Том 3. Растратчики. Время, вперед!

Затравленно озирался по сторонам Загиров. У него в кармане лежала десятка, только что, по дороге, полученная от Саенко в долг.

Ищенко сумрачно посмотрел на товарищей.

— Саенко, Загиров — на щебенку добавочными, — не торопясь, повторил он.

Они молчали.

Ищенко оглянулся вокруг.

Собирались любопытные. Он заметил невдалеке золотую тюбетейку Ханумова. Он почернел. Резкая косая черта изуродовала его лицо, как шрам.

— Ну! — сказал он негромко.

Саенко с отвращением посмотрел мимо него вдаль,

— Чего ты на нас нукаешь? Мы тебе что — лошади? Может, ты нас купил или нанял?

— Работать отказываетесь?

— А ты нам башмаки специальные выдал, чтобы мы по щебенке последние лапти рвали?

— Чего?

— То самое, что слышишь.

— Об спецбашмаках надо говорить после смены.

Ищенко был потрясающе спокоен. Он едва сдерживался. Но кулаки его были опутаны веревками вздутых жил.

Саенко вольно играл плечами.

— Ты нам спецбашмаки выдай.

— Говори за одного себя.

— Как это я могу говорить за одного себя? — закричал Саенко «жлобским» голосом и схватил себя за грудь. — Как это я могу говорить за одного себя, когда мой товарищок, может быть, ходит раздетый-разутый и стесняется просить? Верно, Загиров?

Загиров стоял серый. У него мелко дрожали шафранные пальцы.

— Видите — ему совесть не позволяет, он стесняется. Покажь им, Загиров, свои дырки.

— Где же я вам сейчас достану башмаки? — чуть не плача от ярости и от необходимости сдерживать эту ярость, проговорил Ищенко. — Становитесь оба на щебенку, а за башмаки после смены поговорим. Не хочете?

— Не станем.

— Ты, Саенко, за одного себя лучше ручайся.

— Я за нас обоих ручаюсь. Как я — так и он. Верно, Загиров?

Загиров молчал в оцепенении.

— Так вы перед всей бригадой отказываетесь становиться?

— Даешь башмаки!

Мося рванулся к Саенко.

— Стой!

Ищенко на лету перехватил Мосину руку и сжал ее так, что Мося весь вывернулся и присел на корточки. Он скрипел зубами:

— Пусти… Пусти… Пускай мне больше не видеть белого света… Пусти меня к этой курве…

— Они на барахолке свои башмаки позагоняли! — отчаянным голосом закричала Оля Трегубова и вся, до корней волос, стала пунцовой.

Корнеев еще быстрее прошел, глядя в сторону.

— Времечко — времечко — времечко…

— Не станете? — спросил Ищенко с нечеловеческим спокойствием.

Налитыми кровью глазами он смотрел на Саенко и в то же время видел, как Ханумов, усмехнувшись и махнув рукой, повернулся и пошел небрежно прочь, блестя своей золотой тюбетейкой.

Саенко напряженно улыбался.

— Как я — так и он. Без ботиночек не станем. Факт.

Ищенко задыхался.

— Что ж вы нас — зарезать перед всеми строителями хочете? Насмешку с нас сделать?. Чтоб в глаза людям не смотреть?. Как раз в такую авторитетную смену?. Есть у вас какая-нибудь совесть, товарищи?

Он готов был плакать.

А Саенко продолжал стоять, мешковато опустив плечи и нахально облизывая выпачканные анилином губы.

— Можешь нам посыпать на хвост соли!.

— Подавись! — крикнул Нефедов.

Он быстро сел на пол и стал рвать шнурки своих башмаков.

— Брось, Саша, — спокойно сказал Тригер.

Он быстро подошел вплотную к Саенко.

Не глядя на пего и до крови закусив губы, он вырвал из его рук лопату, твердо хлопая по настилу сандалиями, пошел к щебенке и со звоном ударил лопатой в кучу.

— Правильно, — сказал Сметана.

Ищенко посмотрел на хлопцев.

— Ну?

Мося сорвал с себя кепку и с силой швырнул ее об пол.

— Пусть они идут к… матери!

— Кто против? — спросил Ищенко.

Ни одна рука не поднялась.

— Катитесь, — сказал Ищенко страшным голосом. — Завтра поговорим за башмаки.

Саенко сделал дурацкое лицо. Развинченно пожимая плечами и шаркая лаптями, он сошел с настила. Загиров испуганно озирался вокруг. Все глаза смотрели мимо него. Дрожа, он пошел вслед за Саенко.

Несколько секунд все молчали.

Только Ищенко трудно и шумно дышал. Он крутил головой и растирал кулаками щеки, не в состоянии сразу успокоиться. Его грудь раздувалась широко и сильно. Толстая шея была черна и напружена.

Тогда Мося поднял кепку, выколотил ее об колено и аккуратно надел, насунув как раз до кончиков острых, глиняных ушей.

Он воровато улыбнулся, сверкнул желтоватыми белками неистовых своих глаз в сторону журналистов, и вдруг в его губах появился трехствольный спортивный судейский свисток.

— Приготовились! Начали! — крикнул он бесшабашным мальчишеским голосом, бросаясь к ковшу машины. — Пошли!!!

Он дал три коротких, отрывистых, расстроенных свистка.

И все бросились с места, все пошло.

Лопаты звонко ударили в щебенку. Высокое облако цветочной пыли встало над бочками цемента. Шаркнул песок. Извилисто завизжали колеса тачек. Грянул мотор. Плавно пошел барабан. Громыхнул и полез вверх ковш. Ударила шумно вода.

— Сколько? — спросил Маргулиес, счищая с локтей пыль.

Корнеев потянул ремешок часов.

— Шестнадцать часов восемь минут.

— Хорошо.

XLIII

— Клава… В чем дело?

— Боже, на кого ты похож!

— Что произошло?

— Посмотри на свои ноги! Выкрасить серые туфли в белый цвет! Кошмар!.

— Почему такая спешка?.

— Я еле стою… У меня дрожат колени… Подожди… Я с семи часов на ногах. Я ни разу не присела.

— Зачем ты едешь?.