Том 4. История западноевропейской литературы

Внезапно открывается дверь, и входит в изношенном костюме якобинца молодой человек. Это Балле, спасшийся от смерти и явившийся в самую бездну парижского террора, чтобы увидеть свою милую хотя бы ценою гибели. Следует сдержанно-страстная нежная сцена между Балле и молодой женщиной. Собравшиеся в доме друзья разбегаются не потому, что не хотят быть помехой для свидания любящих друг друга людей, а потому, что приведены в ужас появлением изменника Балле, осужденного на гильотину, и боятся быть замешанными в эту опасную историю. Балле в энергичных и трогательных выражениях рассказывает о своих странствованиях по Франции и о своем пути в Париж, где сияли ему воспоминания о его любви; рассказывает о том, что хочет, увидя ее, умереть. Но когда, после некоторого колебания, Софи признается, что любит его, Балле начинает бурно добиваться, чтобы она бежала вместе с ним. У него есть определенный план, правда трудно исполнимый, очень рискованный, но который может дать ему свободу во всех отношениях.

Софи почти окончательно решилась, когда она слышит приближающиеся шаги своего мужа. Она прячет Балле, чтобы не сразу оказаться в слишком тяжелом для себя положении и подготовить дальнейшие шаги. Но Курвуазье появляется перед нею в совершенно неожиданном виде: он расстроен, почти убит. Он, который никогда не пил, тянется к водке, чтобы как-нибудь оглушить себя или поддержать свои падающие силы. Своему другу-жене он рассказывает ярко и драматично о заседании, только что имевшем место в Конвенте. На этом заседании Комитет общественного спасения потребовал ареста Дантона и его друзей. Рассказ Курвуазье очень художественен, но идет вполне по линии тэновского изображения Конвента ¹⁸ и носит в себе, как мне кажется, элементы некоторой исторической клеветы. Во всяком случае, со слов Курвуазье можно заключить, что небольшая кучка, терроризировавшая всех фанатиков, приносит одну кровавую жертву за другой своему честолюбию и своему сектантству под видом спасения революции и что масса Конвента, превратившись в какое-то дрожащее стадо, всему этому потворствует и, под грозным взором СенЖюста или Робеспьера, прячет торопливо всякое, хотя бы невольно вырвавшееся, выражение протеста или возмущения. Именным голосованием Конвент единогласно осудил на смерть одного из величайших деятелей революции; и когда дело дошло до Курвуазье, он встал и вышел из Конвента, не говоря ни слова. Он воздержался, он не имел мужества прямо протестовать, но совесть не позволила ему присоединиться к преступлению. Один факт такого воздержания, прибавленный к целому ряду раньше проявлявшихся черточек колебания и сомнения, достаточен для того, чтобы навлечь на него подозрение, гнев, а может быть, и кару диктаторов. Вот почему в таком ужасном состоянии явился Жером Курвуазье в свой дом.

Софи успокаивает его. Она говорит ему о тех великих истинах, во имя которых они начали революцию, во имя которых они благословляли ее и служили ей и которые, по ее мнению, засияют над этими временными искажениями и затруднениями. Ее благородные, разумные и спокойные слова поднимают настроение Жерома, и тогда Софи решается сказать ему о присутствии в доме Балле. Жером полон радости, что Балле спасся. Но совсем иначе относится к нему Балле. Мужчины, оставшись наедине, ведут разговор серьезный и тяжелый. Балле, внутренне негодующий на Жерома, потому что он стоит поперек его дороги к страстно любимой женщине, подчеркивает свое презрение к его колебаниям и заявляет в конце концов, что как ни ненавидит он ужасного Робеспьера, он еще больше ненавидит тех, кто, не разделяя мнения Робеспьера, плетется за ним и своим малодушием фактически поддерживает кровавую власть террора.

На минуту кажется, что изменник Балле, страстной душой слепо преданный своим страстям как политическим, так и житейским, возвышается над слабым, двоедушным ученым. Но все это только подготовляет дальнейший ход драмы, где Ромен Роллан высказывается вполне именно устами Курвуазье.

Тогда вновь появляется Софи. Из нескольких взглядов, из нескольких слов Жером понимает создавшуюся ситуацию, он видит, что морально Балле отнял у него жену. Это потрясает его. С любовью своей жены Курвуазье соединил все лучшее в своей жизни, и, потеряв ее, он теряет половину смысла своего существования; другая половина разбита мучительно сложившейся политической ситуацией. Присутствие Балле в доме грозит к тому же колоссальной опасностью. Во-первых, оказывается, что старичок Байо, друг дома, цепляясь за остаток своих дней, шпионит за тем, что происходит в доме Курвуазье, и доносит высшим властям. Трудно допустить, чтобы он не донес сейчас же о приходе Балле. Во-вторых, поведение Курвуазье в Конвенте также может послужить поводом к обыску.

