Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.

Я был спасен! Да, я был спасен, — но лишь в силу того благодетельного инстинкта неблагодарности, который природа вложила в сердце этого подлого животного. Милосердие, к которому тщетно взывало мое красноречие, было порождено смехом. Барана отпустили на свободу, а мне даровали жизнь.

Впоследствии мы узнали, что едва между нами и проводником легло расстояние в полмили, он задумал бежать. Боясь, как бы мы чего не заподозрили, он решил сделать так, чтобы веревка продолжала двигаться как ни в чем не бывало: для этого он и поймал барана; мы же, в то время как он сидел на нем и привязывал его к веревке, вообразил и, что он упал в обморок от усталости и истощения. Как только он отпустил барана, тот стал метаться как очумелый, стараясь освободиться от веревки, — по этому–то сигналу мы и вскочили с радостными кликами, готовые следовать его зову. Весь день мы пробегали за бараном, описывая круг за кругом, — это окончательно выяснилось, когда мы спохватились, что за семь часов семь раз напоили своих животных из одного и того же родника. Уж на что я дошлый лесовик, а и то ничего не заметил, пока мое внимание не привлекла свинья. Свинья все время валялась в луже, а так как это была единственная попавшаяся нам свинья, то, принимая во внимание неоднократность ее появления при полной тождественности отличительных примет, я в конце концов и пришел к заключению, что свинья все та же, — а отсюда напрашивался вывод, что и родник все тот же. Так оно и оказалось.

Я потому привожу здесь этот замечательный случай, что он наглядно показывает разницу между активностью ледника и активностью свиньи. Установлено, что ледники находятся в постоянном движении; полагаю, что мои наблюдения доказывают столь же убедительно, что свинья, лежащая в луже, наоборот, неподвижна. Было бы интересно услышать сужденье других наблюдателей но этому вопросу.

Остается сказать несколько слов о проводнике, прежде чем мы окончательно с ним распростимся. Привязав барана к веревке, он пошел куда глаза глядят, пока не повстречал корову. Рассудив, что корова больше разумеет, чем любой проводник, он ухватил ее за хвост и, оказывается, не прогадал. Корова не торопясь спускалась с горы и мирно пощипывала травку, пока не пришло ей время доиться, а тогда она направилась домой, прямехонько в Церматт, и притащила с собой проводника.

Г л а в а IX

Продолжение похода. — Научные изыскания. — Образчик молодого американца. — Прибытие в Рифелъбергскую гостиницу. — Восхождение на Горнер–Грат.— Вера в термометр. — Маттерхорн.

Мы раскинули лагерь на затерянной в глуши поляне, куда нас завел баран. Люди выбились из сил. Мысль, что мы заблудились, лишала их покоя, и только под действием доброго ужина они приободрились. Не давая им опомниться и впасть в прежнее уныние, я накачал их снотворным и отправил спать.

Наутро, когда я раздумывал над нашим бедственным положением, напрасно ища выхода, ко мне зашел Гаррис с картой Бедекера, убедительно показывавшей, что гора, на которой мы плутали, находится в Швейцарии — все в той же Швейцарии каждой своей пядью. Так значит — мы вовсе не потерялись, как думали. Эта мысль принесла мне огромное облегчение, с меня свалился камень весом по крайней мере в две таких горы. Я тотчас же приказал распространить эту весть по всему лагерю, карта была вывешена для общего обозрения. Эффект был волшебный. Как только люди убедились воочию, что не сами они потерялись, а потерялась только вершина горы, все воспрянули духом. «Ну и бог с ней, с вершиной, — заговорили кругом, — это ее забота, не наша».

Теперь, когда тревога улеглась, я решил дать людям отдышаться и тем временем развернуть исследовательскую работу экспедиции. Прежде всего, я снял показания барометра, в надежде определить, на какой мы высоте, но так ничего и не добился. Из чтения ученых книг я усвоил, что не то барометры, не то термометры полагается прокипятить, чтобы они лучше работали, и, не зная, к которому из двух приборов это относится, прокипятил для верности и тот и другой. Но опять–таки ничего не добился. Познакомившись с этими приборами поближе, я увидел, что оба они неисправны: на барометре не имелось никакой стрелки, кроме медного указателя, а стеклянный шарик термометра был набит оловянной фольгой. Я мог бы сварить оба эти предмета до полной мягкости и ничего бы не достиг.

Тогда я откопал другой барометр, новехонький, без малейшего изъяна. Кипятил я его добрых полчаса в гороховом супе, который готовили к обеду наши повара. Результат был самый неожиданным: на барометр кипячение не оказало никакого действия, зато суп на диво отдавал барометром, так что наш шеф–повар, человек в высшей степени добросовестный, счел нужным изменить его название в обеденной карточке. Суп так всем понравился, что я предложил повару ввести его в наш постоянный рацион. Кто–то возразил, что барометру от этого не поздоровится, но меня это не смутило. Я убедился на опыте, что барометр не показывает высоту, а раз так, то я не видел в нем проку. Для предсказаний погоды он был нам не нужен: о том, что погода меняется к лучшему, мне не обязательно было знать; о том же, что она меняется к худшему, достаточно убедительно предупреждали нас мозоли Гарриса. Гаррис еще в бытность нашу в Гейдельберге выверил и отрегулировал свои мозоли в тамошней государственной обсерватории, и на них вполне можно было положиться. Итак, я сдал новый барометр поварам на предмет изготовления супов для старшего персонала экспедиции, а поскольку выяснилось, что испорченный барометр тоже дает отличный навар, я распорядился пустить его на усиление питания наших подчиненных.

