Том 3. Растратчики. Время, вперед!

Он понял и осторожно присел на свою койку рядом с Феней.

Продолжая дрожать мелкой дрожью, Феня не сводила с него синих отчаянных глаз. Он близко увидел ее страшно похудевшее знакомое и неузнаваемое лицо в безобразных желтых пятнах, в слезах, в лиловых подтеках. Он увидел ее высокий живот и ужаснулся.

Но тотчас в нем появилось новое, еще никогда им не испытанное чувство мужской гордости. Это горячее чувство заслонило собой все остальные.

Ищенко через плечо кивнул ребятам на Феню.

— Здравствуйте! — сказал он. — С приездом! Нашла самое подходящее время.

И криво, но нежно усмехнулся Фене.

Она поняла эту усмешку.

— Костичка! — забормотала она. — Ой, Костичка! Ой, Костичка…

И ничего больше не могла сказать.

Она сильно обхватила его плечи трясущимися руками, положила мокрое лицо ему на грудь и, стесняясь посторонних, негромко заплакала.

Ребята сильно устали. Однако ничего не поделаешь.

С каждым может такое случиться.

Никто не ложился.

Пока Феня плакала, пока Ищенко хлопал ее по спине и расспрашивал, пока она суетливо вынимала из мешка гостинцы, пока умывалась и бегала вперевалку в сени, — ребята молча натаскали в барак тесу, гвоздей, электрической проводки…

Через час-два Ищенко отгородили. Феня пока что завесила вход шалью. Всю ночь за семейной перегородкой горела лампочка. До света Ищенко и Феня разговаривали жарким, частым шепотом, чтоб не будить бригаду.

А в семь часов утра Феня уже собралась к соседям просить корыто.

— Ты, Костичка, ляжь, ты, Костичка, отдыхай, — шептала она, взбивая подушку в новой красной наволоке. — Спи себе и не беспокойся, Костичка. Ни о чем, Костичка, не думай…

Он только мычал в ответ. Его одолевал сон. Он так и заснул, как был, в новых штанах и рубашке, привезенных Феней в подарок, не дотянувшись чубом до новой наволоки.

А она — как ни в чем не бывало. Ее охватило страстное, нетерпеливое желание как можно скорее переделать все дела: постирать грязное, убраться, сходить в кооператив, обменять талоны, вымыть пол, сварить обед, протереть окно, обвернуть лампочку абажурчиком, поискать, где тут вольный рынок, разложить вещи, прибить полочку.

Она чувствовала себя прекрасно и только все боялась, что как-то не успеет, не переделает всего, забудет что-нибудь нужное.

Она торопилась к соседям, — скорей, скорей! — извинялась, просила корыто, топила куб, бегала в кооператив, входила на цыпочках за загородку и переставляла вещи на столике, резала ниточкой мыло.

Она чувствовала себя так, как будто всю жизнь прошла на этой стройке, в этом бараке.

Улыбалась соседским детям, переругивалась с отдыхающей бригадой, сияла истощенными глазами, снова ходила с какими-то старухами в кооператив, стояла в очереди перед кассой. И все это — скорей! скорей! — с отчаянной поспешностью, с ненасытной жаждой работы, с тайным страхом перед тем, что неизбежно должно было с ней случиться.

XI

Сметана осторожно заглянул за перегородку. Ищенко спал. Сметане было жалко будить бригадира.

Сметана вошел и присел на табуретку рядом с койкой. Бригадир спал. Сметана поставил локти на колени и обхватил свою белую, совершенно круглую плюшевую голову руками.

В окно било жгучее солнце.

Мухи, вылетая из темноты, чиркали по ослепительной полосе, вспыхивали в ней, как спички, и тотчас гасли, снова влетая в сумрак.

Сметана подождал минуту, другую.

«Надо будить. Ничего не поделаешь». Он потряс Ищенко за крепкое, потное со сна плечо:

— Хозяин! Эй!

Ищенко замычал.

— Подымайся!.

Бригадир лежал как дуб. Сметана развел рот до ушей и пощекотал ему пятку. Ищенко быстро вскочил и сел на койке, поджав под себя ноги.

Он смотрел на Сметану ничего не соображающим, опухшим, розовым, детским, капризным лицом с кислыми глазами.

— Брось, Васильев, дурака валять! — хрипло сказал он и утер рукавом рот и подбородок, мокрые от набежавшей во сне слюны.

Васильев подал ему кружку воды:

— На, проснись.

Ищенко выпил всю воду залпом и мигом опомнился.

— Здорово, Сметана!

Он деловито свел брови.

— Ну, как там дело? Что слышно?

Сметана покрутил головой:

— Разговоры.

— Ага! А кто больше разговаривает?

— Все одинаково разговаривают. Плакат повесили: мы в калоше, а Харьков нас за веревку тащит.

— Это довольно глупо. Маргулиеса видел?

— Видел.

— Ну?

— Маргулиес крутит.

— А определенно ничего не говорит?

— Я ж тебе объясняю — крутит.

Ищенко недовольно посмотрел в непривычно ясное окно. Он хорошо знал все повадки Маргулиеса.

— Ермаков заступил? — спросил он, подумав.

— Заступил. С восьми начали. Заливают последний башмак.

— И быстро льют?

— Обыкновенно. Как всегда. Маргулиес не разрешил больше тридцати замесов в час.

— Ясно. Без подготовки. Сколько ж они ровным счетом должны залить кубов в этот башмак?

— Осталось кубов восемьдесят.

— А потом?

— Потом новый фронт работы. Будут ставить машину на пятую батарею. Часа три провозятся. То — се. А с шестнадцати часов мы начнем. Ну?

Бригадир задумчиво осмотрел свою загородку, чистую скатерть на столике, вымытую посуду, волнистое зеркальце на дощатой стене, шаль в дверях и, усмехаясь, мигнул Сметане:

— Как тебе нравится такое дело? Был холостой и вдруг стал женатый. Ожидаю прибавления семейства. На тебе!

Он сконфуженно накрутил чуб на коричневый указательный палец и медленно его раскрутил.

И вдруг, быстро метнув карими глазами:

— Ханумова видел?

— Видел. Как же! Через все строительство впереди бригады под переходящим знаменем, в призовых штиблетах. Прямо командарм-шесть, черт рыжий.

— А что ребята из других бригад про него говорят?

— Ничего не говорят. Думают, что он непременно Харькову воткнет.

— Непременно он?

— Непременно он.