Том 4. Торжество смерти. Новеллы

— Режь, если хочешь. Я не двинусь.

Во время этой сцены он пристально смотрел на лезвие ножа, касающееся ее кожи, такой светлой кожи, что она, казалось, принадлежала блондинке. Его влекла эта странность, возбуждала в нем эстетическое наслаждение, вызывала в воображении образ трагической красоты.

— Вот оно, твое слабое место, — заметил он, улыбаясь. — Точно обозначено. Ты умрешь от перерезанных жил. Дай другую руку.

Он соединил кисти обеих рук и снова замахнулся ножом, как будто желая разрезать их обе одним ударом. Ясно предстал ему образ:

«На мраморном пороге дверей, скрывающих мрак и ожидание, появлялась та, которая должна была умереть, появлялась с вытянутыми вперед обнаженными руками, а через открытые на кистях жилы, извиваясь, били кровавые струи. И по мере того, как кровь уходила, лицо женщины делалось сверхъестественно бледным, впалые глаза наполнялись глубокой тайной, призрак несказанных слов блуждал на немых устах. Вдруг поток крови замирал, истощенное тело падало тяжелой массой во мглу…»

— Расскажи, о чем ты мечтаешь? — спросила Ипполита, видя, что он задумался.

Джорджио описал ей свое видение.

— Как красиво! — воскликнула она с восхищением, точно перед картиной.

Она закурила сигарету и пустила волну дыма в кружащихся около лампы ночных бабочек. С минуту она следила за трепетавшими среди дымного облака прозрачными крылышками. Потом, повернувшись к сверкавшей огнями Оргоне, встала и подняла глаза к звездному небу.

— Какая душная ночь! — произнесла она. — Тебе не жарко?

Она бросила сигарету и снова обнажила свои руки.

Приблизившись к Джорджио, она быстрым движением запрокинула его голову и прильнула к нему в длительной ласке: губы ее, горячие и влажные, блуждали по лицу возлюбленного в бесчисленных поцелуях.

С гибкостью кошки она обвилась вокруг него движением почти невероятным по ловкости и быстроте, она взобралась к нему на колени, заставляя его ощущать сквозь легкую ткань ее обнаженное тело, вдыхать запах ее кожи — этот нежный и возбуждающий запах, в часы наслаждения опьяняющий словно аромат туберозы.

Джорджио дрожал всем телом, как тогда в ее объятиях в комнате, наполненной мглой сумерек. Она приняла это за дрожь желания, и ее ласки становились требовательными.

— Нет, нет, оставь меня, — шептал он, отстраняя Ипполиту. — Нас могут увидеть.

Она отошла от него шатаясь, видимо, поддавшаяся опьянению. Казалось, какой-то туман застилал ее глаза и ее сознание, затемнял зрение и мысли. Ладонями рук она провела по лбу и горящим щекам.

— Как жарко! — простонала она. — Мне хочется сбросить с себя всю одежду.

Джорджио, преследуемый неотвязной мыслью, все повторял про себя: «Должен ли я умереть один?» По мере того как время уходило, идея самоубийства все более и более настойчиво билась в его мозгу. Позади себя в спальне он слышал тиканье часов, слышал ритмичные отдаленные удары цепов. И эти два разнородных, но равномерных звука обостряли в его сознании ощущение уходящего времени и внушали ему страх и тревогу.

— Посмотри, Ортона в пламени! — воскликнула Ипполита. — Сколько ракет!

Иллюминированный город зажигал небо. Бесчисленные ракеты, взлетавшие из центра, раскидывались по небу широким золотым веером, потом внезапно, рассыпались дождем огненных искр, и среди этого дождя возникал новый сияющий веер, чтобы снова рассыпаться и снова возродиться, между тем как воды отражали эти меняющиеся картины. Слышался глухой треск, словно отдаленные выстрелы, а иногда более резкие удары, сопровождающие взрывы больших разноцветных шаров в лазурной выси. При каждом таком взрыве и город, и гавань, и вытянувшийся мол представали в разном освещении фантастического вида.

Стоя у перил, Ипполита любовалась зрелищем и приветствовала наиболее удачный фейерверк радостными восклицаниями.

Время от времени по ее фигуре пробегал отблеск зарева.

«Она возбуждена, она немного опьянела и готова сейчас на все, — думал Джорджио, глядя на нее. — Я бы мог предложить ей прогулку, давно уже прельщавшую ее, прогулку по туннелю с зажженным факелом. Я зайду в Трабокко и возьму факел. Она подождет меня у моста. Потом я проведу ее к туннелю знакомой мне тропинкой и сделаю так, что поезд настигнет нас под сводами… Неосторожность, несчастье…»

Эта мысль показалась ему легковыполнимой, встала в его мозгу с необыкновенной ясностью, как будто она таилась в нем бессознательно с того самого дня, когда она мелькнула ему впервые неясным откровением перед блестевшими рельсами.

«Она тоже должна умереть!» Решение его крепло. Он прислушивался к тиканью часов с непобедимым смятением. «Часы бегут. Пожалуй, еле хватит времени, чтобы дойти».

Необходимо было действовать без промедления и определить точно, который теперь час. Но ему казалось немыслимым подняться со стула, ему казалось, что если он заговорит с ничего не подозревающей женщиной, то голос изменит ему.

Он вскочил на ноги, заслышав отдаленный грохот, такой знакомый грохот… «Слишком поздно!» И сердце его забилось сильно-сильно, и ему представилось, что он сейчас умрет от смятения. А грохот и свистки приближались.

Ипполита обернулась.

— Поезд! — сказала она. — Подойди посмотри.

Джорджио подошел. Она обвила обнаженными руками его шею и прижалась к его плечу.

— Вот он входит в туннель, — прибавила она, прислушиваясь к изменившемуся шуму.

В ушах Джорджио грохот поезда принимал оглушительные размеры. Словно в кошмаре видел он себя и возлюбленную под темными сводами, видел приближающиеся во мгле фонари, короткую борьбу на рельсах, внезапное падение, раздавленные поездом тела. И в то же время ощущал близость страшной, ласкающейся женщины — женщины-победительницы. И вместе с физическим возмущением против разрушительного ига он испытывал исступленный гнев против той, которая, казалось, ускользала от его мщения.

Склонившись рядом через перила, они смотрели на проходивший поезд, оглушительный, быстрый и зловещий, заставляющий дрожать стены дома, сообщая им самим эту дрожь.

— Я боюсь, когда по ночам дрожит дом от проходящего поезда, — сказала Ипполита, теснее прижимаясь к нему. — И ты также, не правда ли? Я часто замечала, как при этом трепет пробегал по твоему телу.

Джорджио не слыхал. Его душа была наполнена невообразимым смятением, испытывала жестокое и мрачное волнение. Несвязные образы и мысли теснились в его мозгу, и сердце сжималось, точно пронзенное тысячью жал. Но одна мысль господствовала над остальными, один образ царствовал над его душой. Что делал он в этот час пять лет тому назад? Он сидел над трупом, созерцал лицо сквозь дымку черной кисеи и длинную бледную руку…