Том 4. Торжество смерти. Новеллы

— Взгляни на Ортону!

Она вытянула руку по направлению к иллюминированному городу, как будто бросающему навстречу ей волну веселья. Красный свет разливался над вершиной холма точно над кратером, а из центра города продолжали вылетать в темную лазурь неба снопы ракет и, расширяя свои круги, казались сияющим куполом, смотрящимся в море.

Над столом, заставленным цветами, фруктами и конфетами, кружились ночные бабочки. Пена благородного вина переполнила бокалы.

— Пью за наше счастье! — сказала Ипполита, протягивая бокал к возлюбленному.

— Пью за наш покой! — ответил Джорджио, чокаясь с ней.

Соприкосновение было так сильно, что бокалы разбились.

Прозрачное вино пролилось на стол и залило груду сочных персиков.

— Доброе предзнаменование! Доброе предзнаменование! — восклицала Ипполита, больше радуясь этому приключению, чем самому шампанскому.

И она прикоснулась к влажным плодам, сложенным перед ней. Это были великолепные персики, совершенно алые с одной стороны, словно заря окрасила их, когда они созревали на ветках. Странно яркий цвет, казалось, внедрял жизнь в эти плоды.

— Какая прелесть! — сказала Ипполита, выбирая самый спелый.

И, не очищая кожи, она впилась в него зубами. Желтый, точно мед, сок брызнул и заструился по углам ее рта.

— Теперь откуси ты.

Она протянула возлюбленному сочившийся персик таким же движением, как когда-то, в сумерки первого дня под дубом, она предлагала ему остаток хлеба.

Это воспоминание воскресло в памяти Джорджио, и он чувствовал потребность сообщить об этом Ипполите.

— Помнишь, — сказал он, — помнишь первый вечер — ты откусила тогда от только что испеченного хлеба и предложила его мне. Каким горячим, влажным был он… Помнишь? Он показался мне таким вкусным!

— Я все помню. Разве могу я забыть все самые мельчайшие подробности того дня?

Перед ней восстала тропинка, усыпанная дроком — свежий, нежный цветущий ковер под ее ногами. Несколько мгновений она молчала, очарованная этим поэтическим видением.

— Дрок! — прошептала она с грустной улыбкой сожаления.

Потом прибавила:

— Помнишь? Весь холм был покрыт желтыми цветами, и от запаха кружилась голова.

И после паузы произнесла:

— Какое странное растение! Теперь, глядя на разросшиеся кусты, кто бы мог представить себе их прежний вид.

Всюду во время своих прогулок встречали они эти кусты с длинными остроконечными стеблями, на вершине которых качались черные стручки, покрытые беловатым пухом, в каждом стручке находились семена и притаился зеленый червячок.

— Пей, — сказал Джорджио, наливая искрящуюся влагу в новые бокалы.

— Пью за будущую весну нашей любви, — шепнула Ипполита.

И выпила все до последней капли.

Джорджио тотчас же наполнил ее пустой бокал.

Она опустила пальцы в коробку со сладостями, спрашивая:

— Чего ты хочешь — амбры или розы?

Это были восточные лакомства, присланные Адольфом Асторги: род вязкого теста цвета амбры и розы, начиненного фисташками и такого ароматичного, что во рту ощущался вкус свежего медоносного цветка.

— Кто знает, где теперь «Дон Жуан»! — сказал Джорджио, принимая конфету из пальцев Ипполиты, белых от сахарной пудры.

И в его душе мелькнула тоска по далеким островам, пахнущим смолой, которые, быть может, в эту самую минуту дарили свои чары ночному ветерку, раздувавшему паруса…

Ипполита уловила сожаление в словах Джорджио.

— Ты, пожалуй, предпочел бы борт корабля и общество Асторги твоему пребыванию здесь наедине со мной? — спросила она.

— Я хочу находиться не здесь и не там, а совсем в ином месте, — возразил он с улыбкой шутливым тоном.

Он встал, чтобы поцеловать Ипполиту. Она протянула ему губы, липкие и сладкие от нерастаявшей во рту конфеты. Ночные бабочки кружились над их головами.

