Том 3. Рассказы. Воспоминания. Пьесы
Шрифт:
Бросил свой бывший ремень и так, понимаете, бодро зашагал, что сам удивился. Но только – недолго.
Немного прошел, и опять, вы подумайте, заскулила мозоль, опять в животе заворчало и заныла спина.
Иду раскорякой и думаю.
«Эх, – думаю, – герой! Аника-воин. Таким из-под пушек лягушек гонять, а не за власть бороться».
А Зыков идет, идет и остановится. Потом остановился и говорит:
– Стой! Ты ничего не слышишь?
– Нет, – говорю.
Остановился. Послушал.
И в самом деле, где-то далеко-далеко как
– Что-то трещит.
– Стреляют, – говорит Зыков. Пулеметная дробь. С кольту бьют. Чуешь, – говорит, – как ваши нашим накладывают?
– Да, – говорю, – чую.
Ну, мы тут опять побыстрее пошли. На дорогу вышли. И по пыльной дороге прямо на солнце топаем. А солнце уже садится, уже темнеет, и чем дальше, тем громче – то справа, то слева – бум! бах!
– Ну, – говорит Зыков. – Довольно! Давай сымать эту дрянь.
– Чего, – говорю, – сымать?
– Погоны, – говорит. – Сымай их к бесу. Ша! Хватит! Пофасонил четыре месяца. Не поверишь, брат, на плечах мозоли натер.
– А пора? – говорю.
– Пора, – отвечает. – Вполне. Давайте, – говорит, – господин доктор, я вам первому сыму.
И начинает сдирать с меня деникинские погоны.
Я голову повернул и вижу, что лицо у него злое-злое, как будто он не погоны снимает, а что-то такое грязное делает. А тем более, что булавка попалась ржавая, не отшпиливается. Он ее дергает, а она не лезет.
– А, – говорит, – холера!
Дернул и – прямо с мясом погон оторвал. Прямо такой вот кусок гимнастерки вырвал.
– Есть, – говорит, – один штука. Давай, – говорит, – поворачивайся!
И только второй отцепил и только бросил его куда-то к черту в канаву, – слышим топот.
Опять, понимаете, не успели опомниться, не успели вздохнуть – опять конный разъезд несется.
И прямо на нас.
– Тикай, – говорит Зыков. – Тикай, парень, если жить хочешь.
И так, понимаете, поскакал, будто его стегнули.
И я побежал. Уж не знаю, как я бежал, но только бежал хорошо и от Зыкова не отставал.
А конники, ясно, нас нагоняют. Это в лесу легко убегать от кавалерии, а по гладкой дороге это не очень легко. Все-таки у них ног больше. Лошади все-таки.
Ну, слышу, что ближе и ближе стучат их копыта. И вдруг – трах-тах-тах!
Над самой моей башкой свистит пуля.
Бах! – еще раз…
Как принялись пулять из берданов – спина похолодела.
Зыков мне говорит:
– Милый! Браток!
Я говорю:
– Что?
Он говорит:
– Милый… товарищ! Не отставай…
Гляжу на него: бледный несется, глаза выкатил, на губах пузыри белые, как у лошади.
– Беги, – говорит. – Беги, пожалуйста… Не отставай. Милый…
Ох, не хотелось, как видно, парню обратно к Мамонтову! Видно, и в самом деле хотел он перед смертью Буденного повидать.
Да и мне помирать не хотелось. Я прямо как орловский рысак скакал.
Бежим, понимаете, а вокруг такая пылища, как дым на пожаре. Дороги не видно. И Зыкова
мне тоже не видать. А сзади так и трещит:Бум! Бах! Трах!
Вдруг Зыков мне что-то сказал. Не сказал, а крикнул:
«Ай!»
Или:
«Ой!»
Я не помню.
Я повернул голову и вижу: упал мой Зыков навзничь, лежит на дороге, щека у него в крови, а нос в земле.
А сзади: бах! бах!
Я побежал. Вперед. Не могу. Не бежится. Вертаюсь тогда назад и кричу.
– Зыков! – кричу. – Вставай! Зыков!
А он – не встает. Не шевелится. Землю нюхает.
Хватаю его тогда за плечо. Трясу что есть силы.
– Зыков, – говорю, – хватит трепаться! Вставай!..
Но тут над самой моей головой:
– Стой! Руки кверху!
Поднимаю я эту свою чумовую голову и вижу…
Мать честная! Вижу на мятых солдатских фуражках красные красноармейские звезды.
Сел я тогда, как помню, в самую пыль, где Зыков лежал, и говорю.
– Товарищи! – говорю. – Что же это? Зачем? Ведь вы же, – я говорю, – своего убили!
– Брось, – говорят. – Не вкручивай. У наших погоны не блестят.
– Да мало ли, – я говорю, – что погоны! Он все-таки свой! Он, – говорю, – наш!
– Верно, – говорят. – Это ты правду сказал, что ваш…
А ихний взводный командир, такой чубастый парнишка, смеется и говорит.
– Эва, – говорит, – эполеты-то – с мясом вырвал. Сдрейфил, белобандит?
– Сам ты бандит, – говорю. – я тебе, знаешь, – за оскорбление…
Я задохнулся даже. «Что, – думаю, – за черт? К своим попал, а так встречают».
Я говорю:
– Я тебе зубы пересчитаю.
Он говорит:
– Ладно. После посчитаемся. Товарищи, – командует, – убитого обыскать, а этого счетовода гони в Бандурово до комиссара.
Я тут только и понял.
– Вы что, – говорю, – думаете, я – белый?
– Нет, – говорит, – ты, пожалуй, серо-буро-малиновый.
А Зыков по-прежнему все лежит в пыли. Его поворачивают на спину, на бок и шарят во всех карманах. Говорят:
– Еще дышит.
– Ладно, – говорит взводный. – Пускай подышит. Погода сегодня чудная.
Вынимают тогда из кармана Зыкова бумажки. Читают:
«Василий Семенович Зыков, первого эскадрона добровольческой казачьей дивизии генерала Мамонтова рядовой».
– Н-да, – говорит взводный. – Это наш. Это по всему видно, что наш. А ну, – говорит, – на коня, хлопцы!
А мне говорит:
– А ну, солдат… Вперед – за бога, царя и отечество!
– Ну нет, – говорю. – Я не оставлю своего товарища. Берите его с собой. Слышите?
– Извиняемся, – отвечают. – У нас катафалка с собой не захвачено.
– Я, – говорю, – не пойду без него.
– Не пойдешь? Верно? Не шутишь? Ну, если так, то бери его сам. Неси на закукорках. Согласен?
А я – что вы думаете? Я понатужился, сграбил Зыкова в охапку и положил на плечо. Ну, тяжело, конечно, а все-таки я не упал и Зыкова не уронил и стою на своих ногах.