Том 4. Стихотворения, поэмы, агитлубки и очерки 1922-1923

Крупье

С изяществом, превосходящим балерину, парочку карточек барашку кинул. А другую пару берет лапа арапа. Барашек еле успевает руки совать за деньгами то в пиджак, то в брюки. Минут через 15 такой пластики даже брюк не остается — одни хлястики. Без «шпалера ^* », без шума, без малейшей царапины, 50 разбандитят до ниточки лапы арапины. Вся эта афера называется — шмендефером.

Рулетка

Чтоб не скучали нэповы жены и детки, и им развлечение — зал рулетки. И сыну приятно, и мамаше лучше: сын обучение математическое получит. Объяснение для товарищей, не видавших рулетки. Рулетка — стол, а на столе — клетки. А чтоб арифметикой позабавиться сыночку и маме, клеточка украшена номерами. Поставь на единицу миллион твой-ка, крупье объявляет: «Выиграла двойка». Если всю доску изыграть эту, считать и выучишься к будущему лету. Образование небольшое — всего три дюжины. Ну, а много ли нэповскому сыночку нужно?

А что рабочим?

По-моему, и от «Казино», как и от всего прочего, должна быть польза для сознательного рабочего. Сделать в двери дырку-глазок, чтоб рабочий играющих посмотрел разок. При виде шестиэтажного нэповского затылка руки начинают чесаться пылко. Зрелище оное — очень агитационное.

Мой совет

Удел поэта — за ближнего болей. Предлагаю как-нибудь в вечер хмурый придти ГПУ и снять «дамбле» — половину играющих себе, а другую — МУРу ^* .

[ 1922]

После изъятий *

Известно: у меня и у бога разногласий чрезвычайно много. Я ходил раздетый, ходил босой, а у него — в жемчугах ряса. При виде его гнев свой еле сдерживал. Просто трясся. А теперь бог — что надо. Много проще бог стал. Смотрит из деревянного оклада. Риза — из холста. — Товарищ бог! Меняю гнев на милость. Видите — даже отношение к вам немного переменилось: называю «товарищем», а раньше — «господин». (И у вас появился товарищ один.) По крайней мере, на человека похожи стали. Что же, зайдите ко мне как-нибудь. Снизойдите с вашей звездной дали. У нас промышленность расстроена, транспорт тож. А вы — говорят — занимались чудесами. Сделайте одолжение, сойдите, поработайте с нами. А чтоб ангелы не били баклуши, посреди звезд — напечатайте, чтоб лезло в глаза и в уши: не трудящийся не ест.

[ 1922]

Германия *

Германия — это тебе! Это не от Рапалло ^* . Не наркомвнешторжьим я расчетам внял. Никогда, никогда язык мой не трепала комплиментщины официальной болтовня. Я не спрашивал, Вильгельму, Николаю прок ли, — разбираться в дрязгах царственных не мне. Я от первых дней войнищу эту проклял, плюнул рифмами в лицо войне. Распустив демократические слюни, шел Керенский в орудийном гуле ^* . С теми был я, кто в июне отстранял от вас нацеленные пули. И когда, стянув полков ободья, сжали горла вам французы и британцы, голос наш взвивался песней о свободе, руки фронта вытянул брататься. Сегодня хожу по твоей земле, Германия, и моя любовь к тебе расцветает романнее и романнее. Я видел — цепенеют верфи на Одере, я видел — фабрики сковывает тишь. Пусть, — не верю, что на смертном одре лежишь. Я давно с себя лохмотья наций скинул. Нищая Германия, позволь мне, как немцу, как собственному сыну, за тебя твою распеснить боль.

Рабочая песня

Мы сеем, мы жнем, мы куем, мы прядем, рабы всемогущих Стиннесов ^* . Но мы не мертвы. Мы еще придем. Мы еще наметим и кинемся. Обернулась шибером ^* , улыбка на морде, — история стала. Старая врет. Мы еще придем Мы пройдем из Норденов ^* сквозь Вильгельмов пролет ^* Бранденбургских ворот ^* . У них доллары. Победа дала. Из унтерденлиндских отелей ^* ползут, вгрызают в горло доллар, пируют на нашем теле. Терпите, товарищи, расплаты во имя… За все — за войну, за после, за раньше, со всеми, с ихними и со своими мы рассчитаемся в Красном реванше… На глотке колено. Мы — зверьи рычим. Наш голос судорогой немится.. Мы знаем, под кем, мы знаем, под чьим еще подымутся немцы. Мы еще извеселим берлинские улицы. Красный флаг, — мы заждались — вздымайся и рей! Красной песне из окон каждого Шульца откликайся, свободный с Запада Рейн. Это тебе дарю, Германия! Это не долларов тыщи, этой песней счёта с голодом не свесть. Что ж, и ты и я — мы оба нищи, — у меня это лучшее из всего, что есть.

