелея гривы, Его вожак шел впереди. Летит как чайка на заливы, Волнуя снежные извивы, Уж исчезающий вдали. Ах, вечный спор горы и Магомета, Кто свят, кто чище и кто лучше. На чьем челе Коран завета, Чьи брови гневны, точно тучи. Гора молчит, лаская тишь, Там только голубь сонный несся. Отсель урок: ты сам слетишь, Желая сдвинуть сон утеса. Но звук печально-горловой, Рождая ужас и покой, Несется с каждою зарей Как знак: здесь отдых, путник, стой! И на голубые минареты Присядет стриж с землей на лапах, А с ним любви к иным советы И восковых курений запах. Столбы с челом цветочным Рима В пустыне были бы красивы. Но, редкой радугой любима, Она в песке хоронит ивы. Другую жизнь узнал тот угол, Где смотрит Африкой Россия, Изгиб бровей людей где кругол, А отблеск лиц и чист и смугол, Где дышит в башнях Ассирия. Мила, мила нам пугачевщина, Казак с серьгой и темным ухом. Она знакома нам по слухам. Тогда воинственно ножовщина Боролась с немцем и треухом. Ты видишь город стройный, белый, И вид приволжского кремля? Там кровью полита земля, Там старец брошен престарелый, Набату страшному внемля. Уже не реют кумачи Над синей влагою гусей. Про смерть и гибель трубачи, Они умчались от людей. И Волги бег забыл привычку Носить разбойников суда, Священный клич «сарынь на кичку» Здесь не услышать никогда. Но вновь и вновь зеленый вал Старинной жаждой моря выпит. Кольцом осоки закрывал Рукав реки – морской Египет. В святых дубравах Прометея Седые смотрятся олени. В зеркалах моря сиротея С селедкой плавают тюлени. Сквозь русских в Индию, в окно, Возили ружья и зерно Купца суда. Теперь их нет. А внуку враг и божий свет. Лик его помню суровый и бритый, Стада ладей пастуха. Умер уж он; его скрыли уж плиты, Итоги из камня, и грез, и греха. Помню я свет отсыревшей божницы. Там жабы печально резвились! И надпись столетий в камней плащанице! Смущенный, наружу я вышел и вылез. А ласточки бешено в воздухе вились У усыпальницы предков гробницы. Чалмы зеленые толпой Здесь бродят в праздник мусульман, Чтоб предсказал клинок скупой Коней отмщенья водопой И месть гяуру (радость ран). Казани страж – игла Сумбеки, Там лились слез и крови реки. Там голубь, теменем курчав, Своих друзей опередил И падал на землю стремглав, Полет на облаке чертил. И отражен спокойным тазом, Давал ума досугу разум. Мечеть и храм несет низина И видит скорбь в уделе нашем. Красив и дик зов муэдзина, Зовет народы к новым кашам. С булыжником там белена На площади ясной дружила, И башнями стройно стена И город и холм окружила. И туча стрел неслась не раз. Невест восстанье было раз. Чу! слышен плач, и стан княжны На руках гнется лиходея. Соседи радостью полны, И под водою блещет шея. И помнит точно летописец Сии труды на радость злобы, И гибель многих вольных тысяч, И быстро скованные гробы. Настала красная пора В низовьях мчащегося Ра. Война и меч, вы часто только мяч Лаптою занятых морей, И волжская воля, ты отрок удач, Бросая на север мяч гнева полей. «Нас переженят на немках, клянусь!» Восток надел венок из зарев, За честь свою восстала Русь, И, тройку рек копьем ударя, Стоял соперник государя. Заметим кратко: Ломоносов Был послан морем Ледовитым, Спасти рожден великороссов, Быть родом, разумом забытым. Но что ж! забыв его венок, Кричим гурьбой: падам до ног. И в звуках имени Хвалынского Живет доныне смерть Волынского. И скорбь безглавых похорон Таится в песни тех сторон. Ты видишь степь: скрипит телега, Песня лебедя слышна, И живая смерть Олега Вещей юности страшна. С косой двойною бог скота, Кого стада вскормили травы, Стоит печально. Все тщета! Куда ушли столетья славы? Будь неподвижною, севера ось, Как остов небесного судна. В бурю родились, плывем на авось, Смотрим загадочно, грозно и чудно. И светел нам лик в небе брошенных писем, Любим мы ужас, вой смерча и грех. Как знамя мы молодость в бурю возвысим, Рукой огневою начертим мы смех. Ах, мусульмане те же русские, И русским может быть ислам. Милы глаза, немного узкие, Как чуть открытый ставень рам. Что делать мне, мой грешный рот? Уж вы не те, уж я не тот! Казак сдувал с меча пылинку, На лезвие меча дыша. И на убогую былинку Молилась Индии душа. Когда осаждался тот город рекой, Он с нею боролся мешками с мукой. Запрятав в брови взоры синие, Исполнен спеси и уныния, Верблюд угрюм, неразговорчив, Стоит, надсмешкой губы скорчив. И, как пустые рукавицы, Хохлы горба его свисают, С деньгой серебряной девица Его за повод потрясает. Как много просьб к друзьям встревоженным В глазах торгующих мороженым! Прекрасен в рубищах их вырез. Но здесь когда-то был Озирис. Тот город, он море стерег! И впрямь, он был моря столицей. На Ассирию башен намек Околицы с сельской станицей. И к белым и ясным ночным облакам Высокий и белый возносится храм С качнувшейся чуть колокольней. Он звал быть земное довольней. В стволах садов, где зреет лох, Слова любви скрывает мох. Над одинокою гусяной Широкий парус, трепеща, Наполнен свежею моряной, Везет груз воблы и леща. Водой тот город окружен, И в нем имеют общих жен.