— Ты не пьешь? — заметил он после поцелуя слегка изменившимся голосом.

Ипполита быстро осушила бокал.

— Вино почти теплое, — сказала она. — Помнишь замороженное шампанское у Даниэли в Венеции? Как я люблю смотреть на его белую, пушистую пену, медленно-медленно расходящуюся в бокале.

Когда Ипполита говорила о вещах, нравившихся ей, или о любимых ею ласках, ее голос как-то странно замирал, и, выговаривая слова, ее губы раскрывались медленно с глубоко чувственным выражением. И тогда всякое ее слово, всякое движение губ причиняло Джорджио острое страдание. Ему казалось, что эта чувственность, пробужденная им самим, достигла того предела, когда постоянная тирания желаний делает их разнузданными и требует немедленного их удовлетворения. Ипполита представлялась ему теперь женщиной, беззаветно отдавшейся наслаждению, в какой бы форме ни выражалось оно, какие бы ни сулило ей унижения. Когда он исчезнет или когда ей наскучит его любовь, то она примет наиболее выгодное предложение. Быть может, удастся ей даже продать себя за очень высокую цену. Где можно еще найти такое редкое орудие наслаждения? Она теперь владела в совершенстве искусством ласк и очарования, ее красота была из тех, что поражает человека при встрече, волнует его и зажигает в крови огонь сладострастия, она отличалась тонким изяществом, умением одеваться, великолепно изучила все сочетания красок и моды, гармонирующие с ее красотой, она умела голосом нежным, мягким — как бархат ее глаз — произносить медленные слова, навевающие грезы и рассеивающие печаль. Она таила в себе болезнь, порой странным образом возбуждавшую ее чувства — в ней сказывались то болезненная томность, то избыток здоровья, и, наконец — она была бесплодной. В ней соединялись все победные свойства женщины, предназначенной для владычества над миром силой своей царственно-порочной красоты. Страсть еще усложнила, обострила и укрепила все эти свойства.

Теперь Ипполита достигла полного расцвета сил. Если бы внезапно она очутилась свободной и не любящей — какой бы путь в жизни выбрала она? Джорджио не сомневался более, он знал, каков будет ее выбор, он не сомневался, что его влияние на эту женщину ограничивается областью чувственности и несколько искусственно возбужденного воображения. Низменная природа ее не поддавалась, непроницаемая в своей закоренелости. Он был убежден, что, благодаря этой низменной природе, Ипполита без труда удовлетворится любовником, не отличающимся ни физическими, ни умственными достоинствами — любовником вульгарным. И, наливая в пустой бокал Ипполиты любимое ею вино, вино, оживляющее тайные ужины, легкие светские оргии при закрытых дверях, Джорджио воображал себе среди нечистых порочных объятий «бледную и жестокую Римлянку, не знающую себе равной в искусстве побеждать мужей».

— Как дрожит твоя рука! — глядя на него, заметила Ипполита.

— Да, правда, — сказал он с судорожным смехом, притворяясь веселым. — Знаешь, я уже опьянел немного. А ты, коварная, не пьешь?

Она рассмеялась и выпила третий бокал, испытывая детскую радость при мысли, что она почувствует себя пьяной — впадет в состояние полузабвения. Уже винные пары начинали затуманивать ее сознание. Демон истерии пробуждался.

— Посмотри, как загорели мои руки! — воскликнула она, приподнимая широкие рукава. — Посмотри!

Хотя вообще она отличалась смуглым цветом кожи с горячим матово-золотистым оттенком, но на кистях рук кожа была необыкновенно тонкой, светлой, странно-бледной, оставалась не тронутой загаром. И сквозь эту тонкую бледную кожу просвечивали нежные, но ясно обозначенные темно-голубые, почти фиолетовые жилки. Джорджио часто, глядя на них, повторял слова Клеопатры послу Италии: «Вот мои самые голубые жилы для поцелуя».

Ипполита протянула к нему руки и сказала:

— Целуй.

Он схватил ее за кисть и сделал вид, что хочет провести по ней ножом. Она вызывающе бросила: