Том 3. Поэмы 1905-1922

<17>

Узнать голубую вражду И синий знакомый дымок, Я сколько столетий прожду? Теперь же я запер себя на замок. О боги! Вы оставили меня И уж не трепещете крылами за плечами, И не заглядываете через плечо в мой почерк. В грязи утопая, мы тянем сетьми Слепое человечество. Мы были, мы были детьми, Теперь мы – крылатое жречество. Уж сиротеют серебряные почки В руке растерянной девицы, Ей некого, ей незачем хлестать! Пером войны поставленные точки И кладбища большие, как столица, Иных людей иная стать. Где в простыню из мертвых юношей Обулась общая земля, В ракушке сердца жемчуг выношу, Вас злобным свистом жалейки зля. Ворота старые за цепью, И нищий, и кривая палка, И государства плеч (отрепье) Блестят, о умная гадалка!

<18>

Воин! Ты вырвал у небес кий И бросил шар земли. И новый Ян Собеский Выбросил: «Пли!» Тому, кто Уравнение Минковского На шлеме сером начертал, И песнезовом Маяковского На небе черном проблистал.

<19>

Ты же, чей разум стекал, Как седой водопад, На пастушеский быт первой древности, Кого числам внимал И послушно скакал Очарованный гад В кольцах ревности И змея плененного пляска и корчи, И кольца, и свист, и шипение Кого заставляли все зорче и зорче Шиповники солнц понимать, точно пение. Кто череп, рожденный отцом, Буравчиком спокойно пробуравил И в скважину надменно вставил Росистую ветку Млечного Пути, Чтоб щеголем в гости идти. В чьем черепе, точно стакане, Была росистая ветка черных небес, И звезды несут вдохновенные дани Ему, проницавшему полночи лес. Я, носящий весь земной шар На мизинце правой руки, – Мой перстень неслыханных чар – Тебе говорю: Ты! Ты вспыхнул среди темноты. Так я кричу, крик за криком, И на моем каменеющем крике Ворон священный и дикий Совьет гнездо и вырастут ворона дети, А на руке, протянутой к звездам, Проползет улитка столетий! Блаженна стрекоза, разбитая грозой, Когда она прячется на нижней стороне Древесного листа. Блажен земной шар, когда он блестит На мизинце моей руки!

<20>

Страну Лебедию забуду И ноги трепетных Моревен. Про Конецарство, ведь оттуда я, Доверю звуки моей цеве. Где конь благородный и черный Ударом ноги рассудил, Что юных убийца упорный, Жуя, станет жить, медь удил. Где конь звероокий с волной белоснежной Стоит, как судья у помоста, И дышло везут колесницы тележной Дроби преступные, со ста. И где гривонос благородный Свое доверяет копыто Ладони покорно холодной, А чья она – всеми забыто. Где гривы – воздух, взоры – песни, Все дальше, дальше от ням-ням! Мы стали лучше и небесней, Когда доверились коням. О, люди! Так разрешите вас назвать! Жгите меня, Но так приятно целовать Копыто у коня: Они на нас так непохожи, Они и строже и умней, И белоснежный холод кожи, И поступь твердая камней. Мы не рабы, но вы посадники, Но вы избранники людей! И ржут прекрасные урядники, В нас испытуя слово «дей!» Над людом конских судей род Обвил земной шар новой молнией. Война за кровь проходит в брод. Мы крикнем: «Этот дол не ей!» И черные, белые, желтые Забыли про лай и про наречья. Иной судья – твой шаг, тяжел ты! И власть судьи не человечья. Ах, князь и кнезь, и конь, и книга Речей жестокое пророчество. Они одной судьбы, их иго Нам незаметно, точно отчество.

<21>

Ветер – пение Кого и о чем? Нетерпение Меча стать мячом. Я умер, я умер, И хлынула кровь По латам широким потоком. Очнулся я иначе, вновь Окинув вас воина оком.

1919. (1915–1918)

Каменная баба *

Старик с извилистою палкой И очарованная тишь. И, где хохочущей русалкой Над мертвым мамонтом сидишь, Шумит кора старинной ивы, Лепечет сказки по-людски, А девы каменные нивы – Как сказки каменной досюг. Вас древняя воздвигла треба. Вы тянетесь от неба и до неба. Они суровы и жестоки, Их бусы – грубая резьба. И сказок камня о Востоке Не понимают ястреба. Стоит с улыбкою недвижной, Забытая неведомым отцом, И на груди ее булыжной Блестит роса серебряным сосцом. Здесь девы скок темноволосой Орла ночного разбудил, Ее развеянные косы, Его молчание удил! И снежной вязью вьются горы, Столетних звуков твердые извивы. И разговору вод заборы Утесов, сверху падших в нивы. Вон дерево кому-то молится На сумрачной поляне. И плачется, и волится Словами без названий. О тополь нежный, тополь черный, Любимец свежих вечеров! И этот трепет разговорный Его качаемых листов Сюда идет: пиши-пиши, Златоволосый и немой. Что надо отроку в тиши Над серебристою молвой? Рыдать, что этот Млечный Путь не мой? «Как много стонет мертвых тысяч Под покрывалом свежим праха! И я последний живописец Земли неслыханного страха. Я каждый день жду выстрела в себя. За что? За что? Ведь всех любя, Я раньше жил, до этих дней, В степи ковыльной, меж камней». Пр ишел и сел. Рукой задвинул Лица пылающую книгу. И месяц плачущему сыну Дает вечерних звезд ковригу. «Мне много ль надо? Коврига хлеба И капля молока, Да это небо, Да эти облака!» Люблю и млечных жен, и этих, Что не торопятся цвести. И это я забился в сетях На сетке Млечного Пути. Когда краснела кровью Висла И покраснел от крови Тисс, Тогда рыдающие числа Над бедным миром пронеслись. И синели крылья бабочки, Точно двух кумирных баб очки. Серо-белая, она Здесь стоять осуждена Как пристанище козявок, Без гребня и без булавок, Рукой грубой указав Любви каменный устав. Глаза – серые доски – Грубы и плоски. И на них мотылек Крылами прилег. Огромный мотылек крылами закрыл И синее небо мелькающих крыл, Кружевом точек берёг Вишневой чертой огонек. И каменной бабе огня многоточие Давало и разум и очи ей. Синели очи и вырос разум Воздушным бродяги указом. Вспыхнула темною ночью солома? Камень кумирный, вставай и играй Игор игрою и грома. Раньше слепец, сторож овец, Смело смотри большим мотыльком, Видящий Млечным Путем. Ведь пели пули в глыб лоб, без злобы, чтобы Сбросил оковы гроб мотыльковый, падал в гробы гроб. Гоп! Гоп! в небо прыгай, гроб! Камень, шагай, звезды кружи гопаком. В небо смотри мотыльком. Помни, пока Эти веселые звезды, пламя блистающих звезд – На голубом сапоге гопака Шляпкою блещущий гвоздь. Более радуг в цвета! Бурного лёта лета! Дева степей уж не та!