1913

Марина Мнишек *

«Пане! Вольны вы Меня пленить блестящим разговором, Умом находчивым и спорым, В котором всё – днепровская струя И широко-синие заливы, Но знайте! Я Если и слыву всех польских дев резвей В мазурке, пляске нежной, В одежде панны белоснежной, То знайте, нет меня трезвей, Когда я имею дело с делом: Я спорю с старцем поседелым». Смотрит ласково, прищурясь, и добавляет: «Я не обещаю и не обольщаю, Но, юноша, заключите свои самые пылкие желанья В самую ужасную темницу. Пока я не московская царица, Я говорю вам: до свиданья!» Ей покоренный юноша ей смотрит вслед И хочет самому чуть слышный дать ответ: «Панна! В моих желаньях нет обмана!» Она уходит и платьем белым чуть белеет. Он замысел упорный в мечтах своих лелеет. «Панны! Вы носитесь [На шеях в вас влюбленных паничей], А после жизнью хладной коситесь, И жребий радости ничей. Добро! И я предстану пред тобой, Моих желаний страстною рабой, Одет в венок, багрец и серебро». И вечером того же дня, Когда средь братин и медов, Высоких кубков и рогов Собралась братья и родня Обречь часы вечерней лени, Марина села на колени К отцу. Под звуки трубачей, Дворни, шутов и скрипачей Рукой седины обнимает И пиру радостно внимает. Вся раскрасневшись, дочь прильнула К усов отцовских седине И в шуме, став с ним наедине, Шепнула: «Тату! Тату! Я буду русская царица!» Не верит и смеется, И смотрит ласково на дочку, И тянет старый мед, И шепчет: «Мне сдается, Тебя никто сегодня не поймет!» По-прежнему других спокойны лица. Урсула смотрит просто, кротко На них двоих и снова быстрою иголкой, Проворной, быстрою и колкой, На шелке «Вишневецкий» имя шьет Кругом шелкового цветочка. Меж тем дворовые девицы Поют про сельские забавы, Трудясь над вычурным нарядом Под взором быстрым Станислава, Ему отвечая украдкой пылким взглядом. А Мнишек временем вечерним, К словам прислушиваясь дочерним, Как и что ему лепечет, Ей отвечает: «То знает чет и нечет, В твоих словах рассудка нет». Таков был Мнишка дочери ответ. Сечь Запорожская (так сопка извергает Кумир с протянутой рукой) Так самозванцев посылает, Дрожи, соседних стран покой! Соседних стран покой, дрожи, Престол, как путник перед ударом молнии, бежи! Сквозь степи, царства и секиры Летят восстания кумиры. И звонким гулом оглашает Его паденье ту страну, Куда посол сей упадает, Куда несет и смуту и войну Его пылающий полет. В старинном дереве свичадо, Дар князя польского Сапеги, Невест-прабабушек отрада, Свидетель ласк усталой неги, Залогов быстроглазых ребятишек,– Кого ты не было услада, Кого не заключало в свои бреги! Пред ним стоит Марина Мнишек. Две стройные руки С пухом подмышек Блестят, сияньем окруженные, В стекле прекрасном отраженные, Блестят под кружевом рукавным. С усмешкой полуважной, полузабавной Девица думает о доле самодержавной. Блошанку дева с плеч спускает И тушит бледную свечу. И слабо дышит, засыпает, Доступна лунному лучу Золотокудрой головой И прочь простертою рукой Под изогнутой простыней. Зарница пышет. Завтра вёдро. А мимо окон ходит бодро Ее помолвленный жених, Костер вечерних дум своих. От тополей упали тени, Как черно-синие ступени. Лунным светом серебрим, Ходит юноша по ним, Темной скорбию томим. И мыслит: «Я ей не ровесник Моей породой и судьбой. Военный жребий: ты – кудесник! Мой меч – за царственный разбой!» Много благородства и упрямки В Сапеги старом замке. В озерах нежатся станицы Белокрылых лебедей. И стерегут пруд, как ресницы – Широко раскрытые зеницы, Стада кумирные