Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:
Паны и холопы в азбуке
Обнаженный костяк слова Хлам – остатки, могила и мрак или Эм, Того, что ховалось, Того, что холилось, – мор худобы, утвари смерть, Сила хлева и холи в «хла». И сила могилы, и мора, и малого мрака, И мела, и мусора в «аме». Хлам – мука худобы в мельнице времени, Холи мука Под молотом часов – разрушителей. Это мора могила и мразь Того, что было в хате забот, И в хлеву из работ, Что стало мукой под жерновом времени. Ха – это преграда между убийцей и жертвой, Волком, ливнем и человеком, Холодом и телом, морозом и холей. Эм – разделение объема, ножом и целью На множество малых частей. Хлам – разрушенное начало холи, Хлад – начало разрушающее холю. Драка, раздор с хлевом: холод <его> делитель. Он – мороз, от которого защищают нас: Хата, хижина, хутор, халупа, хоромы И много Ха – слов для всяких построек. Холод – делитель хат, Делящий холю на малые доли мороза; Он долото, вонзенное в шею холи, Долото, рубящее холю, Между разрушающей точкой И разрушаемой – преграда, Застава из телохранителей, Будут ли они грудью храбрецов – «Храбры дружины», Или бревнами хижины, Или глиною хаты, камнем хором. Тына черта между врагом и жертвой – Эта преграда и есть Ха. Ховайся за ней, человек, В великих постройках из Ха. Дэ – отделение части от целого: Дробь, доля, долото, деление, дети, двор, дерево. Хлоп или холоп – опора для холи, Пружина ее подымающая, Палка и посох, на который Любовно легла женская рука холи. Пэ – двигающее начало и сила. Холоп – рабочий пар паровоза, Где женщиной нежится холя, Пересекая мир сотней колес баловства. Холоп – двигающая сила Холи пана, Пружина, подымающая холю пана, Рабочее пламя, посылающее пулю Панской воли в лоб неба, Он порох, делающий пение пана. Пружина, посох, все опоры Для
холи пана,
Вы сливаете ваши голоса И пламенем звучите в Пэ. Ведь Пэ – удаление одной точки От другой по прямому пути И рост объема занятого веществом: Порох, пламя, пуля, пыж, пушка, Пальба, пищаль, путь, пепел, Все около выстрела, любимого паном. Пламя, растущее в объеме веществ, Так же как пение – расширенное Голосом во времени слово. Да, ты порох панской холи. Холоп, как прут, несет пышные почки Панской холи, служебный ей. Вы пушки их труда для выстрелов неги, Вы плечо, на которое уперлась ладонь холи Это напор Пэ, растущего пространства Между двумя точками, Как топот копыт цокнул и стукнул в холопе Пана пламя пустое начать. Холоп = Хл (холя, хлев, хилый) + П (палка, пламя, порох, пар). Да, это так. Пан, слушаешь? Пан – Пело поле – Пал! Дан – дело – дал! Я дал того, кто дан: это дар, И кто-то пал к тому, кто пан, Упал к ногам! Панам: падам до ног! Это пар рабочий паровоза, Где пышное пение пана. Но тот, кто дан, дал тех Кто даны. И если степной пал, Это тоже паны? Солнце для лучей пустоты и пустыни, Пожар простора, сжигающий страну трав, Пан – это Ни напора солнца, Ночь пружины, светило пещерных лучей, Парами праздный паровоз. Уход Пэ: его нет. Нети труда звучали в пане И у пана нет пара, Как у того, кто дан, нет дара,– Дар дан = пар пан. В слово пан, где долго Нежилось Эн небытия, Указуя: нет того Пэ, Что кликнуло громко в холопе, Как по полю к тополю Топот копыт – Скачки всего опора, Цокнув подковой В слух ночной равнины, Пришло Эль любви, лебедя, лелеки, Леля, лани, Лаотзы, Лассаля, Ленина, Луначарского, Либкнехта. Точно край облака, озаренный Заревом, Очерк жизненных судеб Именем рода, В ладье любви поплыл Вес власти, власть легла на лежанку. (Эль – переход высоты в ширину). Тяжки кокоры всенародной ладьи, Бревенчатого уструга севера! На лыжах звука Эль – либертас и любовь! Бежит свобода По счастью людей, не проваливаясь в снег, Вбегает в слово пан, Туда где Ни Немоевского, И Пан – пал! Как паровоз, Он знал лишь пар весенних п<о>р, И рос, как прут из пола пол<я>, И, баловни жизни, кружились паны, Как легкие боги бега, Паны кружилися в мазурке. И на него Глаза труда навеки зорки. А паны пену пили И пали <в> поле, где пули пели. Пар, напор и пламя, порох, Чего нема в панах, Свидетель Эн, Разлились лавиной по земле. Это шествует Эль!
Бой