И действительно, на улице появляется патруль. Из дома в дом ходят люди во главе с комиссаром полиции и обыскивают. Жером приказывает Софи втолкнуть Балле в секретный шкаф, имеющийся в его спальне, где он скрывал некоторые книги и документы. Жером объясняет, что если это обычный обыск целого квартала, то Балле не будет найден, если же революционной полиции уже известно, что Балле в их доме, тогда, конечно, наивная хитрость со шкафом не спасет ни его, ни тех, кто оказал ему гостеприимство в эту крайнюю минуту опасности. Софи и Балле забывают все и обмениваются обещаниями во что бы то ни стало бороться за свою жизнь, во что бы то ни стало соединить свои жизни. Жером скрывает раздирающие его муки, сохраняет хладнокровие, старается спасти молодых людей. На всякий случай он раздает всем (и оставляет одну для себя) дозы моментально убивающего яда, полученного им от его друга, великого врача Кабаниса. Оставшись один, Жером решается во всяком случае умереть. Личная жизнь его разбита. Надо поступить согласно голосу совести, надо выступить прямо и открыто против искажения революционной идеи. Он вынимает рукопись, написанную им для разоблачения ложных идей Робеспьера, беспощадный памфлет против революционной власти, и кладет ее на стол, на видном месте. Появляется полиция, во главе с комиссаром Крапаром, который когда-то был изобличен Курвуазье в нечестности. Это одна из мелких лицемерных сошек революционной агентуры, человек мстительный, грубый, отвратительный.

Ромен Роллан ни на капельку не поднимается над традицией выставлять агентов революции именно такими.

Крапар ведет себя возмутительно по отношению к Софи, приказывает сыщице обыскать ее, употребляя при этом самые грязные выражения, но пока не находит ничего. Курвуазье обращает его внимание на компрометирующие документы, делая вид, что хочет схватить и спрятать их. Крапар коршуном бросается на документы, видит заглавие «Республика рабов» — и торжествует. Теперь Курвуазье погиб, Крапар уже собирается произвести арест. Но в эту минуту является Карно. Это великий Карно, это организатор побед революции, это самый спокойный и самый несомненный из гениев революции; это человек, умеющий ладить с Робеспьером и СенЖюстом, но вместе с тем и умеющий внушить им колоссальное уважение к своей организаторской мощи, человек, о котором остальные члены Комитета спасения знают, что без него они погибли бы.

Вот как описывает Лазаря Карно Ромен Роллан. Он одет в костюм члена Комитета общественного спасения. Он высок ростом, у него голубые глаза, широкий лоб, густые ресницы. Он терпок, надменно саркастичен. Это какой-то ухмыляющийся здоровый рассудок. Как видите, описание без симпатии; тем не менее, нужно отдать справедливость Ромену Роллану в своей во многом, в точном смысле слова, контрреволюционной драме он, как художник, уклонился от дальнейшего изображения черными красками своих идейных противников. Он понял, что этого сделать художественно нельзя, и он хорошо вооружил своего Карно. И хотя вся драма построена именно для того, чтобы Курвуазье своим моральным величием победил Карно, лучшего человека революции, в поединке великими идеями, на самом деле для нас победителем остается все-таки Карно.

Карно выгоняет Крапара довольно презрительно и, оставшись наедине с Жеромом, ведет с ним разговор, который я считаю нужным привести здесь полностью.

СЦЕНА 9-я

Карно.Что он захватил у тебя?

Жером.Мой обвинительный акт.

Карно.Акт, в котором ты являешься обвинителем или обвиняемым?

Жером.И то, и другое. В этом сочинении я обвиняю злоупотребление конституцией и деспотов, которые ее эксплуатируют.

Карно.Ты бросаешь в небо камень, он упадет тебе на голову.

Жером.Я знаю, правда убивает.

Карно.Курвуазье, у нас мало времени, я знал это, когда шел сюда, но события бегут быстрее, чем я рассчитывал. Я не думал, что найду у тебя агентов.

Жером.Разве ко мне послал их Комитет общественного спасения?

Карно.Комитет не пользуется подобными шпионами, ему достаточно твоих друзей.

Жером.Денис Байо?

Карно.Да.

Жером.Ну, значит, мне нечего тебе рассказывать.

Карно.Ты прячешь здесь жирондистскую собаку?

Жером.Может быть, ты думаешь, что я выдам тебе его?

Карно.Нет. Выгони его. Пусть он идет искать себе виселицу в другом месте. Не о нем пришел я говорить. Где бы он ни был и куда бы ни пошел, его шкура не стоит теперь дорого. Я пришел поговорить с тобой.

