Том 3. Произведения 1852-1856 гг

Опредленіе Платона неполно только въ томъ отношеніи, что преимущество однаго чувства надъ другимъ не знается, а чувствуется, что не всегда одинъ страхъ преобладаетъ надъ другимъ (хотя большей частью это такъ бываетъ), но какое нибудь чувство над страхомъ, и что оно слишкомъ отвлеченно и не приложимо къ храбрости. Это-же опредленіе будетъ понятне и полне, ежели его выразить такъ: Храбрость есть способность человка подавлять чувство страха въ пользу чувства боле возвышеннаго. —

И это опредленіе разнствуетъ съ общепринятымъ понятіемъ о храбрости только прибавленіемъ словъ: боле возвышеннаго. Ежели бы оставить первое опредленіе такъ, какъ оно было, то что ршитъ вопросъ о томъ, что боле и мене вредно? Боле или мене вредно для солдата наврно подвергнуться розгамъ или имть сто шансовъ изъ однаго быть убитымъ и раненымъ? Мене-ли вредно наврно прослыть за труса, чмъ имть шансы не быть убитымъ? Какъ разчесть вс эти шансы? – особенно ежели принять во вниманіе здоровье, погоду, нервы, хорошее и дурное расположеніе, жмутъ-ли сапоги или нтъ? и тысячи мельчайшихъ обстоятельствъ, которыя мшаютъ разсчитывать по аналогіи, ежели бы даже это и было возможно. Правда, ршить разсудкомъ, какое чувство возвышенне другаго, невозможно; но на это есть въ насъ внутренній голосъ, который никогда не обманетъ. —

Это опредление (что храбрость есть способность имть высокія чувства и подавлять ими страхъ) совпадаетъ съ инстинктивнымъ нашимъ чувствомъ, которое говоритъ намъ, что только люди высокой добродтели способны къ истинной храбрости. —

Платонъ говоритъ, что храбр[ость] есть знаиіе того, чего нужно и чего не нужно бояться, я говорю, что храбр[ость] есть <чувство руководящее насъ въ выбор> способность души увлекаться высокимъ чувствомъ до такой степени, чтобы забывать страхъ къ смерти.

Опредленіе это не сливается съ самоотверженіемъ. Храбрость есть понятіе боле общее, самоотверженіе – частное. Маштабъ, по которому можно измрять высоту [?] чувства, есть эгоизмъ и самоотверженіе. —

** № 24.

Какъ хорошо жить на свт, какъ прекрасенъ этотъ свтъ! – почувствовалъ я, – какъ гадки люди и какъ мало умютъ¹¹¹ цнить его, – подумалъ я. Эту не новую, но невольную и задушевную мысль вызвала у меня вся окружающая меня природа, но больше всего звучная беззаботная пснь перепелки, которая слышалась гд-то далеко, въ высокой трав. —

«Она врно не знаетъ и не думаетъ о томъ, на чьей земл она поетъ, на земл ли Русской или на земл непокорныхъ горцевъ, ей и въ голову не можетъ придти, что эта земля не общая. Она думаетъ, глупая, что земля одна для всхъ, она судитъ по тому, что прилетла съ любовью и пснью, построила гд захотла свой зеленой домикъ, кормилась, летала везд, гд есть зелень, воздухъ и небо, вывела дтей. Она не иметъ понятія о томъ, что такое права, покорность, власть, она знаетъ только одну власть, власть природы, и безсознатель[но], безропотно покоряется ей. Она глупа, но не отъ того ли она и свиститъ такъ беззаботно. Ей нечего желать и нечего бояться.

Но постой! ты увлеклась, перепелка: разв иногда, спрятавшись въ густой трав, не подымаешь ты съ ужасомъ свои красные глазенки къ высокому синему небу, не слдишь ими съ трепетомъ за медленнымъ полетомъ чернаго коршуна, который затмъ только и взвился подъ облака, чтобы отъискать тебя, видишь, куда смотрятъ его кровожадные глаза? имянно на то мсто, къ которому ты прижалась, и, невольно распустивъ крылья, напрасно стараешься скрыть отъ него своихъ голыхъ больше-головыхъ дтенушей. —

А! и ты трепещешь, и ты боишься? да и кто не боится неправды!

_____________

** СВЯТОЧНАЯ НОЧЬ.

(1853)

I.