Где пан? Пан па<л>!

Па – пушек речь,

А беленою выбелены дороги.

Ха облака скрывало летчика

От взгляда войск и Ра свинца,

И Вэ стрижей и летчиков, Го поля.

И Ка людей – ломовики и битюги,

С могучей шеей черных лебедей,

Мохнатою ногой ступая грузно,

(Как Вэ волнуются их гривы)

– Все масти вороной – Ла ночи!

Везут орудий По и Пу

Громить Мо и Ка покоя

Противника за Ха из проволок

И лат из проволочных оград,

Где смерти Пи

Летело с визгом поросенка

Летевшего ядра.

И красный сой кусков огня –

Го люда.

Словарь звездного языка
(общего всей звезде, населенной людьми)

Вэ – движение точки по кругу около другой неподвижной.

Пэ – прямое движение точки, прочь от неподвижной, движение по прямой черте. Отсюда тела, полные пещер, рост объема, занятого телом в трехмерном мире: пух, порох, пушка. Пара двух точек, разделенная растущим пространством.

Эль – переход количества высоты, совпадающей с осью движения, в измерение ширины, поперечной пути движения. Ось движения пересечена ею под прямым углом (лист, лодка, лапа).

Го – высшая точка поперечного пути движения, колебания (измерения): голова, гора, гребень, го-сударь.

Эм – деление объема на малые части (мука, молоть).

Эс – пути движений, имеющие общую начальную и неподвижную точку (сой, солнце, сад, село).

Ха – черта, преграда между неподвижной точкой и другой, движущейся к ней.

Че – пустое тело, заменяющее оболочку объему другого тела. Обход дугою во время прямого пути некоторой неподвижной точки на пути.

Ка – взаимное сближение двух точек до неподвижного предела, остановки многих точек у одной неподвижной. Звезда движений, обратная Эс.

Ша – слияние поверхностей, наибольшая площадь в наименьших границах одного.

Дэ – удаление части от целого, уход части от целого к другому целому (дар, даль).

Зэ – пара взаимно подобных точечных множеств, разделенная расстоянием.

Эн – исчезновение из пределов данной области направления, где нет движения.

Тэ – отрицательный путь, вызванный тенью неподвижной точки.