20 марта 1919

Поэт *

Весенние святки

Как осень изменяет сад, Дает багрец, цвет синей меди, И самоцветный водопад Снегов предшествует победе, И жаром самой яркой грезы Стволы украшены березы, И с летней зеленью проститься Летит зимы глашатай – птица, Где тонкой шалью золотой Одет откос холмов крутой, И только призрачны и наги Равнины белые овраги, Да голубая тишина Просила слова вещуна, – Так праздник масляницы вечный Души отрадою беспечной Хоронит день недолговечный, Хоронит солнца низкий путь, Зимы бросает наземь ткани И, чтобы время обмануть, Бежит туда быстрее лани. Когда над самой головой Восходит призрак золотой И в полдень тень лежит у ног, Как очарованный зверок, Тогда людские рощи босы Ткут пляски сердцем умиленных, И лица лип сплетают косы Листов зеленых. Род человечества, игрою легкою дурачась, ты, В себе самом меняя виды, Зимы холодной смоешь начисто Пустые краски и обиды. Иди, весна! Зима, долой! Греми весеннее трубой! И человек, иной чем прежде, В своей изменчивой одежде, Одетый облаком и наг, Цветами отмечая шаг, Летишь в заоблачную тишь С весною быстрою сам-друг, Прославив солнца летний круг. Широким неводом цветов Весна рыбачкою одета, И этот холод современный Ее серебряных растений, И этот ветер вдохновенный Из полуслов и полупения, И узел ткани у колен, Где кольца чистых сновидений. Вспорхни, сосед, и будь готов Нести за ней охапки света И цепи дыма и цветов. И своего я потоки, Моря свежего взволнованней, Ты размечешь на востоке И посмотришь очарованней. Сини воздуха затеи. Сны кружились точно змеи. Озаренная цветами, Вдохновенная устами, Так весна встает от сна. Все, кто предан был наживе, Счету дней, торговле отданных, Счету денег и труда, – Все сошлись в одном порыве Любви к Деве верноподданных, Веры в праздник навсегда. Крик шута и вопли жен, Погремушек бой и звон, Мешки белые паяца, Умных толп священный гнев, Восклицали: «Дева Цаца!» Восклицали нараспев, В бурных песнях опьянев. Двумя занятая лавка, Темный тополь у скамейки. Шалуний смех, нечаянная давка, Проказой пролитая лейка. В наряде праздничном цыган, Едва рукой касаясь струн, Ведет веселых босоножек. Шалун, Черноволосый, черномазый мальчуган Бьет тыквою пустой прохожих. Глаза и рот ей сделал ножик. Она стучит, она трещит, Она копье и ловкий щит. Потоком пляски пробежали В прозрачных одеяньях жены. «Подруги, верно ли? едва ли, Что рядом пойман леший сонный? Подруги, как мог он в веселия час Заснуть, от сестер отлучась? Прости, дружок, ну, добрый путь, Какой кисляй, какая жуть!» И вот, наказанный щипками, Бежит неловкими прыжками И скрыться от сестер стремится, Медведь, и вдруг, свободнее чем птица, Долой от злых шалуний мчится. Волшебно-праздничною рожей, Губами красными сверкнув, Толпу пугает чернокожий, Копье рогожей обернув. За ним с обманчивой свободой Рука воздушных продавщиц, Темнея солнечной погодой, Корзину держит овощей. Повсюду праздничные лица И песни смуглых скрипачей. Среди недолгой тишины Игра цветами белены. Подведены, набелены, Скакали дети небылицы, Плясали черти очарованно, Как призрак призраком прикованный, Как будто кто-то ими грезит, Как будто видит их во сне, Как будто гость замирный лезет В окно красавице весне. Слава смеху! Смерть заботе! Из знамен и из полотен, Что качались впереди, Смех, красиво беззаботен, С осьминогом на груди Выбегает смел и рьян, Жрец проделок и буян. Пасть кита несут, как двери Отворив уста широко, Два отшельника-пророка, В глуби спрятаны как звери, Спорят об умершей вере. Снег за снегом, Все летит к вере в прелести и негам. Вопит задумчиво волынка, Кричит старик «кукареку», И за снежинкою снежинка Сухого снега разноцветного Садилась вьюга на толпу. Среди веселья беззаветного, Одетый бурной шкурой волка, Проходит воин; медь и щит. Жаровней-шляпой богомолка Старушка набожных смешит. Какие синие глаза! Сошли ли наземь образа? Дыханьем вечности волнуя, Идут сквозь праздник поцелуя! Священной живописью храма, Чтобы закрыл глаза безбожник, Иль дева нежная ислама, Чтоб в руки кисти взял художник? «Скажи, соседка, – мой Создатель! Кто та живая Богоматерь?» – «Ее очами теневыми Был покорен страстей язык, Ее шептать святое имя Род человеческий привык». Бела, белее изваяния, Струя молитвенный покой, Она, божественной рукой, Идет, приемля подаяние. И что ж! и что ж! Какой злодей Ей дал вожатого шута! Она стыдится глаз людей, Ее занятье – нищета! Но нищенки нездешний лик, Как небо синее, велик. Казалось, из белого камня изваян Поток ее белого платья, О нищенка дальних окраин, Забывшая храм Богоматерь! Испуг. Молчат… И белым светом залита Перед видением толпа детей, толпа дивчат. Но вот веселье окрепло. Ветер стона, хохот пепла, С диким ревом краснокожие Пробежали без оглядки, За личинами прохожие Скачут в пляске и присядке. И за ней толпа кривляк С писком плача, гик шутов, Вой кошачий, бой котов, Пролетевшие по улице, Хохот ведьмы и скотов, Человек-верблюд сутулится, Говор рыбы, очи сов, Сажа плачущих усов, На телеге красный рак, С расписными волосами, В харе святочной дурак Бьет жестянкою в бочонок, Тащит за руку девчонок. Мокрой сажи непогода, Смоляных пламен костры, Близорукие очки текут копотью по лицам, По кудрявых влас столицам. И в ночной огнистой чаре, В общей тяге к небылицам Дико блещущие хари, Лица цвета кумача Отразились, как свеча Среди тысячи зеркал, Где огонь, как смерть, плескал. Смеху время! Звездам час! Восклицали, ветром мчась. И копья упорных снежинок, Упавших на пол мостовой. Скамья. Голо выбритый инок Вдвоем с черноокой женой. Как голубого богомольцы, Качались длинных кудрей кольца, И полночь красным углем жег В ее прическе лепесток. И что ж! Глаза упорно-синие Горели радостью уныния И, томной роскоши полны, Ведут в загадочные сны. Но, полна мятели, свободы от тела, Как очи другого, не этого лика, Толпа бесновалась, куда-то летела, То бела, как призрак, то смугла и дика. И около мертвых богов, Чьи умерли рано пророки, Где запады, с ними востоки, Сплетался усталый ветер шагов, Забывший дневные уроки. И их ожерельем задумчиво мучая Свой давно уж измученный ум, Стоял