Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят

На дороге они встретили сгорбленную женщину. В руках она несла бидон — верно, с молоком. Уступая дорогу солдатам, она сошла на обочину, под буйно цветущие вишневые ветви.

— Эй, матушка, где же избы?

— Да ты что, сынок, войны не видал, что ли?

Внимательные, умные глаза смотрят на этих странно одетых солдат.

— Почему всюду кресты?

— В избах их сожгли, в избах. И хоронить нечего было, так мы уж так — где был дом, там и крест ставили, вроде на могиле.

Поникнув головами, мрачно, медленно проходили солдаты через деревню Козары. В чаще белых ветвей беззаботно, радостно, звонко пели птицы над могилами, которых нет.

Сколько таких деревень! Сколько их пришлось увидеть, идя по щедрой, зеленой, плодородной Украине — деревень, стертых с лица земли, выжженных, разрушенных, без единого живого человека…

Сколько городов пришлось пройти, где не было ничего, кроме развалин. А ведь когда-то здесь были люди — каждый дом был полон людей, — и шумные улочки, и всюду дети, и звонкий смех… Недавно. А казалось, будто уже годы, годы пролетели над этими развалинами, покрывая их плесенью, заметая пылью, разрушая весенним ливнем, летней жарой, осенней слякотью. За городами и городками были овраги, заваленные рыжей глиной, хранящие в себе сотни и тысячи убитых, брошенных в общую яму мертвыми и живыми. Словно ужасающий ураган пронесся над этой землей, доброй, милостивой, доброжелательной к человеку. Ведь Стефек помнил, как он ездил когда-то в Киев, как смотрел из окна вагона на беленые дома, широкие шумящие поля без края и границ, на сады, на красные огоньки мальв, на веселые грядки ноготков в садиках. А теперь всюду разросся высокий бурьян, раскинулись широкими звездами седые листья чертополоха, тянулись вверх их колючие стебли. И сожженные села, и разрушенные города, и могилы, могилы повсюду, куда ни глянь, кладбища без конца…

Нет, лучше об этом не думать. Лучше думать о том, что через несколько минут он увидит Соню. Какова она теперь, Соня, после этих трех лет? Изменилась? Нет, все могло измениться, только не она. Они встретятся, будто расстались вчера. А уж потом будет время рассказать друг другу историю этих трех лет, прожитых в разлуке. Сердце замерло на мгновение и снова стремительно заколотилось.

Что пережила Соня, что она видела в эти три года? Как она их пережила?

И вдруг его пронизало холодом так, что, несмотря на теплый, солнечный день, концы пальцев окоченели. Почему так нереально, так как-то странно думается о Соне? Он упорно повторяет себе: «Через четверть часа, через несколько минут я увижу Соню». И боится, что говорит неправду. Что скажет Соня, каковы будут ее первые слова?

«Ведь я же не помню ее голоса, — удивляется вдруг Стефек, подсознательно убыстряя шаг. — Как же это может быть? Помню только смех — как она смеялась тогда, когда я увидел ее впервые…»

Нет, неправда, не впервые. Он же знал ее с детства, эту черненькую Соню Кальчук. Только как бы не замечал. А потом, когда же это было? На какой-то свадьбе. На чьей же это могло быть свадьбе? Вдруг зазвучал в сенях веселый, звонкий смех, не похожий ни на чей другой. И какая-то из женщин сказала:

— Ого, девушки Кальчуков пришли.

И тогда он увидел ее словно впервые. В желтой косыночке на голове, с румянцем на смуглых щеках. С этими черными глазами. Именно такую, смеющуюся от всего сердца. И он вдруг поразился. «Это — Сонька? Почему же я, дурак, не замечал ее? Где же были мои глаза?»

Да, на той свадьбе и началось. И нельзя было понять, почему не раньше. Почему, когда они вместе пасли коров над рекой, когда он приходил к Кальчукам на пасху, когда он видел эту Соню сто и больше раз, никакой голос не шепнул ему, что это именно она, единственная, родная, избранная из тысяч, как об этом пелось в песенке.