людей. Там камень с изображением борьбы, С [движением] протянутой руки Смотрел на темные дубы, За голубые тростники. Уж замысел кровавый Стал одеваться новой плотью. Уж самозванец мнит себя с державой, Красуясь в призрачной милоти. «Карает провиденье дерзость. Что же? Возмездьем страшным горделивый, Я оценю за плаху ложе, И под мечом судьбы красивый. А вы, толпа седых бояр! С поклоном низким в пыли серой Вы обопретесь на ладони, Когда любима мной без меры Займет престол, молясь Мадонне. Я буду, может быть, убит, Исчезнет имя с самих плит, Убит в дворце великолепном Убийцей, раньше раболепным… У водопада, где божок С речным конем затеял ссору, Ты снимала сапожок, Одевала ножку скоро. И от взгляда скрывалась за тенью березы… Пускай гудят колокола, Когда [девические] грезы Станут военные дела. Сему свидетель провиденье!» Порой его давит виденье: Косматый конь с брадою мужа, Рысью каменно-гулкой Стуча копытом по каменным плитам, Протягивал руку, Чтобы прогулкой Рассеять их скуку. И мчался после бело-пегий (Кругами расходилась лужа) Из тополевого сада Сапеги. Так на досуге пламенея, В своем решенье каменея, Он ходит, строг и нелюдим, Сам-друг с желанием своим. Стояла ночь. Как полководцы, Стояли тихо тополя. Смотрели в синие колодцы Звезды, лучами шевеля. И уж приблизился рассвет, И ум готовит свой ответ. Охота. Звон. Как в сказках, На тылах кисти – кречета, И пляшет жеребцов черкасских Умных кровная чета. Промчалась нежная козуля. Убит матерый был кабан. И годы всем сочла зозуля: Ей дар пророчить дан. И много игр веселых и забавных Знал старый князь. Гостей своих в чертогах славных Он веселил, развеселясь. И говорит: «Сегодня у Потоцкого ночуем. Он дома, он хандрит. Он болен почечуем». И думает Марина: Сам польский король будет саном ее деверь. К ее ногам красивым током Царицы белого плаща Упали юг, восток и север. Везде затихнут мятежи, Могучим чувством трепеща Исполнить волю госпожи. Ее удел слепой успех. Она примирит костел с Востоком. И Мнишек молвил: «Он и ты – вы пара. Пусть Божия меня постигнет кара, Если мои имения и рабы, Бочонки с золотом, ковры Ему не будут брошены мостом тяжелым В его походе за престолом». Гнев разгорелся в старике, И он держак сжал в пястуке. И молвил ксендз: «Полячка, посох Держа в руке, клади свой след в восточных росах. Умеет с запада порой Солнце взойти на послух свой. Покорна вести веры правой, Вернись в костел с своей державой». Покоем полно Тушино. Огни потушены. Храпят ночные табуны, Друзья в час мира и войны. И атаманова подруга, Как месяц ясный, белолика, Бьет оземь звонкою подковой Гвоздей серебряного круга И мчится в пляске стройна, дика, Красою гордая здоровой. Лишь гремлют песней кашевары Про Днепр, про Сечу и порог. Очкуром вяжет шаровары Воин дебелый и высок. Бежите, русские, бежите. Быть безоружными дрожите. Худая слава Про царство русское бежит. Повсюду войско Владислава, И русского ничто уж не дрожит. Война, война… Он в польском шлеме, Латинских латах Повел на битву племя Людей суровых и усатых. Литва и Польша, Крым и Сечь, Все, с чьих плеч О землю стукал меч, Делили с ним похода время. В Калугу гонит князь коня, Пронзая смутным взором даль, Там саблей долгою звеня, Сошлися лях, литвин, москаль. То Смута. Годы лихолетья и борьбы, Насильств, походов и вражды. Поутру бой, разбой иль схватка, А вечером удалая присядка. Когда дрожит земля и гнется Под шагом шаек полководца, Пирушки и попойки, И жены веселы и бойки. Станицей зорь, пожарищ, зарев, Солнцем