у стены вечный узник созвучия, В раздоре с весельем и жертвенник дум. Смотрите, какою горой темноты, Холмами, рекою, речным водопадом Плащ, на землю складками падая, Затмил голубые цветы, В петлицу продетые Ладою. И бровь его, на сон похожая, На дикой ласточки полет, И будто судорогой безбожия Его закутан гордый рот. С высокого темени волосы падали Оленей сбесившимся стадом, Что, в небе завидев врага, Сбегает, закинув рога, Волнуясь, беснуясь морскими волнами, Рогами друг друга тесня, Как каменной липой на темени, И черной доверчивой мордой. Все дрожат, дорожа и пылинкою времени, Бросают сердца вожаку И грудой бегут к леднику. И волосы бросились вниз по плечам Оленей сбесившимся стадом По пропастям и водопадам, Ночным табуном сумасшедших оленей, С веселием страха, быстрее чем птаха! Таким он стоял, сумасшедший и гордый Певец (голубой темноты строгий кут, Морского волною обвил его шею измятый лоскут). И только алмаз Кизил-Э Зажег красноватой воды Звездой очарованной, к булавке прикованной, Плаща голубые труды, Девичьей душой застрахованной. О девушка, рада ли, Что волосы падали Рекой сумасшедших оленей, Толпою в крутую и снежную пропасть, Где белый белел воротничок? В час великий, в час вечерний Ты, забыв обет дочерний, Причесала эти волосы, Крылья дикого орлана, Наклонясь, как жемчуг колоса, С голубой душою панна. И как ветер делит волны, Свежей бури песнью полный, Первой чайки криком пьяный, Так скользил конец гребенки На других миров ребенке, Чьи усы темнеют нивой Пашни умной и ленивой. И теперь он не спал, не грезил и не жил, Но, багровым лучом озаренный, Узор стен из камней голубых Черными кудрями нежил. Он руки на груди сложил, Прижатый к груде камней призрак, Из жизни он бежал, каким-то светом привлеченный, Какой-то грезой удивленный, И тело ждало у стены Его души шагов с вершин, Его обещанного спуска, Как глина, полная воды, Но без цветов пустой кувшин, Без запаха и чувства. У ног его рыдала русалка. Она, Неясным желаньем полна, Оставила шум колеса И пришла к нему, слыхала чьи Песни вечера не раз. Души нежные русалочьи Покорял вечерний час. И забыв про ночные леса, И мельника с чортом божбу, И мельника небу присягу, Глухую его ворожбу, И игор подводных отвагу, Когда рассказом звездным вышит Пруда ночного черный шелк, И кто-то тайну мира слышит, Из мира слов на небо вышед, С ночного неба землю видит И ждет к себе, что кто-то выйдет, Что нежный умер и умолк, Когда на камнях волос чешет Русалочий прозрачный пол И прячется в деревьях липы, Конь всадника вечернего опешит, И только гулкий голос выпи Мычит на мельнице, как вол, Утехой тайной сердце тешит Усталой мельницы глагол, И всё порука от порока, Лишь в омуте блеснет морока, И сновидением обмана Из волн речных выходит панна. И горделива и проста Откроет дивные уста, Поет про очи синие, исполненные прелести, Что за паутиною лучей, И про обманчивый ручей, Сокрыт в неясном шелесте. Тогда хотели звезды жгучие Соединить в одно созвучие И смуглую веру воды, Веселые брызги русалок, И мельницы ветхой труды, И дерево, полное галок, И девы ночные виды. И вот, одинока, горда, Отправилась ты в города. При месяце белом Синеющим телом Пугает людей. Стучится в ворота И входит к нему. В душе у девы что-то Неясное уму. Но сердце вещее не трогали Ночные барышни и щеголи, Всегда их улицы полны И густо ходят табуны. Русалка, месяца лучами – Невеста в день венца, Молчанья полными глазами, Краснея, смотрит на певца. Глаза ночей. Они зовут и улетают Туда, в отчизну лебедей, И одуванчиком сияют В кругах измученных бровей, И нежно, нежно умоляют. «Как часто мой красивый разум, На мельницу седую приходя, Ты истязал своим рассказом О празднике научного огня. Ведь месяцы сошли с небес, Запутав очи в черный лес, И, обученные людскому бегу, Там водят молнии телегу И толпами возят людей На смену покорных коней. На белую муку Размолот старый мир Работаю рассудка, И старый мир – он умер на скаку! И над покойником синеет незабудка, Реки чистоглазая дочь. Над древним миром уже ночь! Ты истязал меня рассказом, Что с ним и я, русалка, умерла, И не река девичьим глазом Увидит времени орла. Отец искусного мученья, Ты был жесток в ночной тиши. Несу венок твоему пенью, В толпу поклонниц запиши!» Молчит, руками обнимая, Хватает угол у плаща И, отшатнувшись и немая, Вдруг смотрит молча, трепеща. «Отец убийц! отец убийц – палач жестокий, А я, по-твоему, – в гробу? И раки кушают меня, клешнею черной обнимая? Зачем чертой ночной мороки, Порывы первые ломая, Ты написал мою судьбу? Как хочешь назови меня: Собранием лучей, Что катятся в окно, Ручей-печаль, чей бег небесен, Иль „нет“ из „да“ в долине песен, Иль разум вод сквозь разум чисел, Где синий реет коромысел. Из небытия людей в волне Ты вынул ум, а не возвысил За смертью дремлющее „но“. Иль игрой ночных очей, На лоне ночи светозарных, И омутом, где всадник пьет, Иль месяца лучом, что вырвался из скважин, Иль мне быть сказкой суждено, Но пощади меня! Отважен, Переверни концом копье!» Тогда рукою вдохновенной На Богоматерь указал: «Вы сестры. В этом нет сомнений. Идите вместе, – он сказал.– Обеим вам на нашем свете Среди людей не знаю места (Невеста вод и звезд невеста). Но, взявшись за руки, идите Речной волной бежать сквозь сети Или нести созвездий нити В глубинах темного собора Широкой росписью стены, Или жилицами волны Скитаться вы обречены, Быть божествами наяву И в белом храме и в хлеву, Жить нищими в тени забора, Быть в рубище чужом и грязном, Волною плыть к земным соблазнам И быть столицей насекомых, Блестя в божественные очи, Спать на земле и на соломах, Когда рука блистает ночи. В саду берез, в долине вздохов Иль в хате слез и странных охов, Поймите, вы везде изгнанницы, Вам участь горькая останется Везде слыхать «позвольте кланяться». По белокаменным ступеням Он в сад сошел и встал под Водолеем. «Клянемся, клятве не изменим,– Сказал он, руку подымая, Сорвал цветок и дал обеим.– Сколько тесных дней в году, Стольких воль повторным словом Я изгнанниц поведу По путям судьбы суровым». И призраком ночной семьи Застыли трое у скамьи.