Жером.Чего же ты хочешь?

Карно.Курвуазье, ты знаешь, тебя подозревают не с сегодняшнего дня. Ты уже давно молча осуждаешь акты Комитета. Твое воздержание определяет тебя как врага. Довольно трудно разобраться в твоих скрытых чувствах, только заслуги, которые ты оказал нам, и хлопоты Приера и ЖанБона, отчасти и мои… Потому что я хочу спасти голову, подобную твоей, для защиты отечества… Только это пока тебя охраняет. Сегодня чаша переполнилась. Скандальны были отдельные твои слова на сегодняшнем собрании, непозволительно твое бегство. Комитет разгневан. Только что там произошла горячая сцена. Мы больше не можем сдерживать их гнев. Большинство хочет покончить с молчаливым сопротивлением, которое вреднее, чем кричащее. Вот тебе выбор: либо ты определенно станешь на защиту новых декретов, то есть против виновных, или ты будешь арестован вместе с ними. Я пришел, чтобы сказать тебе: сегодня ты пойдешь в клуб якобинцев, ты взойдешь на трибуну и выскажешься за новый декрет, иначе для тебя нет спасения.

Жером. (спокойно).Я отказываюсь. Я согласен, уже больше года поведение мое сомнительно. Сегодня я колебался, и это недостойно меня. Но с тех пор произошли некоторые обстоятельства. Бесполезно рассказывать их тебе. Мой взор прояснился, мой дух успокоился. Я хочу теперь высказать все, что я думаю, и нести все последствия. Карно. Что же ты думаешь?

Жером.Я буду бичевать проскрипции и кровавую диктатуру. Карно. Ты этого не сделаешь! Ты не имеешь на это права, да и силы.

Жером.Право дает мне моя совесть и мол готовность пожертвовать собою.

Карно.Дурак! Разве ты не видишь, что в этот момент поколебать Комитет — значит разрушить все ваше дело, самое революцию?

Жером.Наше дело? Но ведь мы хотели осуществить права человека на свободу.

Карно.Чтобы человек был свободен, надо сначала стереть с лица земли тех, кто порабощает его. Права личности — ничто для государственной силы.

Жером.Напротив, они ничто, когда ими жертвуют государству.

Карно.Да, они ничто, они только будут чем-то великим, надо уметь жертвовать настоящим для будущего.

Жером.Жертвовать будущему правдой, любовью, всеми человеческими добродетелями, уважением к себе самому, это означало бы жертвовать и самим будущим. Справедливость никогда не должна толкать нас на путь порока.

Карно.Будем говорить открыто, Курвуазье. Мы с тобою ученые, мы оба знаем беспощадность законов природы. Она не сентиментальна, она топчет ногами человеческие добродетели, шествуя по своим собственным путям. Добродетель? Да, это цель. Я хочу достичь этой цели Я хочу добиться ее какой угодно ценой. Разве я сам определил эту цену? Но какова бы она ни была, я принимаю ее. Ты думаешь, мне не противно, как и тебе, — а может быть, больше, чем тебе, — делать дело рядом с людьми хитрыми и кровожадными? Ведь я больше, чем ты, должен ежечасно жить вместе с ними. Мне противны насилия, приказы о которых я подписываю каждый день. Но я считаю, что мне не позволено отказаться, дезертировать только потому, что кровавые пятна клеймят мою руку. Я смотрю на цель, ради которой идет битва. Прогресс часто может быть куплен ценою разных эксцессов, порою даже грязных поступков, если нужно, — преступлений.

Жером.Я понимаю тебя, Карно, я не осуждаю твою безжалостность. Ты сказал, что наука сама безжалостна. Я, как и ты, не сентиментален, но я боюсь за идею. Я старше тебя, я я не верю больше в человеческий прогресс.Я слишком ученый, чтобы безгранично отдаться во власть одной из наших гипотез. Ведь прогресс — это не больше, как гипотеза; как бы ни льстила она человеку пламенными надеждами, я никогда не сделаю из нее бога на моем алтаре, ибо этот бог питается запахом крови, жертв. Для меня священна только жизнь, то есть жизнь сегодняшнего дня.

Карно.Но ведь ты жертвуешь своею?

Жером.Я не хочу покупать ее ценою жизни других.

Карно.Однако ты не спасаешь этим их жизни.

Жером.Но разве даром будет прожита моя, если я в подлую эпоху трусов и трусливости дам пример свободной души?