ночным висячих марев Отметил путь противник государев. И часто длинными ножами кончался разговор, Кто всея Руси царь – князь Шуйский или вор? И девы русские порой просили братьев заколоть, Рукой осязая трепетное сердце, Не в силах в жизни побороть Пых нестерпимый иноверца. А между тем толпой шиши, Затаены в лесной глуши, Точили острые ножи. И иногда седой боярин Их оделял сребром и златом, За ревность к Руси благодарен, Сойдя к отшельникам усатым. В шубе овец золоторунных Стоит избранник деревень, И с дюжиной углов чугунных Висит в его руке кистень. Любимец жен, в кудрей венце, На вид удалый и здоровый, Рубцы блистали на лице, Предметы зависти суровой. Он стан великих сторожил И Руси храбростью служил. Из мха и хвои шалаши Скрывали русских палаши. Святая чернь и молодежь Так ополчилася на ложь. Тело одних стесняли вериги, Другие читали старинные книги. На пришельцев негодуя, Здесь обитали они скромно, С работой песни чередуя И дело делая огромно. И дивно стукались мечи, Порою пламенно звенели, Казалось, к битве бирючи Взывали в тихие свирели. Так, стеснены в пределах косных, Висят мечи на темных соснах. На темных соснах здесь почила Седая древность. Людей же здесь соединила К отчизне ревность. Смерть, милостивая смерть! Имей же жалость! Приди и утоли ее усталость. Осталась смерть – последнее подобие щита! А сзади год стыда, скитанья, нищета. «Дворяне! Руку на держак!» – Лишь только крикнул Ляпунов, Русь подняла тесак, Сев на крупы табунов. Давно ль Москва в свои кремли Ее звала медноглаголым гулом? Давно ль сыны ее земли Дружили с буйством и разгулом? Давно ль царицей полумира Она вошла в свою столицу, И сестры месяца – секиры Умели стройно наклониться? Темрюк, самота, нелюдим Убит соперником своим. Их звала ложь: обычаи страны, заветы матерей – Всё-всё похерьте. Народ богатырей Пусть станет снедью смерти. И опечалилась земля, Завету страшному внемля. И с верховыми табунами Смешались резвые пехотники. С отчизны верными сынами Здесь были воду жечь охотники. Всякий саблею звенит, Смута им надежный щит. Веселые детинушки Несут на рынок буйную отвагу. Сегодня пьют меды и брагу, А завтра виснут на осинушке. «Мамо! Мне хочется пить!» – «Цыть, детка, цыть! Ты не холопья отрасль, ты дворянин. Помни: ты царский сын!» Вдруг объята печалью: Отчизне и чужбине чужд, Валуева пищалью Убит мятежный муж. Плачьте, плачьте, дочери Польши! Надежд не стало больше. Под светы молнии узорной Сидела с посохом Марина. Одна, одна в одежде черной, Врагов предвидя торжество, Сидела над обрывом, Где мчатся волны сквозь стремнины. И тихо внемлет божество Ее роптания порывам. Москвы струя лишь озарится Небесных пламеней золой, Марина, русская царица, Острога свод пронзит хулой. «Сыну, мой сыну! Где ты?» Ее глаза мольбой воздеты, И хохот, и безумный крик, И кто-то на полу холодном Лежит в отчаянья бесплодном. Ключами прогремит старик. Темничный страж, угрюм и важен, Смотрел тогда в одну из скважин. Потом вдруг встанет и несется В мазурке легкокрылой, С кем-то засмеется, улыбнется, Кому-то шепчет: «Милый». Потом вдруг встанет, вся дрожа, Бела, как утром пороша, И шепчет, озираясь: «Разве я не хороша?» Вдруг к стражу обращается, грозна: «Где сын мой? Ты знаешь! – с крупными слезами, С большими черными глазами.– Ты знаешь, знаешь! Расскажи!» И получает краткое в ответ: «Кат зна!» «Послушай, услужи: Ты знаешь, у меня казна. Освободи меня!» Но он уйдет, лицо не изменя. Так погибала медленно в темнице Марина, русская царица.