16-19 октября 1919. 1921.

«Полужелезная изба…» *

Полужелезная изба, Деревьев тонкая резьба. О, белый ветер умных почек! Он плещется в окно. И люди старше нас Здесь чтили память Гаршина. Ему, писателю, дано Попасть к тебе, безумью барщина! Душою по лавинам Безумных гор рассыпать крылья И гибнуть пленником насилья. Души приказ был половинам: Одной носиться по Балканам, Другой сразиться с черным великаном, Поймавшим аленький цветочек, И сквозь железный переплет Стремиться в лестницы пролет. Русалка черных пропастей Тучу царапающего дома, С четою черных дыр, с охапкою костей, Кому ты не знакома? Похожий на зарю цветок, И он – мучения венок! Кругом безумного лица Огонь страдания кольца. С тех пор ручная молния вонзила В покои свой прозрачный хлев, Прозрачный и высокий, Свершилась прадедов мечта: Судьба людская покорила Породу новую скота. Хрипит русалкой голос дев, Пророка сердце – их потеха. Понять их сердце не успев, Они узор вражды доспеха. Опять! Опять! Все то же, то же: Род человеческий – прохожий Все той же сумрачной долины, Где полог звезд надменно синий. Лишь туч суровая семья Бег неприютный осеняет, Шатром верховное тая, И ветер тени удлиняет. Все неуютно, все уныло И все, что есть, то было, было! И к каждому виску народа Приставлено по дулу. И оба дали по посулу, Что переменится природа Страны заката и восхода. – Милостивый государь, позвольте закурить! Ключи! ключи стучат! Нужно отворить. – Давай, давай, будемте смолить. – Есть спички? Ни черта! – Милостивый государь, я пробыл в чреве у кита Три ночи и три дня, После французы, немцы и американцы спасли меня У Южной Африки зимой. И Гинденбург – племянник мой! Дедушка-леший воду проносит Славянским хитрым простецом. И думец-меньшевик неясно просит (Он бел и бледен, без кровинки): «Как брату! Дайте хлеб как брату…» – Можно войти? – рычит медвежий голос,– Я голоден! Славяне, скифы и германцы Жили селами… Я голоден… Уйдите, оборванцы! Ну, буду убирать светелку.– Безумный беглыми руками играет Ребикова «Елку». – Ну что же, новости какие? – Пал Харьков, скоро Киев.– Блестят имена Кесслера и Саблина. Старо-Московская ограблена. Богач летит, вскочив в коляску, И по пятам несется труд В своей победе удалой. Но пленных не берут. Пять тысяч за перевязку, А после голову долой. В снегу на большаке Лежат борцы дровами, ненужными поленами, До потолка лежат убитые, как доски, В покоях прежнего училища. Где сумасшедший дом? В стенах или за стенами? Москвы суровый клич: «За черным золотом на Дон!» – Ну что ж, Москву покажут на Дону! Прорубим на Кубань окно! – А мы махнем к Махно И, притаившись по лесам, Подымем ближе к небесам Слуг белого цветка: Блеснут погоны золотые! Батьки Махно сыны лихие Костры раскинут удалые, И мерным звуком винтарей Разят поклонников царей (Где раньше погибал «Спартак»), «Нет сдачи» – пулей рокоча. А после кровный уносил рысак На Дон далекий богача. В объятьях пушечного шума, Где с мертвым бешенством у рта Навеки лег на боковую Послушник вековому вечу С суровой раною на лбу,– Ведут тяжелую пальбу. И вот удачу боевую Коней доверив табуну, Промчалась алая Кубань Волной воинственной мазурки, Как мотыльки, трепещут бурки. Сабурка – мы? Иль вы з Сабурке? Ужели прав ваш сон кровавый, Где поколения пропали, Как вишни белые в цвету? И мы, безумные, припали Лицом к темничному стеклу… – На Дон! На Дон! И дико захохочет он: «Железяку на пузяку! Стройся!» А надзиратель крикнет: «успокойся!» Быть посему и бить по всему! Страна Олелька и Украйна! Где звезд небесных детвора! В полях головки белокурые, У сельской хаты те же белые цветы. Но бьются лени и труды. И носят храбрых кони куцые, И над могильницей Байды Стоят сыны Конфуция. И сквозь курган к умершим некогда отцам Доносится: «Мир – хижинам, война – дворцам!» Плитой могильною Серка Смотрел в окно холодный день. Шатром конины Голодных псов сокрыла туша. Давно ли вишня, хмель и груша Богинями весны цвели на Украине! Ночей заплаканные очи Стоят над Байдиной могилой, И кто-то скачет что есть мочи В долину красного цветка. Земного шара Рада Витает над страной, Где дикий половчин Громил стрелою пахаря И жалось к дереву овечье стадо. Как вопль смерти громок! Нагое тело без овчин Лежит – не надо знахаря. И так же лег его потомок. Пред смертью, что ему звучали: Опришков голоса с Карпат? Московский к бедноте набат? Теперь засни и стань цветами…