1920

Азы из узы*

Единая книга
Я видел, что черные Веды, Коран и Евангелие, И в шелковых досках Книги монголов Из праха степей, Из кизяка благовонного, Как это делают Калмычки зарей, Сложили костер И сами легли на него – Белые вдовы в облако дыма скрывались, Чтобы ускорить приход Книги единой, Чьи страницы – большие моря, Что трепещут крылами бабочки синей, А шелковинка-закладка, Где остановился взором читатель,– Реки великие синим потоком: Волга, где Разина ночью поют, Желтый Нил, где молятся солнцу, Янцекиянг, где жижа густая людей, И ты, Миссисипи, где янки Носят штанами звездное небо, В звездное небо окутали ноги, И Ганг, где темные люди – деревья ума, И Дунай, где в белом белые люди В белых рубахах стоят над водой, И Замбези, где люди черней сапога, И бурная Обь, где бога секут И ставят в угол глазами Во время еды чего-нибудь жирного, И Темза, где серая скука. Род человечества – книги читатель, А на обложке – надпись творца, Имя мое – письмена голубые. Да, ты небрежно читаешь.– Больше внимания! Слишком рассеян и смотришь лентяем,– Точно уроки закона божия. Эти горные цепи и большие моря, Эту единую книгу Скоро ты, скоро прочтешь! В этих страницах прыгает кит И орел, огибая страницу угла, Садится на волны морские, груди морей, Чтоб отдохнуть на постели орлана. Я, волосатый реками… Смотрите! Дунай течет у меня по плечам И – вихорь своевольный – порогами синеет Днепр. Это Волга упала мне на руки, И гребень в руке – забором гор Чешет волосы. А этот волос длинный – Беру его пальцами – Амур, где японка молится небу, Руки сложив во время грозы.
Азия
Всегда рабыня, но с родиной царей на смуглой груди, Ты поворачиваешь страницы книги той, Чей почерк – росчерки пера морей. Чернилами служили люди, Расстрел царя был знаком восклицанья, Победа войск служила запятой, А толпы – многоточия, Чье бешенство не робко,– Народный гнев воочью, И трещины столетий – скобкой. И с государственной печатью Взамен серьги у уха, То девушка с мечом – Противишься зачатью, То повитуха мятежей – старуха. Всегда богиня прорицанья, Читаешь желтизну страниц, Не замечая в войске убыли, Престолы здесь бросаешь ниц Скучающей красавицы носком. Здесь древний подымаешь рубль Из городов, засыпанных песком. А здесь глазами нег и тайн И дикой нежности восточной Блистает Гурриет-эль-Айн, Костром окончив возраст непорочный. У горных ласточек здесь гнезда отнимают пашни, Там кладбища чумные – башни, Здесь пепел девушек Несут небес старшинам, Доверив прах пустым кувшинам. Здесь сын царя прославил нищету И робок опустить на муравья пяту, И ходит нищий в лопани. Здесь мудрецы живьем закопаны, Не изменивши старой книге, А здесь былых столетий миги, Чтоб кушал лев добычу Над письменами войн обычаю. Там царь и с ним в руках младенец, Кого войска в песках уснули, С утеса в море бросились и оба потонули. О, слезы современниц! Вот степи, где курганы, как волны на волне В чешуйчатой броне – былые богдыханы умерших табунов. Вот множество слонов Свои вонзают бивни Из диких валунов Породы допотопной, И в множество пещер Несутся с пеньем ливни Игрою расторопной, Лавинами воды, То водопадами, что взвились на дыбы, Конями синевы на зелени травы И в кольца свернутыми гадами. Ты разрешила обезьянам Иметь правительства и королей. Летучим проносясь изъяном За диким овощем полей, И в глубине зеленых вышек Ты слышишь смех лесных братишек. Как ты стара! Пять тысяч лет. Как складки гор твоих зазубрены! Былых тысячелетий нет С тех пор, как головы отрублены Веселых пьяниц Хо и Хи. Веселые, вы пили сок И – пьянства сладкие грехи – Веселым радостям зазорным, Отдавши тучные тела, Забывши на небе дела, Вы казнены судом придворным. Зеваки солнечных затмений, Схватив