[ 1922–1923]

На цепь! *

— Патронов не жалейте! Не жалейте пуль! Опять по армиям приказ Антанты отдан. Январь готовят обернуть в июль — июль 14-го года ^* . И может быть, уже рабам на Сене хозяйским окриком повелено. — Раба немецкого поставить на колени. Не встанут — расстрелять по переулкам Кельна! Сияй, Пуанкаре! Сквозь жир в твоих ушах раскат пальбы гремит прелестней песен: рабочий Франции по штольням мирных шахт берет в штыки рабочий мирный Эссен. Тюрьмою Рим — дубин заплечных свист ^* , рабочий Рима, бей немецких в Руре ^* — пока чернорубашечник фашист твоих вождей крошит в застенках тюрем. Британский лев держи нейтралитет, блудливые глаза прикрой стыдливой лапой, а пальцем укажи, куда судам лететь, рукой свободною колоний горсти хапай. Блестит английский фунт у греков на носу, и греки прут, в посул топыря веки; чтоб Бонар-Лоу ^* подарить Мосул ^* , из турков пустят кровь и крови греков реки. Товарищ мир! Я знаю, ты бы мог спинищу разогнуть. И просто — шагни! И раздавили б танки ног с горба попадавших прохвостов. Время с горба сдуть. Бунт, барабан, бей! Время вздеть узду капиталиста алчбе. Или не жалко горба? Быть рабом лучше? Рабочих шагов барабан, по миру греми, гремучий! Европе указана смерть пальцем Антанты потным. Лучше восстать посметь, встать и стать свободным. Тем, кто забит и сер, в ком курья вера — красный СССР будь тебе примером! Свобода сама собою не валится в рот. Пять — пять лет вырываем с бою за пядью каждую пядь. Еще не кончен труд, еще не рай неб. Капитализм — спрут. Щупальцы спрута — НЭП. Мы идем мерно, идем, с трудом дыша, но каждый шаг верный близит коммуны шаг. Рукой на станок ляг! Винтовку держи другой! Нам покажут кулак, мы вырвем кулак с рукой. Чтоб тебя, Европа-раба, не убили в это лето — бунт бей, барабан, мир обнимите, Советы! Снова сотни стай лезут жечь и резать. Рабочий, встань! Взнуздай! Антанте узду из железа!

[ 1923]

Товарищи! Разрешите мне поделиться впечатлениями о Париже и о Моне *

Я занимаюсь художеством. Оно — подданное Моно ^* . Я не ною: под Моною, так под Моною. Чуть с Виндавского ^* вышел — поборол усталость и лень я. Бегу в Моно. «Подпишите афиши! Рад Москве излить впечатления». Латвийских поездов тише по лону Моно поплыли афиши. Стою. Позевываю зевотой сладкой. Совсем как в Эйдкунене ^* в ожидании пересадки. Афиши обсуждаются и единолично, и вкупе. Пропадут на час. Поищут и выроют. Будто на границе в Себеже или в Зилупе ^* вагоны полдня на месте маневрируют. Постоим… и дальше в черепашьем марше! Остановка: станция «Член коллегии». Остановка: разъезд «Две секретарши»… Ну и товарно-пассажирская элегия! Я был в Моно, был в Париже — Париж на 4 часа ближе. За разрешением Моно и до Парижа города путешественники отправляются в 2. В 12 вылазишь из Gare du Nord’a [1] , а из Моно и в 4 выберешься едва. Оно понятно: меньше станций — инстанций. Пару моралей высказать рад. Первая: нам бы да ихний аппарат! Вторая для сеятелей подписей: чем сеять подписи — хлеб сей.