1919

«Какой остряк, какой повеса…» *

Какой остряк, какой повеса Дал проигрыш закону веса? Как месяц обнаружил зоркий, Он древний туз покрыл семеркой! И ставку снял у игрока, И рок оставил в дураках, И горку алую червонцев Схватил голодною рукой, Где только солнца, солнца, солнца Катились звонкою рекой… Лети в материк А, Письмо летерика! И в кольцах облачных тулупа Сверли и пой, крыло шурупа, Судьбу и на небе ругая Скучно, скупо и зло, Службой ежедневною орлов. Летела Вила полунагая, Назол волос рукой откинув И в небо взор могучий кинув, Два черных, буйных солнца в падших звездах – глаза ее, А стан – курильни сизый воздух и зарево. Одна в небесных плоскостях. Где солнце, ясное тепло? Кому себя вручить, одолжить? Кому девичью нежность выдам? Меня умчал железный выдум, Чугунной чарой птицы вала Мне буря косы целовала. Отдавая дань почета, Я ночь, как птица, вековала На ветке дикого полета И грустно, грустно горевала. Плывет гроза – потопа знак. И вот лечу в воздушных оползнях, Чтобы в белых глины толщах Червяком подземным ползать. И точить ходы Сквозь орех высот, Через предел ночных скорлуп, И мой узок плот Уносит облачный шуруп Ни туды, ни сюды… Ей богу, хуже стрекозы! Чисто кара, где же грех? На птице без перьев, без кожи, без мяс, А одни стучат лишь кости, Решиться на суровый постриг, К безумцу неба устремясь, Куда-то ласточкою мчась, Забыв про тех, кто целовал Вот эти плечи, вот эти косы, И эти ноги, тайной босы, Обняв рукой железный вал, И мчаться, как на святки в гости Неведомо к кому, нет, не пойму, И облаку кричать «пади!» С неясной силою в груди, Лететь над морем с полчищем стрекоз И в снежных цепях видеть коз Зеленых глаз нездешний ситец,– В безумном страхе уноситесь! Сложили челюсти – ножи, В бореньи с бурями мужая, Чума густых колосьев ржи, Чума садов и урожая. Орлы из мух с крылами из слюды, Зеленой вестники беды. В набат кричат, веревкой дергая, Поля людей в степях за Волгою. Над пятнами таких пожарищ Сейчас лечу, стрекоз товарищ. От дерзких глаз паденья Закрыта плоскостями В построенной купальне, Чтоб труп не каялся в земле Перед священником высот За черный грех и за полет В падения исповедальне, В разлуке длинной с теми, Кому нежна ведунья. Хотели этого века. Я ваше небо проточу Суровой долей червяка, Как будто бы гнилой осенний лист, Как мякоть яблока уж перезрелую. А может быть, стащу с небесных веток Одно, другое солнышко Рукою дикою воровки, Парой хорошеньких ручонок. И светляка небес Воткну булавкой В потоп моих волос, Еще стыдливый и неловкий, Для зависти девчонок Подсолнух золотой, Кудрявый полднями миров, Пчелой запутается в косах, В ней зажужжит цветок полей, Что много, много выше всяких тополей. Я расскажу вечерним славкам, Что мной морей похищен посох: Господства на море игрушка жезла В руках того, под кем земля исчезла. Второе море это небо – На небе берег к морю требуй! А если спросят, что я делаю, Скажу, что, верно, в возрасте долоев Все ваше небо – яблоко гнилое, Пора прийти и червякам! И смерти лик знаком векам, И, верно, мне за солнца кражу Сидеть в земном остроге место, А это уже гаже. О, подвиг огненный! Я мамонта невеста, Он мой мертвый бог ныне. Лесному лосю-сохачу, Как призрак, хохочу, Лесной русалкою сижу На белой волне бивня И вот невестою дрожу Для женихов косого ливня. Забыв лесных бродяг, повес, С ознобом вперемеж, вразвалку, Богиню корчить и русалку, И быть копьем для поединка С суровым шишаком небес, В суровой воина руке. На помощь, милые слезинки, Бурливой плыть теперь реке. Водою горною, бывало, Спеша, как девичий рассказ, Коса неспешно подметала Влюбленный мусор синих глаз (Глаза – амбары сказок). Здесь остановится, здесь поторопится, Жестокая застынет, Пока столб пыли минет И пыл сердец к стыду не скопится. Тогда – за лень! И труд – долой! В него летит письмо метлой. Теперь сижу, сижу, дрожу, Какая мразь! какая жуть! И если б, тяжести крамольник, Упал на землю летерик, Какой великий треугольник Описан моим телом, Как учителей хрустящим мелом Углем описан на доске. За партой туч увидел ученик, Звездой пылая вдалеке, Как муравейник – башни колокольни. Но можно ту столицу,– Крик радости довольной,– Зажечь военной чечевицей. Нет, злая мысль, мысль-злодейка. Но если солнышко – копейка, То где же рубль? Во мне? в тебе? в чужой судьбе? Где песен убыль? Где лодка людей кротка И где гребцом – чахотка. Так Вила мирная журчала, С косой широкою мыслитель. Гроза далекая ворчала… На шкуре мамонта люблю Вороньей стаи чет и нечет, Прообраз в завтра углублю, Пока мне старцы не перечат. Над мертвой мамонтовой шкурой Вороны, разбудив снега полей, кружились. Пророка посохом шагает То, что позже сбудется, Им прошлое разбудится. Какая глубина – потонешь! «Орлы в Орле». «Крошу Шкуро». Серп ущербленный. И вдруг Воронеж, Где Буденный: Легли, разбиты, шкурой мамонта – Шкуро и Мамонтов. Умейте узнавать углы событий В мгновенной пене слов: Это нож дан В сердце граждан. В глазу курганы Ночных озер, В глазах цыганы Зажгли костер.