И сейчас он мог бы вызвать в памяти тот смех, именно тот, раздавшийся в набитых народом сенях как радостный сигнал, — что вот случится в жизни что-то самое важное, что-то необыкновенно прекрасное. Но не мог вспомнить ее голос. Каким же был этот голос? Усиленно, мучительно он пытался вызвать в памяти звук Сониного голоса. На кудрявившихся вдоль дороги ивах чирикали, перепрыгивая с ветки на ветку, какие-то маленькие птички, и их звонкое щебетание заглушало все. Сквозь этот птичий щебет нельзя было расслышать Сониных слов. Правда, эти маленькие птички гнездились здесь всегда, их была уйма летней порой. И они не пели, а именно щебетали, попискивали, шумели весь день, с утра до ночи, хлопотливо суетились на ивах, словно занятые каким-то чрезвычайно важным, только им известным делом Смешно, что можно обращать внимание на каких-то птичек, в то время как через минуту…

Нет, как раз так лучше. Все рассматривать, постепенно вспоминать, возвращаться к каждой детали, воспринимать всем сердцем знакомые места, каждую мелочь — красные пучки щавеля, и ветки хмеля, и мясистые листья уже отцветших жабников меж незабудок. Лучше не думать, что через минуту… Ах, что будет через минуту?

«Как тут зелено!» — вдруг удивляется Стефек знакомому виду. Будто он успел забыть и теперь сызнова находит эту буйную, сочную зелень, черпающую соки из подземных вод, из туманов, встающих над озером, из реки, из частой сети ручьев, светлыми струями журчащих повсюду. И вместе с тем — все по-старому, все знакомо, словно он никогда не уходил отсюда… Разве только ольхи подросли немного да гуще кудрявятся ивы.

И вдруг — словно удар в сердце.

Закопченные, обожженные бревна. Из зелени, словно одинокий столб, торчит труба, остатки разрушенной печи. «Чей это дом?» — лихорадочно вспоминает Стефек. Но не один дом такой. За первым пепелищем виднеется второе, третье. Неужели Ольшин нет? Неужели и здесь его ожидают Козары?

Но вот глаза, бегущие по развалинам, останавливаются: дом! Рядом другой. Еще и еще. Нет, деревня есть, деревня все же есть. Лишь несколько домов сгорело. Но маленькая, тихая, какая невероятно тихая эта деревня! Когда смотришь на нее так, с пригорка, кажется, будто там, внизу, все дремлет, погруженное в заколдованный сон. «Не может быть, чтобы и раньше здесь было так», — удивляется Стефек. Но, должно быть, именно так и было. Это в его ушах теперь грохочет городской шум, гром орудий — бурные, стремительные годы, в которых не было места тишине. А здесь лежит деревня, окаймленная зеленью, в чаще кустов и деревьев, тихая, маленькая, — убогие, нищие Ольшины.

И вдруг он чувствует, будто потерял что-то, будто его постигло разочарование. Хотя он ведь помнит — так здесь было всегда. «Чего же я хочу?» — рассердился он на себя.

И все же чувство разочарования осталось. Это была обыкновенная деревня. Куда-то исчезло лучистое сияние, которое озаряло ее в памяти. Обыкновенная деревня.

Только именно в ней, а не в какой другой живет Соня. Именно в этой деревне его ожидает Соня.

— Во имя отца и сына… Панич Стефек?

Паручиха! Разумеется, это Паручиха. Исхудалая, постаревшая, но все та же. И так же растрепана, и так же шмыгает носом.

— О господи, иду за хворостом в ольшаник, гляжу, кто это такой? Мундир вроде не наш…

— Это польский мундир.

— Вот, вот! То-то у нас рассказывали, что в Лисках поляки стоят… Смотрю, кто такой, вроде знакомый… Выросли вы, что ли? Хотя, ну точь-в-точь такой, какой был! Только будто покрепче стали, что ли… Вот привел бог увидеть, не думала, не гадала! И — в Ольшины вернулись?

— Ненадолго… Отпросился из части, посмотреть…

— А на что тут смотреть, боже милостивый!.. Никого нет, одни бабы остались.

— Как одни бабы?

— Да известно… Кого немцы убили, кто в партизанах пропал. А кто остался — те все до одного в армию пошли, когда немцев прогнали. Так что одни бабы…

Вопрос так и вертелся на языке, но что-то не давало спросить. Переждать, переждать еще немножко, оттянуть мгновение, радостное или страшное… Ведь он уже тут, на месте, все равно сейчас узнает.

— А у вас что слышно? Как ребятишки?

— У меня-то? Боже милостивый! Что у меня может быть слышно? Двое младших померло… Ноги, руки у них так опухли, прямо как у утопленников, и померли оба прошлой весной — как раз когда в Паленчицах горело…