Карно.Наплевать мне на твою душу, но мне хочется спасти твою жизнь. Мне нужен твой мозг, Курвуазье, нам нужна твоя работа, твой гений, отечеству нужны они. Помни, что ты мобилизован. Ты не имеешь права спасаться бегством. Ты лишаешь нацию плодов, на которые она имеет право.

Жером.Мне жаль прерывать работы, которые я начал. Любовь к истине — единственная вещь, которая не предает. Терпеливые и усердные поиски ее — это единственная прочная вещь на свете. Но мы узнали в эти последние годы, что надо всегда быть готовым в любой день отказаться от всего, что нам принадлежит, — от богатства… чести, счастья, от любви, работы и жизни. Я готов.

Карно.Какой ты эгоист! Ты думаешь только о себе, жертвуя собою. Что касается меня, то я тоже готов. Но я не готов к твоей гибели. На это я не согласен. Курвуазье, во имя нашего старого взаимного уважения и общности наших работ, прими условия твоего спасения, принесенные мною.

Жером.Я не могу.

Карно. ( пожимая плечами).

Жером. (развертывая бумагу).Что это, Карно?

Карно.Я знал заранее, что ты мне скажешь. Я знаю упорство математика. Засунь в карман эти паспорта с подложными именами для тебя и для твоей жены. Но не теряйте ни одного дня, покиньте Париж сегодня вечером, сейчас же. Я задержал для вас места в дилижансе на Дижон и Сен-Клод. Прощай. Чтобы вас больше здесь не видали.

Жером. ( тронутый).

Карно.Робеспьер все знает.

Жером.Как, он? Неподкупный?

Карно.Инициатива моя, он делает вид, что не знает, но на самом деле согласен. Курвуазье, твоя смерть стеснительна для нас. Республика не хотела бы иметь на руках твой труп, он слишком тяжел. Унеси его, сделай нам эту услугу. Комитет прикрыл глаза, но не вынуждай его опять открыть их, не попадайся больше, тебе не простят ¹⁹ .

В дальнейшем события развиваются так: Курвуазье уговаривает Балле и Софи взять эти паспорта и бежать. Он убеждает их, что ему не грозит ничего, что все обошлось благополучно. Софи колеблется, но недолго. Ее совесть подсказывает ей, что она должна выбрать Жерома и грозящую ему беду. Ока прекрасно понимает, что он хочет пожертвовать собою. Как его верная подруга во всей жизни, она хочет погибнуть вместе с ним. В Балле же просыпается страстная жажда жизни. Он пользуется паспортом и уходит, после того как Софи решительным жестом бросила свой паспорт в огонь.

Драма кончается трогательной сценой глубокой любви и гармонии двух отдающих себя в жертву идеалистов. Она исполнена с большим мастерством и, конечно, должна тронуть публику тех пятидесяти семя театров (не французских), которые сейчас же взялись поставить эту пьесу.

Смысл пьесы совершенно ясен. Ромен Роллан противопоставляет историческому строительству судеб человечества гуманизм, цепляющийся за святость каждого момента. Он разрушает самый смысл истории. Постановка вопроса делается при этом очень ловко. В том-то и большое достоинство драматургии, как оружия, что она дает возможность автору окружить свои тезисы самыми благоприятными условиями, художественно подкупающими публику.

В самом деле, революционно-исторические строители взяты в момент, когда, осажденные со всех сторон, они вынуждены форсировать необходимый террор. Мы ведь тоже пережили в свое время период террора […]

Мы знаем, что и о коммунистах в то время говорили те ужасные слова насчет деспотов, кровавых тиранов, фанатиков и честолюбцев и т. д., которые бросает теперь Ромен Роллан в упрек якобинцам. Беда якобинцев заключалась, однако, в том, что они не победили, несмотря на колоссальное напряжение энергии поддерживавшей их бедноты и несмотря на их решительность в расправе с врагами революции. Коммунисты в России победили. Как только они победили, террор отошел в сторону. В настоящее время смертная казнь чрезвычайно редка, и мы уже совсем недалеки от того момента, когда революция упрочится настолько, что сможет вернуться к своей основной юридической идее, которую в нормальное время она полностью осуществит, к идее самых мягких исправительных форм или форм гуманной изоляции личности, могущей быть вредной для общественного строительства. Конечно, остатки разбитых врагов могут и сейчас скрежетать зубами, но, несомненно, существуют сотни тысяч, может быть, миллионы таких людей, которые были готовы проклинать Советскую власть в тяжелые годы военного коммунизма и террора и которые сейчас уже поняли абсолютную необходимость этих мер, поняли и то, что отдельные ошибки, даже, как правильно говорит Карно, отдельные эксцессы и преступления не заставляют отшатнуться остальных от главного, от той формы войны, которая становится необходимой для революции на известном этапе ее развития.