Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.

В такую минуту нельзя было проявить слабость. Я произнес речь, напомнив им, что и другие альпинисты не раз бывали в подобных переделках и что только мужество и упорство спасали их от гибели. Я обещал, что не покину их, обещал, что спасу их. В заключение я сказал, что у нас достанет провианта на то, чтобы выдержать любую осаду, — и неужто же власти в Церматте не хватятся, что полмили людей и мулов таинственно исчезли над самым их носом, и не станут нас разыскивать? Нет, Церматт вышлет спасательную экспедицию, и нас вызволят отсюда.

Моя речь произвела впечатление. С просветлевшим челом люди раскинули палатки, и ночь застала нас уже под кровом. И тут я пожал плоды своей предусмотрительности: я не зря захватил с собой некое снадобье, которое не упоминается ни в одном из классических трудов по альпинизму, за исключением этого. Я имею в виду снотворное. Если бы не это благодетельное средство, никто из моих людей глаз не сомкнул бы в ту тревожную ночь. Если бы не этот кроткий утешитель, пришлось бы им всю ночь ворочаться с боку на бок, не находя покоя, — так как виски предназначалось только для меня. Утром они были бы не в силах взяться за свою тяжелую работу. Итак, все спали в ту ночь, кроме меня, Гарриса да еще барменов. Я не мог позволить себе уснуть в столь трудный час. Я считал, что отвечаю за вверенные мне жизни. Я хотел быть начеку и в полной готовности — на случай обвала. Теперь, правда, мне известно, что в этой местности не бывает обвалов, но тогда я этого еще не знал.

Всю ночь мы следили за погодой, я глаз не спускал с барометра, чтоб не прозевать малейших его колебаний. Но стрелка барометра все время показывала «Без перемен». Не описать словами, каким надежным, ласковым, верным другом был для меня этот ценный прибор в ту годину бедствий. Барометр, собственно, был неисправен и не имел другой стрелки, кроме неподвижного медного указателя, но об этом я узнал только задним числом. И, сказать по совести, приводись мне снова очутиться в таком положении, я не пожелал бы себе лучшего барометра, чем этот.

В два часа ночи люди встали и позавтракали; как только рассвело, все опять связались и дружно двинулись на штурм скалы. Мы перепробовали все известные нам средства, в том числе и крюк на веревке, — но без особого успеха, вернее — без полного успеха. Кто–то даже удачно забросил крюк, он зацепился, и Гаррис полез вверх, перебирая руками, по крюк сорвался, и если бы под Гаррисом случайно не очутился один из священников, мой бедный друг наверняка остался бы калекой. К счастью для него, покалечился священник; он тут же взгромоздился на костыли, а я приказал отставить крюк, как орудие чересчур опасное при большом скоплении народа.

На минуту мы растерялись, не зная, что еще предпринять, но кто–то вспомнил о лестницах. Одну из них тотчас же прислонили к скале, и люди, связавшись по двое, стали на нее взбираться. Другую лестницу перебросили на ту сторону, для спуска. По прошло и получаса, как все наши переправились через скалу, так что эту вершину, ко всяком случае, нам удалось взять. Тогда мы издали свое первое ликующее «ура!» Но радость наша была преждевременна, ибо кто–то спросил: а как же мы переправим животных?

Это была серьезная, можно сказать неразрешимая задача. Люди упали духом; опять нам угрожала общая паника. Но едва нависла грозная опасность, как приспело и чудесное спасение. Один из мулов, который был уже нам известен как любитель смелых экспериментов, попытался сжевать пятифунтовый бидон нитроглицерина. Это произошло в ближайшем соседстве со скалой. Взрыв повалил всех нас наземь и забросал грязью и щебнем; все страшно перепугались, так как он сопровождался чудовищным грохотом и под нашими ногами затряслась земля. Но все же происшествие это пошло нам на пользу — скалы как не бывало! На ее месте зияла свежая воронка в тридцать футов в поперечнике и пятнадцать в глубину. Взрыв услышали даже в Церматте, и часа полтора спустя многие жители городка были сбиты с ног, а кто и ранен падающими сверху кусками мороженого мульего мяса, — что показывает яснее всяких цифр, как высоко взлетел наш смелый экспериментатор.

Нам оставалось только навести мост через воронку и продолжать путь. Люди бодро приступили к делу. Я сам руководил работой. Прежде всего, я послал большой отряд рубить и обтесывать деревья, которые должны были послужить нам сваями. Дело подвигалось медленно, так как ледорубы не слишком пригодны для валки леса. Потом сваи были накрепко вбиты рядами в землю по дну воронки, я положил на них в ряд шесть моих сорокафутовых лестниц, а поверх этих еще шесть. На образовавшийся настил был накидан слой веток, а затем насыпан слой земли в шесть дюймов толщиной. По бокам вместо перил я протянул веревки и мост был готов. Стадо слонов могло бы пройти по нему с полной безопасностью. К вечеру весь караван переправился на другую сторону и лестницы были разобраны.

Утро застало нас в отличном настроении, но дорога была трудная, идти приходилось по сильно пересеченной местности, в густом лесу; постепенно людьми овладело уныние, я видел вокруг себя озабоченные, пасмурные лица, и даже наши проводники считали, что дело плохо, — мы безнадежно заплутались. Уже то, что мы все еще не встречали туристов, давало повод к тревоге. Но имелось и другое основание думать, что мы не только заплутались, но и забрели бог весть куда: к этому времени за нами наверняка были посланы спасательные отряды, а между тем мы не видели ни малейшего их признака.