<1913–1914>

Жуть лесная *

1

О, погреб памяти! Я в нем Давно уж не был. Я многому сегодня разучился и разучен. Согнем рост лет И смугло двинемся с огнем. Медведь от свечи бросится во след, Собакой ляжет, скучен, Тулуп оденет иночий, Он тень от свечи иначе.

2

[Я и тень моя вдвоем] Бросим взоры в водоем. В ту таинственную жуть Сладко взоры окунуть. Вас ли оплакивать мне, Руку держа на ремне. Мне, кому шлем на стене В воздухе душных гробов Скован [на кузне] из мхов. Но на грусть мою внезапную Только черной свечкой капну я. Золотой и острый шлем [Точно] луковица нем. Встанет он, как знак вопроса, Над челом великоросса. Полночный шорох Стоит во взорах.

3

Спросить ли мне вас, люди, что вы, Думая, мня о бывалом? А вместе со мною готовы Идти по духовным подвалам? Орел, клювом бровь возьми, Лоб морщинами надми, Рот усмешкою сожми! С незнакомыми людьми Я сошел на дно ступенек, И Гапон – мой современник. Он друзьями был задушен, Мертвым строкам не послушен.

4

Тот священник, тело скорчив, Замолчал, быв разговорчив. Перья их без передышки Записные чертят книжки. И поспешно невпопад Им дает чернила ад. Резкий в прописи скачок, У друзей ищи крючок! В их глазах читай: быть может, Уж последний вечер прожит.

5

Итак, подвал… Отнюдь не тот, Где родич волка щерит рот, А внизу стоят передники, Там и ты, и собеседники, Где славу с грязного крыльца Взирают маски наглеца, И где с предутренней пощечиною Прославлен сумрак позолоченный.

6

Порой лицо весельем пьяно, И круль ворон грохочет рьяно. Я там бывал. Зачем, зачем? – меня вы спросите. Чтобы пробор вам закивал, Ему едва зрачки вы скосите. Была там часто в лицах новость, На взорах жила нездоровость. Навек расстаться с ней обеты Иль буду завтра здесь. Приметы: Кто хочет рано поседеть, Да утра должен в ней сидеть. [А вот тот стол, сижу там я И славой потные друзья.]

7

Пронес бы Пушкин сам глаз темных мглу, Занявши в «Собаке» подоконник, Узрел бы он: седой поклонник Лежит ребенком на полу. А над врагом, грозя уже трехногим стулом, С своей ухваткой молодецкой, Отец «Перуна», Городецкий Дает леща щекам сутулым.

8

Воздушный обморок и ах, Турчанки обморока шали, Стучит кулак в воротниках, Соседи слабо не дышали. А «будем как солнце», на ножках качаясь, Ушел, в королевстве отчаясь, И на лице его печать О том, что здесь лучше б молчать. С своей бородой золотой Он ставит точку с запятой. Тогда мы, ближнее любя, Бросали ставку на себя. Раскрыта дверь. Как паровоз, Дохнули полночь и мороз. Глубокий двор. Уже тулуп Звенит, громыхая ключом. Там веселятся люди – глуп, Кому не все лишь нипочем.

9

Итак, в подвале моей души Мой скудный светоч не туши. На дланях чьих итог мозоль Позднее скажет: ты король. В зеленой чарке королеву Найдя, вернется он к напеву. Но мы бывали там, зане Красивы трупы на стене. Одежд небесные цвета! Не те лета, страна не та! Пусть воротники воздушны и стоячи, Помяты вожжами от клячи. Не то цветок, не то кистень Бросал на все кудряво тень.

10

Старея над головоломкой Вопроса сложного порой, Столкнетесь с чванной незнакомкой, Трусишка разум за горой. Скрытый черных кружев складкой Водопад слетает гладкий. И нежных ручек худоба. Склоняя: я раба, раба, Обвила кружева скоба. А воздух черный, теневой Обвеян умной синевой Иначе пустенькой беседы, Не без притязаний на победы.

11

Сей головастик сажи белой Метели узкой утюга, Кичась, сидит, бросая смело Паза на гордого врага, Летит усталый к небу вздох, Кипит жемчужной змейкой пена, Сукна сверкает черный мох, Шипит багряное полено. И битвой горлам серебристым, Покрытый слабою бумагой, Шипит стакан, наполнен истым Безумьем песни. Пей, отвага! О, люди, люди, я вчера Вернул волшебный скрип пера.