стаканы кулаком, Вы проглядели современья Сидонии приход второй, Его судов Цусимою разгром – Он вновь прошел меж нас, Медина, Когда Мукден кровавила година, Корея знала господина И на восток Рожественских путина. Страна костров, и лобных мест, и пыток Столетий пальцами Народов развернула свиток, Целуешь здесь края одежд чумы, А здесь единство Азии куют умы. Туда, туда, где Изанаги Читала «Моногатори» Перуну, А Эрот сел на колена Шангти И седой хохол на лысой голове бога Походит на снег, Где Амур целует Маа-Эму, А Тиэн беседует с Индрой, Где Юнона с Цинтекуатлем Смотрят Корреджио И восхищены Мурильо, Где Ункулункулу и Тор Играют мирно в шашки, Облокотясь
на руку,
И Хокусаем восхищена Астарта. Туда, туда.
Современность
Где серых площадей забор в намисто: «Будут расстреляны на месте!» И на невесте всех времен Пылает пламя ненависти. И в город, утомлен, Не хочет пахарь сено везти, Ныне вести: пал засов. Капли Дона прописав Всем, кто славился в лони годы, Хоронит смерть былых забав Века рубля и острой выгоды. Где мы забыли, как любили, Как предков целовали девы, А паровозы в лоск разбили Своих полночных зарев зенки, За мовою летела мова, И на устах глухонемого Всего одно лишь слово: «К стенке!» Как водопад дыхания китов, Вздымалось творчество Тагора и Уэльса, Но черным парусом плотов На звезды мира, путник, целься. Убийцы нож ховая разговором, Столетие правительства ученых – Ты набрано косым набором, Точно издание Крученых, Где толпы опечаток Летят, как праздник святок. Как если б кто сказал: «Война окончена – война мечам. И се – я нож влагаю в ножницы», Или молитвенным холстам Ошибкой дал уста наложницы, Где бычию добычею ножам Стоят поклонники назад. В подобном двум лучам железе Ночная песня китаянки Несется в черный слух Замбези, За ней счета торговых янки. В тряпичном серебре Китайское письмо, Турецкое письмо На знаке денежном – РСФСР Тук-тук в заборы государств. А голос Ганга с пляской Конго Сливает медный говор гонга, И африканский зной в стране морозов, Как спутник ласточке хотел помочь, У изнемогших паровозов Сиделкою сидела ночь. Где серны рог блеснул ножом, Глаза свободы ярки взором, Острожный замок Индии забит пыжом – Рабиндранат Тагором! «Вещь покупаем. Вещь покупаем!» О песнь, полная примет! О, роковой напев, хоронят им царей Во дни зачатия железных матерей. Старьевщик времени царей шурум-бурум Забрал в поношенный мешок. И ходит мировой татарин У окон и дверей: «Старья нет ли?» – Мешок стянув концом петли. Идет в дырявом котелке С престолом праздным на руке. «Старья нет ли? Вещь покупаем! Царей берем Шурум-бурум!» – Над черепами городов Века таинственных зачатий, В железном русле проводов Летел станок печати. В железных берегах тех нитей Плывут чудовища событий. Это было в месяц Ай, Это было в месяц Ай. – Слушай, мальчик, не зевай. Это было иногда, Май да-да! Май да-да! Лился с неба томный май, Льется чистая вода, Заклинаю и зову. – Что же в месяце Ау? Ай да-да! Май да – да! О, Азия! Себя тобою мучу. Как девы брови я постигаю тучу, Как шею нежного здоровья – Твои ночные вечеровья. Где тот, кто день свободных ласк предрек? О, если б волосами синих рек Мне Азия обвила бы колени И дева прошептала бы таинственные пени, И тихая, счастливая, рыдала, Концами кос глаза суша. Она любила. Она страдала – Вселенной смутная душа. И вновь прошли бы в сердце чувства, Вдруг зажигая в сердце бой, И Махавиры, и Заратустры, И Саваджи, объятого борьбой. Умерших снов я стал бы современник, Творя ответы и вопросы, А ты бы грудой светлых денег Мне на ноги рассыпала бы косы. – Учитель, – ласково шепча,– Не правда ли, сегодня Мы будем сообща Искать путей свободней?
Заклинание множественным числом