Я чувствовал, что в наших рядах усиливается разложение; надо было что–то предпринять, и как можно быстрее. К счастью, я никогда не теряюсь. Я тут же придумал меру, которую все единодушно одобрили, как в высшей степени целесообразную. Взяв веревку в три четверти мили длиной, я привязал ее к поясу одного из проводников и приказал ему пойти искать дорогу, с тем, что мы будем дожидаться его здесь. В случае неудачи веревка приведет его назад; в случае же удачи он даст нам сигнал — несколько раз сильно дернув веревку, — и вся экспедиция поднимется как один человек и присоединится к нему. Он пошел и сразу же затерялся среди деревьев. Я сам разматывал веревку, и все следили за тем, как она уползает, словно живая. Порой она еле плелась, порой убегала во всю прыть. Раза два нам почудилось, что мы принимаем сигнал, и со всех уст уже готовы были сорваться возгласы ликования, но тут же выяснилось, что тревога ложная. Наконец, когда уползло уже с полмили веревки, она перестала скользить по траве и лежала на месте без движения — одну... две... три минуты, меж тем как мы ждали, затаив дыхание.

Отдыхает ли проводник? Оглядывает ли с высоты окрестность? Расспрашивает ли о дороге встречного горца? Стоп! А не стало ли бедняге плохо от переутомления и тревоги?

Эта мысль потрясла нас. Я уже готовился выслать спасательный отряд, как вдруг веревка отчаянно задергалась, я насилу удержал ее в руке. Тут загремело такое дружное «ура», что приятно было слышать. «Спасены! Спасены!» — перекатывалось по всей растянувшейся линии каравана.

Мы тотчас же собрались и выступили в путь. Сначала дорога была недурна, по постепенно она становилась все хуже, и этому не предвиделось конца. Мы прошли уже добрых полмили, рассчитывая вот–вот увидеть проводника; но проводник, очевидно, не ждал нас, так как веревка убегала все дальше, а с нею убегал и он. Видно, он так и не нашел дороги, а увязался за каким–то крестьянином, который вызвался его проводить. Нам ничего не оставалось, как тащиться следом, что мы и делали. Прошло три часа, а мы все еще тащились следом. Это не только удивляло нас, но и бесило. К тому же мы очень устали, — ведь сначала мы из кожи лезли, чтобы догнать проводника, но зря старались: хотя он шел не быстро, неповоротливому каравану трудно было угнаться за ним по такой местности.

К трем часам пополудни мы окончательно выдохлись, а веревка все убегала. Накипавшее недовольство перешло в громкий ропот и открытое возмущение. Вспыхнул мятеж. Люди отказывались идти дальше. Они говорили, что мы весь день только и делаем, что бежим по собственному следу, описывая круг за кругом. Они кричали, что надо привязать к дереву наш конец веревки, тогда проводник остановится, мы нагоним его и убьем. Это было разумное требование, и я отдал соответственный приказ.

Как только мы привязали веревку, вся экспедиция ринулась вперед с тем нетерпением, какое возбуждает жажда мести. Но после утомительного марша нам преградила путь высокая каменная осыпь такой крутизны, что никто из нас в нашем теперешнем состоянии не мог на нее взобраться. Каждая попытка приводила к новому увечью. Не прошло и двадцати минут, как пять человек у меня оказались на костылях. Всякий раз, как кто–либо, ища опоры, пытался ухватиться за веревку, она слабела, и он падал кувырком. Это повторилось не раз и не два и наконец навело меня на удачную мысль. Я отдал приказ каравану сделать поворот на месте и построиться в походном порядке. Привязав веревку к заднему мулу, я скомандовал:

— Шаг на месте! Правый фланг вперед — марш!

Отряд двинулся под звуки бравурной песни, и я сказал себе: «Только бы веревка выдержала — мы этого собаку проводника заполучим в лагерь, как миленького!» Я глаз не спускал с веревки, которая теперь скользила вниз по осыпи, и уже заранее торжествовал, а между тем меня ждало великое разочарование. К веревке оказался привязан не проводник, а крайне недовольный старый черный баран. Возмущение обманутой экспедиции не знало границ. Люди готовы были излить свой безрассудный гнев на ни в чем не повинное бессловесное животное. Но я бросился между ними и жертвой — и, не дрогнув перед ощетинившейся стеной ледорубов и альпенштоков, объявил, что только через мой труп учинят они такое злодейство. Произнося эти слова, я понимал, что подписываю свой приговор и что только чудо может помешать этим бесноватым привести в исполнение свой злобный замысел. Как сейчас, вижу перед собой страшную стену ледорубов; вижу надвигающуюся орду так же ясно, как видел тогда; читаю ненависть в исступленных взорах. Помню, я опустил голову на грудь, и чувствую — сейчас еще чувствую — как в мягких частях у меня отдается внезапное землетрясение, вызванное тем самым бараном, которого я хотел спасти ценою собственной жизни; в ушах у меня еще гремят раскаты смеха, прокатившиеся по всей колонне, когда я пролетел над ее рядами, подобно сипаю, которым выстрелили из родменовской пушки.