Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906

Другие люди пришли, другие порядки, и не знал он их… То к нему ходили за деньгами, а теперь сам ищет их, и нет денег: пропали все деньги, убежали из глаз, и не видно их, нигде больше не видно…

— Охо-хо…

Так все переворачивается…

Двадцать пять лет прошло, зовет председатель казенной палаты:

— Милость вам: манифест — прощение…

— Ну, что ж, благодарю. Я старался, все бросил, земли купил…

— Вы больше не ссыльный, вам возвращены все права.

— Очень даже рад я.

— Поэтому вы должны возвратиться в черту вашей оседлости.

Смеется…

А все деньги в земле, в хозяйстве. Кто купит землю по вольной цене, когда все знают, что дойдет дело до торгов?

А полиция гонит: уезжай.

В первую гильдию хотел записаться, чтобы получить права: был под судом, — нельзя.

Пошел к Семену Илларионовичу:

— Семен Илларионович, пристав в вашем доме живет: он вас послушает, скажите ему, чтобы позволили мне лишнее остаться, пока устрою дела.

— Я ничего не могу здесь, — сказал Семен Илларионович, — а и мог бы, не сделал. Как пишет твой Соломон? Врага бей. А ты мне не друг, — не был и не будешь.

Что делать? Дети разлетелись, кто куда: один за границей, другой в Сибири: новые времена, новые песни…

Уехал…

Нанял приказчика. Ворует приказчик. Не терпит сердце, и едет теперь тайком, как вор, в свое имение старый еврей. Как снег на голову, накроет сразу и все узнает, сам хлебсоберет и продаст, — пусть ворует тогда на пустом месте… Как собрать только, как продать, когда все, может быть, сгниет. А может быть, его приказчик и успел все собрать, чтобы поскорее набить свои карманы? Может, продал уже все или продает, сегодня вечером продаст, в ту минуту, когда он будет входить в свой дом? Ой-ой!.. Поезжай же скорее, что ж ты едешь, как не живой… И кони твои худые, и плетушка твоя хуже телеги трясет.

Трясет и болит печень, и опять пойдут через нее камни: доктор запретил ездить, приказал лечиться, брать теплые ванны. И ванну купил и так и стоит в деревне: теперь где брать ванны? В семьдесят четыре года новая ссылка вышла, а за что?!

Поздно приехал старый еврей и совсем больной. Не ругал приказчика, не позвал даже и сейчас же приказал ванну согреть. Принял ванну, но идут там, в печени, камни, и стонет от боли старый еврей в холодном каменном мрачном доме. Под высокие потолки уходят его стоны, свечка едва прорывает мрак большой и пустой комнаты.

Когда-то с торгов купил он это имение и клял владельца, когда, приехав, не нашел никакой мебели. Хотел купить новую, да так и не собрался.

Ой, как болит там в печени… И зачем купил он тогда это имение?.. Давали отсталого, зачем не взял?

Так и заснул он, вздыхая и охая: старый, тяжелый, рыхлый.

Спит и снится ему нехороший сон: кто-то ломится к нему в двери, чтоб обокрасть его. Проснулся от страха старый еврей и не спит уже, а слышит: стучат к нему в дверь.

— Кто там?

— Отворите: полиция, урядник.

— Что такое? Зачем урядник?

Дверь отворена: толпа людей, урядник.

— Позвольте ваше разрешение на приезд?

— Что такое? Какое разрешение? Я хозяин здесь и имею право…

— Одевайтесь.

— Что такое одеваться? Зачем одеваться?

— Чтоб ехать назад: лошади поданы.

— Что?! Вон! Не поеду!..

— Тогда этапным порядком отвезут, — вот понятые.

— Какие понятые? Я больной!.. Как вы смеете?!.. Я губернатору буду жаловаться, я буду телеграфировать министру… Да что вы себе думаете?

— Насильно оденем, — хуже будет…

— Что же это?!. Ну, на, возьми…

Старый босой еврей пошел к кровати тяжелой разбитой походкой, вытащил из-под подушки большой грязный кошелек, достал рублевку и протянул ее уряднику.

— Будьте свидетелями, — подкупает, — обратился урядник к понятым.

— Что ж это? — растерянно оглянулся кругом старый еврей. Он заговорил упавшим голосом — Я больной, я старый… Господи, за что же?

Он присел на стул, толпа понятых и сам урядник молча потупились:

— Что мы можем? Закон…

В дверях показался в это время рыжий плутоватый приказчик.

Вид этого приказчика сразу вызвал бешеный гнев.

— А, это ты, ты!!. Тебе это надо!!. Моих денег не берут: у тебя больше, чтоб подкупать…

И брань, проклятия сыпались на вошедшего.

— И все вы мошенники, кровопийцы, разбойники, — кричал исступленно еврей.

— Одевайте его! — скомандовал потерявший терпение урядник.

Старого еврея одели и на руках снесли в плетушку.

Шел дождь, завывал ветер, колыхалось пламя фонарей, ветер рвал старую седую бороду, рвал и уносил последние слова уезжавшего старого еврея:

— Хуже последней собаки!.. И той можно издохнуть в своей берлоге…

Но уж больше ничего не было слышно.

11 сентября 1900 г.

Правда *

Утренний воздух был тих и прозрачен. Стояли последние золотые дни осени. Маленький городок спал над рекой, спал в сверкающем утре, в прозрачном воздухе осени, охваченный голубым, как эмаль, небом.

Городской парк отливал последними осенними красками: желтым, красным, бурым. В парке по дорожкам, покрытым, как коврами, влажными мягкими листьями, было тихо, уютно, пахло свежей листвой. Звонкое чириканье какой-то птички мелодично и нежно говорило о чем-то неизведанном, неоконченном еще, о неге, о гармонии жизни.

Вдруг гулкий выстрел резко нарушил эту гармонию.

Сторож, бросившийся на выстрел, нашел у одной из скамеек парка свежий труп молодой женщины.

Мертвая лежала на земле в уродливой позе, говорившей без слов о всем ужасе последних мгновений, о том напряжении, которое сделала она, чтобы взять верх над жизнью.

Чувствовалось, что в парке утром грубо и быстро сведен какой-то счет с жизнью.

На мертвом, запрокинутом лице молодой женщины еще лежала печать судороги, омерзения, злобы. Но там, где-то в глубине черт этого темного мясистого лица, в опущенных углах полных губ, в густых мягких каштановых волосах, прилипших на виске, где виднелась ранка и струя застывшей крови, чувствовалось что-то иное, что-то болевое, детское; ощущение оскорбленного ребенка, у которого грубо, по праву сильного, кто-то отнял его лучшую игрушку, отнял всю его радость, — и теперь спит этот ребенок на груди матери. И во сне все та же обида и боль и те же безнадежно опускающиеся углы губ.