Пение первое

Вперед, шары земные! Я вьюгою очей… Вперед, шары земные!..

Пение второе

И если в «Харьковские птицы», Кажется, Сушкина, Засох соловьиный дол И гром журавлей, А осень висит запятой, Вот, я иду к той, Чье греческое и странное руно Приглашает меня испить «Египетских ночей» Пушкина Холодное вино. Две пары глаз – ночная и дневная, Две половины суток. День голубой, раб черной ночи. Вы тонете, то эти, то не те. И влага прихоти на дне мгновений сотки. Вы думали, прилежно вспоминая, Что был хорош Нерон, играя Христа как председателя чеки. Вы острова любви туземцы, В беседах молчаливых немцы.

<1920–1922>

Председатель чеки*

Пришел, смеется, берет дыму. Приходит вновь, опять смеется. Опять взял горку белых ружей для белооблачной пальбы. Дает чертеж, как предки с внуками Несут законы умных правил, многоугольники судьбы. «Мне кажется, я склеен Из Иисуса и Нерона. Я оба сердца в себе знаю – И две души я сознаю. Приговорен я был к расстрелу За то, что смертных приговоров В моей работе не нашли. Помощник смерти я плохой, И подпись, понимаете, моя Суровым росчерком чужие смерти не скрепляла, гвоздем для гроба не была. Но я любил пугать своих питомцев на допросе, чтобы дрожали их глаза. Я подданных до ужаса, бывало, доводил Сухим отчетливым допросом. Когда он мысленно с семьей прощался И уж видал себя в гробу, Я говорил отменно сухо: „Гражданин, свободны вы и можете идти“. И он, как заяц, отскочив, шептал невнятно и мял губами, Ко дверям пятился и – с лестницы стремглав, себе не веря, А там – бегом и на извозчика, в семью… Мой отпуск запоздал на месяц – Приходится лишь поздно вечером ходить». Молчит и синими глазами опять смеется и берет С беспечным хохотом в глазах Советских дымов горсть изрядную. «До точки казни я не довожу, Но всех духовно выкупаю в смерти Духовной пыткою допроса. Душ смерти, знаете, полезно принять для тела и души. Да, быть распятым именем чеки И на кресте повиснуть перед общественным судом Я мог. Смотрите, я когда-то тайны чисел изучал, Я молод, мне лишь 22, я обучался строить железные мосты. Как правилен закон сынов и предков, – стройней железного моста. И как горит роскошная Москва! Здесь сходятся углы и здесь расходятся. Смотрите», – говорил, глаза холодные на небо подымая. Он жил вдвоем. Его жена была женой другого. Казалося, со стен Помпей богиней весны красивокудрой, Из гроба вышедши золы, сошла она, И черные остриженные кудри (Недавно она болела сыпняком), И греческой весны глаза, и хрупкое утонченное тело, Прозрачное, как воск, и пылкое лицо Пленяли всех. Лишь самые суровые Ее сурово звали «шкура» или «потаскушка». Она была женой сановника советского. В покое общем жили мы, в пять окон. По утрам я видел часто ласки нежные. Они лежали на полу, под черным овечьим тулупом. Вдруг подымалось одеяло на полу, И из него смотрела то черная, то голубая голова, чуть сонная. Порой у милой девы на коленях он головой безумною лежал, И на больного походила у юноши седая голова, Она же кудри золотые юноши рукою нежно гладила, Играя ими, перебирала бесконечно, смотря любовными глазами, И слезы, сияя, стояли в ее гордых от страсти, исчерна черных глазах. Порою целовалися при всех крепко и нежно, громко, И тогда, сливаясь головами, – он голубой и черная она, – на день и ночь, На обе суток половины оба походили, единое кольцо. И, легкую давая оплеуху, уходя, – «Сволочь ты моя, сволочь, сволочь ненаглядная»,– Целуя в белый лоб, словами нежными она его ласкала, Ероша белыми руками золотые перья на голове и лбу. Он нежно, грустно улыбался и, голову понуривши, сидел. Видал растущий ряд пощечин по обеим щекам И звонкий поцелуй, как точка, пред уходом, И его насмешливый и грустный бесконечный взгляд. Два