Въ одну изъ ясныхъ, морозныхъ январскихъ ночей Святокъ 18.... года, внизъ по Кузнецкому Мосту, дробной рысью катилась извощичья карета на пар худыхъ разбитыхъ лошадей. – Только темносинее высокое небо, усянное пропадающими въ пространств звздами, заиндвшая борода кучера, захватывающiй дыханіе, щиплющій за лицо воздухъ и скрипъ колесъ по морозному снгу напоминали т холодные, но поэтическіе Святки, съ которыми мы съ дтства привыкли соединять какія-то смутныя чувства – любви къ завтнымъ преданіямъ старины, темнымъ народнымъ обычаямъ и – ожиданія чего-то таинственнаго, необыкновеннаго....... —

Нтъ ни блыхъ громадныхъ сугробовъ сыпучаго снга, занесшаго двери, заборы и окна, ни узкихъ, пробитыхъ около нихъ тропинокъ, ни высокихъ черныхъ деревъ съ покрытыми инеемъ втвями, ни безграничныхъ ярко-блыхъ полей, освщаемыхъ свтлой зимней луной, ни чудной, исполненной невыразимой прелести тишины деревенской ночи. Здсь высокіе непріятно-правильные дома съ обихъ сторонъ закрываютъ горизонтъ и утомляютъ зрніе однообразіемъ; равномрный городской шумъ колесъ не умолкаетъ и нагоняетъ на душу какую-то неотвязную, несносную тоску; разбитый, навозный снгъ покрываетъ улицы и освщается кое-гд ламповымъ свтомъ, падающимъ изъ цльныхъ оконъ какого-нибудь магазина, или тусклыми фонарями, которые, приставляя лсенку, поправляетъ засаленный будочникъ: все составляетъ рзкую и жалкую противуположность съ блестящимъ, безграничнымъ покровомъ Святочной ночи. Міръ Божій и міръ человческій.

Карета остановилась у освщоннаго магазина. Изъ нея выпрыгнулъ¹¹² стройный, хорошенькій мальчикъ – лтъ 18 на видъ – въ круглой шляп и шинели съ бобровымъ воротникомъ, изъ-за котораго виднъ былъ блый бальный галстукъ, и, звня колокольчикомъ, торопливо вбжалъ въ дверь.

«Une paire de gants, je vous prie»,¹¹³ – отвчалъ онъ на вопросительный «Bonsoir, Monsie^ur»,¹¹⁴ которымъ встртила его худощавая француженка изъ-за конторки.

«Vot’numer^o?»¹¹⁵

«Six et demi»,¹¹⁶ – отвчалъ онъ, показывая маленькую, почти женски-нжную руку. —

Молодой человкъ, казалось, куда-то очень торопился; онъ, прохаживаясь по комнат, сталъ надвать перчатки такъ неосторожно, что разорвалъ одну пару; съ дтскимъ движеніемъ досады, показывавшемъ въ немъ однако энергію, швырнулъ ее на землю и сталъ растягивать другую. —

«Сынъ мой, это вы? – послышался пріятно-звучный, увренный голосъ изъ сосдней комнаты, – войдите сюда».

Молодой человкъ по звуку голоса и еще боле по названію сына тотчасъ узналъ своего знакомаго и вошелъ къ нему. —

Это былъ высокій мущина, лтъ 30, чрезвычайно худой, съ рыжими бакенбардами, проходящими по середин щокъ до концовъ рта и начала острыхъ воротничковъ, длиннымъ сухимъ носомъ, спокойными, впалыми, голубыми глазами, выражающими умъ и насмшливость, и чрезвычайно тонкими, блдными губами, которыя, исключая того времени, когда открывали прекрасные мелкіе зубы, складываясь въ выразительную, симпатичную улыбку, лежали всегда какъ-то особенно важно и строго. Онъ сидлъ, вытянувъ длинныя ноги, передъ большимъ трюмо, въ которомъ, казалось, съ удовольствіемъ разсматривалъ отражавшуюся стройную фигуру молодаго человка, и предоставлялъ полную свободу выказать свое куафёрское искуство Мосьё Шарлу, который, ловко поворачивая въ помадныхъ рукахъ щипцы и покрикивая на Эрнеста, подававшаго ихъ, давалъ, по своему выраженію, «un coup de peigne `a la plus estimable de ses pratiques».¹¹⁷

«Что? на балъ? любезный сынъ». —

«Да, а вы, Князь?»

«Тоже долженъ хать; видите», – прибавилъ онъ, указывая на блый жилетъ и галстукъ, такимъ недовольнымъ тономъ, что молодой человкъ съ удивленіемъ спросилъ его: неужели онъ не хотлъ хать? и что-бы онъ длалъ въ такомъ случа цлый вечеръ?

«Спалъ-бы», – отвчалъ онъ равнодушно и безъ малйшей афектаціи.

«Вотъ этаго я не могу понять!»

«И я тоже не понималъ лтъ 10 тому назадъ: лтъ 10 тому назадъ я готовъ былъ проскакать 300 верстъ на перекладныхъ и не спать 10 ночей для однаго бала; но тогда я былъ молодъ, разумется, влюбленъ на каждомъ бал, а – главное – тогда мн было весело; потому что я зналъ, что я хорошъ, что, какъ меня ни поверни, никто не увидитъ ни лысины, ни накладки, ни вставленнаго зуба........»