Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906

— Этак, — кивнул сват.

— Что такое, думаем, обеспокоился Ильюша: а тут слышим, город сгорел.

— В те поры его и в город вызывали, — заревел сват, — думали, може, что знал насчет поджигателев. В тюремный замок засадили было…

— Вот, вот, — подхватил Григорий, — в тюремный замок засадили, а, хвать, с другого конца сама тюрьма горит… Ну, поняли, тут же и отпустили.

Сват рассмеялся.

— Обробел же тогда: прибежал: «Не пойду, байт, больше в город».

— Да кто его знает? — задумчиво проговорил купец, — чужая душа — погреб без свечки: как угадаешь?

— Уж тут и угадывать нечего, — немного обиженно проговорил Григорий, — весь на глазах, у меня вон третий год живет, каждую мелочь видишь, сфалыпить негде.

— То-то так, — согласился сват, — а все и в нем неловкость есть…

— Какая? — спросил купец.

— Да вот какая: в церкви нехорошими словами ругается.

— А ночь-то каждый раз после того на мазарках кто воет? — горячо спросил Григорий.

— Может, так, — раздумчиво сказал купец, — вот, мол, хуже людей хочу быть, а ночью и замаливает.

— Этак, батюшка, этак, — ласково, горячо поддакнул Григорий.

— Опять же бороду, усы стрижет, — долбил своим громким деревянным голосом сват. — А то попа ругать учнет: «Ты, слышь, к попу не ходи за поминками, он рубль возьмет, а на мазарки и днем не пойдет, а я ночью помяну, а грош возьму и тот подожду».

— Так ведь и правда, — совсем тихо, нерешительно сказал Григорий.

— Правда-то правда, — согласился и сват.

— Нет, видно, не нам судить его, — вздохнул Григорий. — Вот какое дело стряслось у меня в третьем году: изгадилась хозяйка моя, — сначала не в себе стала непутное молоть. То человек как человек была, а тут и пойдет: плакать, плакать, рвать волосы на себе, и сама на себя такой поклеп взведет, что хоть полицию зови. Иссохли мы оба с ней. Куда уж я ее ни возил: и к знахарю и к святителю — нет помочи. Вот этак же раз Ильюша стук в оконце: «Григорий, а Григорий, что я тебе скажу?» Я высунулся к нему, баю: «А что, Ильюша?» — «Отдай ты, Григорий, что у тебя есть в избе, людям». Только и сказал и ушел. «Слышь, — говорю я хозяйке, — что Ильюша толкует: все, что в избе, отдать людям». Подумали, не дай бог пожар, все так же пропадет, что будет. Скричали народ, что только было в избе — все наголо. Хотел я хомут было назад в клеть снести: только починить внес было его в избу, подумал-подумал: нет, уж, видно, все, так всё… Всё растаскали, будто метлой подмели, одежу, хомут, утварь всю, скамьи, столы: только вот что рамы да стены и остались…

— А из клети? — спросил купец.

— Нет, нет, что в избе только. И вот, скажи ты, унесли всё и хворь унесли. С той самой поры как рукой сняло с бабы и ровно и хвори никакой не бывало.

В это время юродивый опять показался. Григорий понизил голос.

— Все в бане так и живет… А теперь уж постарше стал — трудно стало. «Григорий, а Григорий, строй-ты мне, брат, избу, — старик я стал». И рад бы выстроить, да с каких достатков выстроишь-то…

— Да, — вздохнул купец.

Он не спеша полез в карман, вынул оттуда замшевый засаленный кошелек, долго рылся в нем и, достав гривенник и подавая его Григорию, сказал с ударением на о:

— Отдай-ко… за спасение души Севастьяна…

Григорий, взяв деньги, радостно побежал к юродивому. Жена Григория вышла из избы, облокотилась на косяк и, подпершись рукой, удовлетворенно смотрела…

— Ильюша, вот тебе купец гривну жертвует, — за Севастьява молись…

Юродивый нерешительно взял деньги, а Григорий, возвращаясь к купцу, радостно, умильно говорил:

— Взял, взял…

Юродивый на мгновенье исчез в своем огороде и снова появился. Он остановился на прежнем месте и оттуда тихим, но хорошо слышным полушепотом, робким, напряженно-просительным и в то же время настоятельным, заговорил:

— Господин, а господин… возьми назад деньги…

Юродивый протянул худую руку. Он как-то весь опустился, и было видно теперь по изможденному лицу и сгорбленной фигуре и высохшей дрожащей руке, что это уже старик, больной, измученный, много перечувствовавший на своем веку.

— Возьми, божий человек, возьми, — торопливо сказал купец, — мне не жалко… Я от сердца…

Юродивый нерешительно помялся и еще тише и просительнее сказал:

— А то возьми…

— Пожалуйста, не обижай, — испуганно сказал купец и даже встал, — я ведь от всего моего сердца.

Купец хотел было ближе подойти, но юродивый быстро отступил назад. Купец остановился, и так и стояли они на расстоянии друг от друга.

Но юродивый, не допуская купца, в то же время ласково и даже с какой-то болью смотрел на купца. Он тихо, доверчиво, как бы советуясь, просил купца:

— Как бы в тюрьму мне не попасть: краденые…

И, пока ошеломленные купец, Григорий, сват, хозяйка Григория стояли, приросши к своим местам, юродивый, положив деньги на землю, быстро, беззвучно исчез в своем огороде.

— Не принял! — опомнился первый Григорий и развел руками.

Между тем сват пошел к тому месту, где положил юродивый гривенник, поднял его и, возвратившись назад, нерешительно протягивая его купцу, спросил:

— Вам, что ли, отдать надо?

Купец прятал деньги назад в кошелек и угрюмо говорил:

— Слово только неловкое сказал он, за него и ответить можно.

— Что с него взять? — потянул носом сват, — известно, юродивый он и есть.

— Да-а-а… — нерешительно согласился Григорий, — божий человек.

— Григорий, — настойчиво позвала в это время Григория его хозяйка.

Григорий пошел к жене, а купец с недовольным вопросом:

— Ну, что у вас там? — пошел к своим.

— Ты сходил бы к Ильюше, — сказала жена Григория, — да посоветовался бы. Как бы опять не нажить новой беды: приняли неизвестного человека, Ильюша ведь брезгует им. Сбегай, посоветуйся, да, если что, бог с ним и с деньгами его.

— Бежать надо, — вздохнул Григорий и побежал к юродивому.

Григорий быстро возвратился и озабоченно вполголоса сказал жене:

— Не велит принимать.

— Ну, так и с богом, — решительно сказала жена.

— Неловко, — тряхнул головой Григорий и, почесываясь, пошел к купцу.