месяца назад он из-за нее стрелялся, Чтоб доказать, что не слабо, и пуля чуть задела сердце. Он на волос от смерти был, золотокудрый, Он кротко все терпел, И потом на нас бросал взгляд умного презренья, загадочно сухой и мертвый, Но вечно и прекрасно голубой,– Как кубок кем-то осушенный, взгляд начальника на подчиненных. Она же говорила: «Ну, бей меня, сволочь», – и щеку подставляла. Порою к сыну мать седая приходила, Седые волосы разбив дорогой. И те же глаза голубые, большие, и тот же безумный и синий огонь в них. Курила жадно, второпях ласкала сына, гладя по руке, Смеясь, шепча, и так же кудри гладила С упреком счастья: «Ах ты, дурак мой, дурачок, совсем ты дуралей». И плакала порою торопливо, и вытирала синие счастливые глаза под белыми седыми волосами, Шепча подолгу наедине с сухим и грустным сыном. И бесконечной околицей он матери сознанье окружал. Врал без пощады про женино имение и богатство. Они в далекую дорогу собирались в теплушке, на польские окопы. Семь дней дороги. Как вор, скрываясь, выходил он по ночам, свой отпуск исчерпав И сделав, кажется, два новых (печати были у него), И гордо говорил: «Меня чека чуть-чуть не задержала». Ее портнихи окружали и бесконечные часы. Как дело было, я не знаю, но каждый день торговля шла Часами золотыми через третьих лиц. Откуда и зачем, не знаю. Но это был живой сквозняк часов. Она вела веселую и щедрую торговлю. Но он, Нерон голубоглазый, Утонченною пыткой глаз голубых и блеском синих глаз Казнивший старый мир, мучитель на допросе Почтенных толстых горожан, Ведь он же на кресте висел чеки! И кудри золотые рассыпал С большого лба на землю. Ведь он сошел на землю! Вмешался в ее грязи, На белом небе не сиял! Как мальчик чистенький, любимец папы, Смотреть пожар России он утро каждое ходил, Смотреть на мир пылающий и уходящий в нет: «Мы старый мир до основанья, а затем…» Смотреть на древнюю Москву, ее дворцы, торговли замки, Зажженные сегодняшним законом. Он вновь – знакомый всем мясокрылый Спаситель, Мясо красивое давший духовным гвоздям, В сукне казенного образца, в зеленом френче и обмотках, надсмешливый. А после бросает престол пробитых гвоздями рук, Чтоб в белой простыне с каймой багровой, Как римский царь, увенчанный цветами, со струнами в руке, Смотреть на пылающий Рим. Два голубых жестоких глаза Наклонились к тебе, Россия, как цветку, наслаждаясь Запахом гари и дыма, багровыми струями пожара России бар и помещиков, купцов. Он любит выйти на улицы пылающего мира И сказать: «Хорошо». В подвале за щитами решетки Жили чеки усталые питомцы. Оттуда гнал прочь прохожих часовой, За броневым щитом усевшись. И к одному окну в урочный час Каждый день собачка белая и в черных пятнах Скулить и выть приходила к господину, Чтоб лаять жалобно у окон мрачного подвала. Мы оба шли. Она стояла здесь, закинув ухо, Подняв лапку, на трех ногах, И тревожно и страстно глядела в окно и лаяла тихо. Господин в подвале темном был. Тот город славился именем Саенки. Про него рассказывали, что он говорил, Что из всех яблок он любит только глазные. «И заказные», – добавлял, улыбаясь в усы. Дом чеки стоял на высоком утесе из глины На берегу глубокого оврага И задними окнами повернут к обрыву. Оттуда не доносилось стонов. Мертвых выбрасывали из окон в обрыв. Китайцы у готовых могил хоронили их. Ямы с нечистотами были нередко гробом, Гвоздь под ногтем – украшением мужчин. Замок чеки был в глухом конце Большой улицы на окраине города, И мрачная слава окружала его. Замок смерти, Стоявший в конце улицы с красивым именем писателя, К нему было применимо: молчание о нем сильнее слов. «Как вам нравится Саенко?» – Беспечно открыв голубые глаза, Спросил председатель чеки.
Поделиться с друзьями: