Том 3. Растратчики. Время, вперед!
Шрифт:
Наконец, приехали.
Улица отличалась от других улиц длиной и шириной. Здесь бараки были штукатуренные и беленые.
Тут соединились все медицинские учреждения строительства.
«Аптека». «Родильный дом». «Амбулатория». «Больница». «Хирургическое». «Инфекционное».
Все эти страшные слова, написанные на вывесках, соединялись с запахом йодоформа и с видом людей в халатах, сидящих на скамейках и ступеньках.
Через дорогу торопливо перебегали женщины в белых балахонах, завязанных сзади тесемочками.
В
Шел человек, поддерживая одной рукой другую, страшно забинтованную и похожую на колотушку.
У Фени закружилась голова. Она побледнела, осунулась. По обескровленному лицу пошли резкие желтые пятна.
Ищенко с трудом втиснул ее в сени.
В большой миске на полу горел в пыльном луче солнца громадный кусок льда.
Сердитая немолодая женщина в балахоне вышла в сени.
— Еще одна! Здравствуйте! Десятая! Когда это вы успеваете? Ну, скажите мне, куда я ее положу?
Она посмотрела на Феню.
— Ну, матушка, хороша, нечего сказать! Досидела до последнего!
Она взяла Феню под руку и повела в дверь. Ищенко пошел за ними.
— Туда нельзя. Ты пока здесь посиди.
В открытой двери мелькнуло что-то полубелое, полуголубое, масляное, и дверь закрылась.
Не зная, что делать, бригадир сел на скамейку. У него в руках лежал узелок с вещами. Все было вокруг тихо. Тишина ужасала.
Минут через пять снова вышла женщина и молча протянула бригадиру Фенины вещи: козловые башмаки, юбку, платок с розовой бахромой.
Ищенко побледнел.
— А где ж Феня? — робко спросил он, ожидая услышать страшное.
Он машинально взял вещи. Они пахли ею, были еще теплые ее теплотой. И вместе с тем они уже были как-то страшно и непонятно отчуждены от нее.
— Где же Феня?
— А как ты думаешь — где? — иронически спросила женщина. — Не беспокойся, не пропадет твоя Феня.
— Я ж не попрощался… может, что надо…
— Ничего.
Женщина взяла кусок мела и на большой черной доске над длинным рядом фамилий написала «Ищенко».
Потом она ушла.
Ищенко сидел.
Часы на стене показывали без десяти три. Потом они стали показывать три минуты четвертого. Лед горел в миске. Тиканье жило самостоятельной от самих часов жизнью. Оно бегало на стальных ножках секунд, прихрамывая, по сеням.
Опять вышла женщина.
— Ну, чего ты здесь ждешь?
Ищенко встал, помялся.
— А больше ничего? — спросил он робко.
— Больше ничего.
Бригадир неумело свернул вещи.
— А когда приходить?
Женщина усмехнулась.
— Да уж как-нибудь приходи.
Ищенко помялся и нерешительно, почему-то на цыпочках, вышел на улицу.
Плетенки уже не было. Придурковатый кучер уехал.
— Куда ж теперь?
И вдруг, со всей трезвостью, очевидностью и ясностью ему представились часы, на которых
три минуты четвертого.А до участка километров пять.
Он побежал по улице, прижимая к груди разлезающиеся вещи.
Показался автомобиль.
Ищенко выбежал на середину дороги.
— Стой! Эй, хозяин, подвези!
Автомобиль вильнул и, обдав черным облаком пыли, пропал из глаз.
Ищенко только успел рассмотреть гелиотроповый костюм.
Он плюнул и побежал.
XLI
— Товарищи!
Мося не справился с голосом.
Нужно было начать сдержанно и веско. Но он вдруг восторженно закричал и сорвался.
Он захлебнулся.
Не находя больше слов, он коротко рубанул перед собой кулаком.
Двадцать две бочки с отбитыми крышками дымились на ветру. Ветер тянул в упор. Он извлекал из бочек серо-зеленое облако цемента. Смешиваясь с горячим запахом искусственной сирени, оно плыло и крутилось цветочной пылью.
Седой порошок оседал на бровях и ресницах бригады.
Не хватало Ищенко.
Но это не вызывало опасений. Он придет.
Мося стоял лицом к лицу с бригадой. Между ними не было посредников. Он выговорил себе это почетное боевое право у Корнеева и Маргулиеса.
Десятнику дано задание, и он его выполнит. Он ручается. Этого достаточно. Никаких посредников. Никакого вмешательства. И точка. За все отвечает десятник.
Напряженно и страстно ждал он этой минуты. Он приготовил речь. Теперь эта минута наступила.
И слов не было.
Мося прошелся туда и назад перед бригадой. Он прошелся по новому настилу, как по эстраде, глубокомысленно склонив лоб и выгадывая время.
В голове беспорядочно неслись обрывки неподходящих газетных лозунгов:
«Страна ждет дешевых овощей…» Нет, нет! «Система Госбанка — могучий рычаг хозрасчета…» Не то! «Главное сейчас — это… крольчатник…» Нет, нет!.
Мося исподтишка бросал по сторонам неистовые взгляды.
Вокруг теснились люди и материалы.
Он видел обращенные к нему внимательные глаза. Он узнавал их.
Синие глаза Сметаны и карие — Нефедова. Анилиновые, туманные — Саенко. (Ах, Саенко пришел!) Были черные серьезные и нежные глаза Винкича и круглые острые глазки Георгия Васильевича.
Они смущали его больше всего и лишали последней капли спокойствия.
Он видел задранные ручки тачек, дымящиеся бочки и дымящуюся сопку песка. Он видел, как монтеры тянут в контору прораба телефонный кабель и как за ними неотступно, по пятам, ходит маленький Тригер.
Свистел паровик. Сталкивались буфера. Падали крюки. С грохотом отваливались борты платформ. Сыпалась щебенка. Бежал Корнеев с бархатными бачками. Появлялась и пропадала в сумраке тепляка высокая круглая кепка Маргулиеса.