<1919–1920>, 1921

Ночь в окопе *

Семейство каменных пустынниц Просторы поля сторожило. В окопе бывший пехотинец Ругался сам с собой: «Могила! Объявилась эта тетя, Завтра мертвых не сочтете, Всех задушит понемножку! Ну, сверну собачью ножку!» Когда-нибудь Большой Медведицы Сойдет с полей ее пехота, Теперь лениво время цедится И даже думать неохота. «Что задумался, отец? Али больше не боец? Дай затянем полковую, А затем на боковую!» Над мерным храпом табуна И звуки шорохов минуя «Международника» могучая волна Степь объяла ночную. Здесь клялись небу навсегда. Росою степь была напоена. И ало-красная звезда Околыш украшала воина. «Кто был ничем, Тот будет всем». Кто победит в военном споре? Недаром тот грозил углом Московской брови всем довольным, А этот рвался напролом К московским колокольням. Не два копья в руке морей, Протянутых из севера и юга, Они боролись: раб царей И он, в ком труд увидел друга. Он начертал в саду невест, На стенах Красного Страстного: «Ленивый да не ест». Труд свят и зверолова. Молитве верных чернышей Из храма ветхого изгнав, Сюда войны учить устав Созвал любимых латышей. Но он суровою рукой Держал железного пути. Нет, я не он, я не такой! Но человечество – лети! Лицо сибирского Востока, Громадный лоб, измученный заботой, И, испытуя, вас пронзающее око, О хате жалится охотою. «Она одна, стезя железная! Долой, беседа бесполезная. Настанет срок, и за царем И я уйду в страну теней. Тогда беседе час. Умрем И всё увидим, став умней. Когда врачами суеверий Мои послы во тьме пещеры Вскрывали ножницами мощи И подымали над толпой Перчатку женскую, жилицу Искусно сделанных мощей, Он умер, чудотворец тощий. Но эта женская перчатка Была расстрелом суеверий. И пусть конина продается, И пусть надсмешливо смеется С досок московских переулков Кривая конская головка, Клянусь кониной, мне сдается, Что я не мышь, а мышеловка. Клянусь ею, ты свидетель, Что будет сорванною с петель И поперек желанья Бога Застава к алому чертогу, Куда уж я поставил ногу. Я так скажу – пусть будет глупо Оно глупцам и дуракам, Но пусть земля покорней трупа Моим доверится рукам. И знамена, алей коня, Когда с него содрали кожу, Когтями старое казня, Летите, на орлов похожи! Я род людей сложу как части Давно задуманного целого. Рать алая! твоя игра! Нечисты масти У вымирающего белого». Цветы нужны, чтоб скрасить гробы, А гроб напомнит, мы цветы… Недолговечны, как они. Когда ты просишь подымать Поближе к небу звездочета Или когда, как Божья Мать, Хоронишь сына от учета, Когда кочевники прибыли, Чтоб защищать твои знамена, Или когда звездою гибели Грядешь в народ одноплеменный, Москва, богиней воли подымая Над миром светоч золотой, Русалкой крови орошая Багрянцем сломанный устой, Ты где права? ты где жива? Скрывают платья кружева, Когда чернеющим глаголем Ты встала у стены, Когда сплошным Девичьим полем Повязка на рубце войны. В багровых струях лицо монгольского Востока, Славянскою волнуяся чертой, Стоит могуче и жестоко, Как образ новый, время, твой! Проклятый бред! Молчат окопы, А звезды блещут и горят… Что будет завтра – бой? навряд. За сторожевым военным валом Таилась конница врагов: «Журавель, журавушка, жур, жур, жур…» Оттоль неслось на утренней заре. И доски каменные дур, Тоска о кобзаре, О строе колеса и палок Семейства сказочных русалок. Но чу? «Два аршина керенок Брошу черноглазой, Нож засуну в черенок, Поскачу я сразу. То пожаром, то разбоем Мы шагаем по земле. Черемуху воткнув в винтовку, Целуем милую плутовку. Мы себе могилу роем В серебристом ковыле». Так чей-то голос пел. Ворчал старик: «Им мало дедовской судьбы. Ну что ж, заслужите, пожалуй, Себе сосновые гробы. А лучше бы садить бобы Иль новый сруб срубить избы, Сажать капусту или рожь, Чем эти копья или нож». Курган языческой Рогнеде Хранил девические кости, Качал ковыль седые ости. И ты, чудовище из меди, Одетое в железный панцирь. На холмах алые кубанцы. Подобное часам, на брюхе броневом Оно ползло, топча живое! Ползло, как ящер до потопа, Вдоль нити красного окопа. Деревья падали на слом, Заставы для него пустое. И такал звонкий пулемет, Чугунный выставив живот. Казалось, над муравейником окопа Сидел на корточках медведь, Неодолимый точно медь, Громадной лапою тревожа. И право храбрых – смерти ложе! И стоны слабых: «Боже, Боже!» Опять брони блеснул хребет И вновь пустыня точно встарь. Но служит верный пулемет Обедню смерти, как звонарь. Друзьями верными несомая По степи конница летела. Как гости, как старинные знакомые, Входили копья в крикнувшее тело. А конь скакал… Как желт зубов оскал! И долго медь с распятым Спасом Цепочкой била мертвеца. И как дубина: «бей по мордасам!» Летит от белого конца. Трепещет рана, вся в огне, Путь пули через богородиц. На золотистом скакуне Проехал полководец. Его уносит иноходец. Как ветка старая сосны Гнездо суровое несет, Так снег Москвы в огне весны Морскою влагою умрет. И если слезы в тебе льются, В тебе, о старая Москва, Они когда-нибудь проснутся В далеком море как волна. Но море Черное, страдая К седой жемчужине Валдая, Упорно тянется к Москве. И копья длинные стучат, И голоса морей звучат. Они звучат в колосьях ржи, И в свисте отдаленной пули, И в час, когда блеснут ножи. Морские волны обманули, Свой продолжая рев валов, Седы, как чайка-рыболов, Не узнаваемы никем, Надели человечий шлем. Из белокурых дикарей И их толпы, всегда невинной, Сквозит всегда вражда морей И моря белые лавины. Из Чартомлыцкого кургана, Созвавши в поле табуны, Они летят, сыны обмана, И, с гривой волосы смешав И длинным древком потрясая, Немилых шашками секут, И вдруг – все в сторону бегут, Старинным криком оглашая Просторы бесконечных трав. С звериным воем едет лава. Одни вскочили на хребты И стоя борются с врагом, А те за конские хвосты Рукой держалися бегом. Оставив ноги в стременах, Лицом волочатся в траве И вдруг, чтоб удаль вспоминать, Опять пануют на коне Иль ловят раненых на руки. И волчей стаи шорохи и звуки… Чтоб путник знал о старожиле, Три девы степи сторожили, Как жрицы радостной пустыни. Но руки каменной богини Держали ног суровый камень, Они зернистыми руками К ногам суровым опускались, И плоско-мертвыми глазами Былых таинственных свиданий Смотрели каменные бабы. Смотрело Каменное тело На человеческое дело. «Где тетива волос девичьих? И гибкий лук в рост человека, И стрелы длинные на перьях птичьих, И девы бурные моего века?» – Спросили каменной богини Едва шептавшие уста. И черный змей, завит в кольцо, Шипел неведомо кому. Тупо-животное лицо Степной богини. Почему Бойцов суровые ладони Хватают мертвых за виски, И алоратные полки Летят веселием погони? Скажи, суровый известняк, На смену кто войне придет? – Сыпняк.