Прокипятив новый термометр, я добился блестящих результатов: ртутный столбик поднялся до 200° по Фаренгейту. Другие ученые участники экспедиции усмотрели в этом доказательство, что мы поднялись на высоту в двести тысяч футов над уровнем моря. Так как мы не видели вокруг себя снега, то и сделали вывод, что верхняя его граница проходит где–то на высоте десяти тысяч футов с лишним и потом уже не возобновляется. Этот любопытный факт, по–видимому, никем из наблюдателей до сих пор не наблюдался. А между тем это не только интересное, но и очень ценное открытие, так как оно открывает доступ цивилизации и земледелию на вершины высочайших Альп. Мы испытывали немалую гордость оттого, что забрались так высоко, и только мысль, что, если бы не баран, нам удалось бы подняться еще на двести тысяч футов выше, омрачала нашу радость.

Успех этого опыта побудил меня повторить его на моем фотоаппарате. Вынув аппарат из футляра, я прокипятил одну из камер, но на сей раз потерпел неудачу. Деревянная коробка вздулась и рассохлась, а что касается линз, то я не заметил в них ни малейшего улучшения.

Выло у меня еще желание прокипятить проводника. Этот опыт, возможно, повысил бы коэффициент его полезного действия, — понизить его он не мог. Но мне не удалось осуществить мой замысел. У этой братии нет интереса к науке: намеченный мною для опыта проводник не склонен был поступиться своими удобствами для научных целей.

В разгар моих ученых исследований произошел один из тех досадных эпизодов, жертвою которых обычно становятся люди невежественные и легкомысленные. Один ил носильщиков выстрелил по серне, не попал и покалечил нашего латиниста. Я не слишком огорчился, ведь со своим делом латинист может справиться и на костылях, но факт остается фактом: не подвернись так удачно латинист, заряд угодил бы в мула. А это уже совсем другое дело; если говорить об абсолютной ценности, то латиниста не сравнишь с мулом. И так как трудно надеяться, что в нужную минуту вас выручит латинист, то я и отдал приказ, что впредь охота на серн в пределах лагеря должна производиться без всякого оружия, а единственно с помощью указательного пальца.

Едва я оправился от пережитого потрясения, как тут же подоспело другое, на время окончательно меня расстроившее: по лагерю пронесся слух, будто один из барменов свалился в пропасть.

К счастью, это оказался не бармен, а капеллан. В предвидении такой возможности я, кстати, и прихватил с собой некоторый лишек капелланов, но по части барменов у нас ощущалась нехватка, тут мы явно просчитались.

На следующее утро мы сняли лагерь и со свежими силами, в отличном настроении двинулись в путь. Я с особенным удовольствием вспоминаю этот день, ознаменованным тем, что мы вышли, наконец, на дорогу. Да, мы нашли дорогу и самым удивительным образом. Часа два с половиной брели мы наугад, пока не подошли к массивному утесу футов двадцать высотой. На этот раз я не стал дожидаться указаний бессловесного мула. Я так навострился в этой экспедиции, что знал уже больше любого мула. Я тут же заложил динамит и убрал с дороги утес. И только тогда спохватился, к великому своему огорчению и сожалению, что на вершине утеса стояло шале.

Я сам подобрал с земли тех членов пострадавшего семейства, которые упали рядом со мной, в то время как мои подчиненные подобрали остальных. По счастью, никто из этих добрых людей особенно не пострадал, однако все они не на шутку обозлились. Я объяснил главе семейства, как все случилось, рассказал, что ищу дорогу и что, конечно, вовремя предупредил бы его, если бы знал, что там наверху кто–то есть. Я объяснил ему, что действовал с самыми добрыми намерениями, и выразил надежду, что не слишком упал в его мнении оттого, что подбросил его в воздух на полсотню футов. Я высказал и ряд других справедливых и разумных мыслей, а когда я в заключение предложил заново отстроить шале, оплатить причиненный ущерб да подкинуть в придачу образовавшуюся от взрыва воронку, из которой может выйти отличный погреб, он смягчился и выразил полное удовлетворение. До сих пор у него не было погреба. Правда, мы слегка подпортили ему вид из окон, но то, что он терял на виде, мы возместили ему погребом, — одно окупалось другим. Он сказал мне далее, что на всей горе нет другой такой ямы, и так оно, верно, и было бы, если бы безвременно погибший мул не вздумал полакомиться нитроглицерином.