1

Северный вокзал ( франц)

[ 1923]

Пернатые *

(Нам посвящается)

Перемириваются в мире. Передышка в грозе. А мы воюем. Воюем без перемирий. Мы — действующая армия журналов и газет. Лишь строки-улицы в ночь рядятся, маскированные домами-горами, мы клоним головы в штабах редакций над фоно-теле-радио-граммами. Ночь. Лишь косятся звездные лучики. Попробуй — вылезь в час вот в этакий! А мы, мы ползем — репортеры-лазутчики — сенсацию в плен поймать на разведке. Поймаем, допросим и тут же храбро на мир, на весь миллиардомильный в атаку, щетинясь штыками Фабера ^* , идем, истекая кровью чернильной. Враг, колючей проволокой мотанный, думает: — В рукопашную не дойти! — Пустяк. Разливая огонь словометный, пойдет пулеметом хлестать линотип ^* . Армия вражья крепости рада. Стереть! Не бросать идти! По стенам армии вражьей снарядами бей, стереотип ^* ! Наконец, в довершенье вражьей паники, скрежеща, воя, ротационки-танки ^* , укатывайте поле боевое! А утром… форды — лишь луч проскребся — летите, киоскам о победе тараторя: — Враг разбит петитом и корпусом ^* на полях газетно-журнальных территорий.

[ 1923]

Стихотворение это — одинаково полезно и для редактора и для поэтов *

Всем товарищам по ремеслу:

несколько идей о «прожигании глаголами сердец людей ^* ».

Что поэзия?! Пустяк. Шутка. А мне от этих шуточек жутко. Мысленным оком окидывая Федерацию — готов от боли визжать и драться я. Во всей округе — тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги. От жизни сидячей высохли в жгут. Изголодались. С локтями голыми. Но денно и нощно жгут и жгут сердца неповинных людей «глаголами». Написал. Готово. Спрашивается — прожёг? Прожёг! И сердце и даже бок. Только поймут ли поэтические стада, что сердца сгорают — исключительно со стыда. Посудите: сидит какой-нибудь верзила (мало ли слов в России есть?!). А он вытягивает, как булавку из ила, пустяк, который полегше зарифмоплесть. А много ль в языке такой чуши, чтоб сама колокольчиком лезла в уши?!! Выберет… и опять отчесывает вычески, чтоб образ был «классический», «поэтический». Вычешут… и опять кряхтят они: любят ямбы редактора лающиеся. А попробуй в ямб пойди и запихни какое-нибудь слово, например, «млекопитающееся». Потеют как следует над большим листом. А только сбоку на узеньком клочочке коротенькие строчки растянулись глистом. А остальное — одни запятые да точки. Хороший язык взял да и искрошил, зря только на обучение тратились гроши. В редакции поэтов банда такая, что у редактора хронический разлив жёлчи. Банду локтями, дверями толкают, курьер орет: «Набилось сволочи!» Не от мира сего — стоят молча. Поэту в редкость удачи лучи. Разве что редактор заталмудится слишком, и врасплох удастся ему всучить какую-нибудь позапрошлогоднюю залежавшуюся «веснишку». И, наконец, выпускающий, над чушью фыркая, режет набранное мелким петитиком и затыкает стихами дырку за дыркой, на горе родителям и на радость критикам. И лезут за прибавками наборщик и наборщица. Оно понятно — набирают и морщатся. У меня решение одно отлежалось: помочь людям. А то жалость! (Особенно предложение пригодилось к весне б, когда стихом зачитывается весь нэп.) Я не против такой поэзии. Отнюдь. Весною тянет на меланхолическую нудь. Но долой рукоделие! Что может быть старей кустарей?! Как мастер этого дела (ко мне не прицепитесь) сообщу вам об универсальном рецепте-с. (Новость та, что моими мерами поэты заменяются редакционными курьерами.)

Рецепт

(Правила простые совсем: всего — семь.) 1. Берутся классики, свертываются в трубку и пропускаются через мясорубку. 2. Что получится, то откидывают на решето. 3. Откинутое выставляется на вольный дух. (Смотри, чтоб на «образы» не насело мух!) 4. Просушиваемое перетряхивается еле (чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели). 5. Сушится (чтоб не успело перевечниться) и сыпется в машину: обыкновенная перечница. 6. Затем раскладывается под машиной }липкая бумага (для ловли мушиной). 7. Теперь просто: верти ручку, да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку! (Чтоб «кровь» к «любовь», «тень» ко «дню», чтоб шли аккуратненько одна через одну) Полученное вынь и… готово к употреблению: к чтению, к декламированию, к пению. А чтоб поэтов от безработной меланхолии вылечить, чтоб их не тянуло портить бумажки, отобрать их от добрейшего Анатолия Васильича ^* и передать товарищу Семашке ^* .