1920

<Три сестры> *

Как воды далеких озер За темными ветками ивы, Молчали глаза у сестер, А все они были красивы. Одна, зачарована богом Жестоких людских образов, Стояла под звездным чертогом И слушала полночи зов. А та замолчала навеки, Душой простодушнее дурочки, Боролися черные веки С зрачками усталой снегурочки. Лукавый язык из окошка на птичнике Прохожего дразнит цыгана, То, полная песен язычника, Молчит на вершине кургана. Она серебристые глины Любила дикарского тела, На сене, на стоге овина Лежать – ей знакомое дело. И, полная неба и лени, Жует голубые цветы. И в мертвом засохнувшем сене Плыла в голубые черты. Порой, быть одетой устав, Оденет речную волну, Учить своей груди устав Дозволит ветров шалуну. Она одуванчиком тела Летит к одуванчику мира. И сказка ручейная пела, Глаза человека – секира. И в пропасть вечернего неба Смотрели девичьи глаза, И волосы черного хлеба От ветра упали назад. Была точно смуглый зверок, Где синие блещут глазенки, Небес синева, как намек, Блеснет на ресницах теленка. И волосы – золота темного мед – Похожи на черного солнца восток; Как черная бабочка небо сосет И хоботом узким пьет неба цветок. И неба священный подсолнух, То золотом черным, то синим отливом Блеснет по разметанным волнам, Проходит, как ветер по нивам. Идет, как священник, и темной рукой Дает темным волнам и сон и покой. То, может быть, Пушкин иль Ленский По ниве идут деревенской. И слабая кашка запутает ноги Случайному гостю сельской дороги. Другая окутана сказкой Умерших <недавно> событий. К ней тянутся часто за лаской Другого дыхания нити. Она величаво, как мать, Проходит сквозь призраки вишни И любит глаза подымать, Где звезды раскинул Всевышний. Дрожали лучи поговоркою, И время столетьями цедится, И смотрит задумчиво-зоркая, Как слабо шагает Медведица. И дышит старинная вольница, Ушкуйницы гордая стать. О, строгая ликом раскольница, Поморов отшельница-мать. Стонавших радостно черемух Зовет бушующий костер. Там, в стороне от глаз знакомых, Находишь, дикая, шатер. И точно хохот обезьяны, Взлетели косы выше плеч. И ветров синие цыганы Ведут взволнованную речь. Чтоб мертвецы забыли сны, Она несет костер весны, Его накинула на плечи, Забывши облик человечий.

30 марта 1920, 1922

Ладомир *

I

И замки мирового торга, Где бедности сияют цепи, С лицом злорадства и восторга Ты обратишь однажды в пепел. Кто изнемог в старинных спорах И чей застенок там, на звездах, Неси в руке гремучий порох – Зови дворец взлететь на воздух. И если в зареве пламен Уж потонул клуб дыма сизого, С рукой в крови взамен знамен Бросай судьбе перчатку вызова. И если меток был костер, И взвился парус неба синего, Шагай в пылающий шатер, Огонь за пазухою – вынь его! Когда сам Бог на цепь похож, Холоп богатых, где твой нож? Холоп богатых, улю-лю, Тебя дразнила нищета, Ты полз, как нищий, к королю И целовал его уста. Высокой раною болея, Снимая с зарева засов, Хватай за ус созвездье Водолея, Бей по плечу созвездье Псов! Это шествуют творяне, Заменивши д на ш, Ладомира соборяне С Трудомиром на шесте. Это Разина мятеж, Долетев до неба Невского, Увлекает и чертеж И пространство Лобачевского. Пусть Лобачевского кривые Украсят города Дугою над рабочей выей Всемирного труда. И будет молния рыдать, Что вечно носится слугой, И будет некому продать Мешок, от золота тугой. Смерть смерти будет ведать сроки, Когда вернется он опять, Земли повторные пророки Из всех письмен изгонят ять. В день смерти зим и раннею весной Нам руку подали венгерцы. Свой замок цен, рабочий, строй Из камней ударов сердца. И, чокаясь с созвездьем Девы, Он вспомнит умные напевы И голос древних силачей И выйдет к говору мечей. И будет липа посылать Своих послов в совет верховный, И будет некому желать Событий радости греховной. И пусть мещанскою резьбою Дворцов гордились короли, Так часто вывеской разбою Святых служили костыли. Когда сам Бог на цепь похож, Холоп богатых, где твой нож? Вперед, колодники земли, Вперед, добыча голодовки, Кто трудится в пыли, А урожай снимает ловкий. Гайда, колодники земли, Гайда, свобода голодать, А вам, продажи короли, Глаза оставлены рыдать. Туда, к мировому здоровью, Наполнимте солнцем глаголы. Перуном плывут по Днепровью, Как падшие боги, престолы. Лети, созвездье человечье, Все дальше, далее в простор И перелей земли наречья В единый смертных разговор. Где роем звезд расстрел небес, Как грудь последнего Романова, Бродяга дум и друг повес Перекует созвездье заново. И будто перстни обручальные Последних королей и плахи, Носитесь в воздухе печальные Раклы, безумцы и галахи. Учебников нам скучен щебет, Что лебедь черный жил на юге, Но с алыми крылами лебедь Летит из волн свинцовой вьюги. И пусть последние цари, Улыбкой поборая гнев, Над заревом могил зари Стоят, окаменев. Ты дал созвездию крыло, Чтоб в небе мчались пехотинцы, Ты разодрал племен русло И королей пленил в зверинцы. И он сидит, король-последыш, За четкою железною решеткой, Оравы обезьян соседыш И яда дум испивший водки. Вы утонули в синей дымке, Престолы, славы и почет, И, дочерь думы-невидимки, Слеза последняя течет.

II

Столицы взвились на дыбы, Огромив копытами долы, Живые шествуют – дабы На приступ на престолы! Море вспомнит и расскажет Грозовым своим глаголом – Замок кружев девой нажит, Пляской девы пред престолом. Море вспомнит и расскажет Громовым своим раскатом, Что дворец был пляской нажит Перед ста народов катом. С резьбою кружев известняк Дворца подруги их величий, Теперь плясуньи особняк В набат умов бросает кличи. Ты помнишь час ночной грозы, Ты шел по запаху врага, Тебе кричало небо «взы!» И выло с бешенством в рога. И по небу почерк палаческий, Опять громовые удары, И кто-то блаженно-дураческий Смотрел на земные пожары. Упало Гэ Германии, И русских Эр упало. И вижу Эль в тумане я Пожаров в ночь Купала. Смычок над тучей подыми, Над скрипкою земного шара И черным именем клейми Пожарных умного пожара. Ведь царь лишь попрошайка, И бедный родственник король,– Вперед, свободы шайка, И падай, молот воль! Ты будешь пушечное мясо И струпным трупом войн – пока На волны мирового пляса Не ляжет ветер гопака. И умный череп Гайаваты Украсит голову Монблана – Его земля не виновата, Войдет в уделы Людостана. Это ненависти ныне вести, Их собою окровавь, Вам, былых столетий ести, В море дум бросайся вплавь. И опять заиграй, заря, И зови за свободой полки, Если снова железного кайзера Люди выйдут железом реки. Где Волга скажет «лю», Янцекиянг промолвит «блю», И Миссисипи скажет «весь», Старик Дунай промолвит «мир», И воды Ганга скажут «я», Очертит зелени края Речной кумир. Всегда, навсегда, там и здесь, Всем всё, всегда и везде! – Наш клич пролетит по звезде. Язык любви над миром носится И Песня песней в небо просится. Морей пространства голубые В себя заглянут, как в глазницы, И в чертежах прочту судьбы я, Как блещут алые зарницы. Вам войны выклевали очи, Идите, смутные слепцы, Таких просите полномочий, Чтоб дико радовались отцы. Я видел поезда слепцов, К родным протянутые руки, Дела купцов – всегда скупцов – Порока грязного поруки. Вам войны оторвали ноги – В Сибири много костылей,– И, может быть, пособят боги Пересекать простор полей. Гуляйте ночью, костяки, В стеклянных просеках дворцов, И пусть чеканят остряки Остроты звоном мертвецов. В последний раз над градом Круппа, Костями мертвых войск шурша, Носилась золотого трупа Везде проклятая душа. Ты населил собой остроги, Из поручней шагам созвуча, Но полно дыма и тревоги, Где небоскреб соседит с тучей. Железных кайзеров полки Покрылись толстым слоем пыли, Былого пальцы в кадыки Впилися судорогой были. Но струны зная грыж, Одев рубахой язву, Ты знаешь страшный наигрыш, Твой стон – мученья разве?.. И то впервые на земле: Лоб Разина резьбы Коненкова Священной книгой на Кремле, И не боится дня Шевченко. Свободы воин и босяк, Ты видишь, пробежал табун? То буйных воль косяк, Ломающих чугун. Колено ставь на грудь! Будь сильным как-нибудь! И ветер чугунных осп, иди Под шепоты «Господи, Господи». И древние болячки от оков Ты указал ночному богу – Ищи получше дураков! – И небу показал дорогу. Рукой земли зажаты рты Закопанных ядром. Неси на храмы клеветы Венец пылающих хором. Кого за горло душит золото Неумолимым кулаком, Он, проклиная силой молота, С глаголом молнии знаком. Панов не возит шестерик Согнувших голову коней, Пылает целый материк Звездою – пламени красней. И вы, свободы образа, Кругом венок ресницы тайн, Блестят громадные глаза Гурриэт-эль-Айн. И изречения Дзонкавы Смешает с чистою росой, Срывая лепестки купавы, Славянка с русою косой. Где битвы алое говядо Еще дымилось от расстрела, Идет свобода Неувяда, Поднявши стяг рукою смело. И небоскребы тонут в дыме Божественного взрыва, И обнят кольцами седыми Дворец продажи и наживы. Он, город, что оглоблю бога Сейчас сломал о поворот, Спокойно встал, едва тревога Его волнует конский рот. Он, город, старой правдой горд И красотою смеха сила В глаза небеснейшей из морд, Жует железные удила; Всегда жестокий и печальный, Широкой бритвой горло нежь! – Из всей небесной готовальни Ты взял восстания мятеж, И он падет на наковальню Под молот, божеский чертеж! Ты божество сковал в подковы, Чтобы верней служил тебе, И бросил меткие оковы На вороной хребет небес. Свой конский череп человеча, Его опутав умной гривой, Глаза белилами калеча, Он, меловой, зажег огниво.