Том 5. Произведения 1856-1859 гг.

— Я по одному тому, какъ онъ берется за скрипку, вижу, что это не большой артистъ, — сказалъ Аленинъ.

— Ужъ этаго я не знаю, — сказалъ сынъ министра, — только что онъ вонючъ и грязенъ, это положительно.

— Какъ онъ слабъ, насилу держится, — сказалъ кто-то.

— Можно ли упасть до такой степени, — сказалъ Французъ, отходя отъ фортепьяно, къ которому съ скрыпкой подошелъ Албертъ.

— Давайте! кто будетъ акомпанировать? — спросилъ Албертъ.

Несмотря на то, что Пишо видимо не хотлъ играть вмст съ Албертомъ и тмъ становиться съ нимъ на одну доску, хозяинъ дома и гости упросили его ссть зa фортепьяно. Французъ неохотно исполнилъ ихъ просьбу.

— Carnaval de Venise,[47] хотите? — сказалъ Албертъ, размахивая скрыпкой. La majeur.[48]

— Ну кончено! — сказалъ Аленинъ. — Carnaval de Venise, эту пошлость, значитъ, что дрянь. Да и играетъ плохо, — прибавилъ онъ, послушавъ внимательно нсколько времени.

— Вдь онъ способенъ по пустякамъ восторгаться; я его давно знаю, — замтилъ сынъ министра, подмигивая на Делесова.

Делесову самому начинало казаться, что точно не было ничего хорошаго въ игр Алберта. — Пишо между тмъ, акомпанируя, оглядывался на Делесова и подмигивалъ съ видомъ ироническаго одобренія. Только художникъ, жадно вглядывавшійся въ все боле и боле оживляющееся лицо Алберта, и Захаръ, высовывавшій изъ-за двери свое добродушное лицо, были довольны игрой Алберта. Пишо, хотя невольно вытягивался, смотря на скрипача, закатывалъ глаза и улыбался, находилъ время оглядываться на хозяина съ шутливымъ одобреніемъ. Остальные гости подъ вліяніемъ Аленина, начавшаго слушать съ предубжденіемъ, оставались строги и холодны. Совершенно лишенный эстетическаго чувства сынъ министра покачивалъ головой съ выраженiемъ, говорившимъ: не то, не то, и иронически поглядывал на Делесова.

Однако Албертъ былъ недоволенъ своей игрой.

— Нтъ, я не могу нынче играть, — сказалъ онъ, кладя скрипку.

Делесовъ повелъ его въ другую комнату и предложил пость.

— Я голоденъ, — сказалъ Албертъ, — отъ этаго не могу играть. Можно этаго състь? — спрашивалъ онъ съ дтскимъ выраженіемъ указывая то на то, то на другое блюдо, и, получая позволенье, съ жадностью лъ то то, то другое. Пишо въ это время, сидя за фортепьяно, игралъ одну изъ мазурокъ Chopin.

— Ахъ, прелестно! прелестно! — закричалъ Албертъ и, не проглотивъ куска, побжалъ слушать. — Прелестно, прелестно! — твердилъ онъ, улыбаясь, встряхивая волосами и подпрыгивая. Онъ взялъ скрипку и сталъ акомпанировать. —

Аленинъ между тмъ подозвалъ къ себ Делесова. —

— Ну, батюшка, хорошъ вашъ геній. Этакихъ геніевъ какъ собакъ. Гадкій фарсёръ, ни знанія, ни таланта, ничего!

— Да я сейчасъ замтилъ, что онъ шутъ, — сказалъ сынъ министра.

Делесову было совстно; но онъ не могъ не согласиться съ такимъ авторитетомъ, какъ Аленинъ.

— Ну, все таки талантъ? — сказалъ онъ.

— Никакого! Еще можетъ быть, что онъ бы могъ играть путно 2-ю скрипку въ квартетахъ, ежели бы былъ порядочный человкъ и занимался бы; а теперь онъ и этаго не можетъ. Вдь я не мало возился съ артистами. Ихъ есть цлая порода, нечесанныхъ, какъ я называю. Эти господа воображаютъ, что надо не бриться, не мыться, не чесаться и не учиться, чтобы быть артистами. И еще быть подленькими, — прибавилъ онъ.

Вс засмялись. —

Делесову было совстно, но онъ признавалъ совершенно свою ошибку.

— А онъ меня совсмъ надулъ, — сказалъ онъ. — Правда, правда ваша.

Пишо въ это время, совершенно забывъ свою гордость моднаго пьяниста, принесъ на фортепьяно бутылку вина и вдвоемъ съ Албертомъ пилъ, говорилъ и игралъ, не обращая никакого вниманія. Художникъ блестящими глазами, не отрываясь, смотрлъ на Алберта и восхищался.

11.

— И страшно, и больно смотрть на него, — сказалъ онъ, подходя къ групп, въ которой говорилъ Аленинъ. —

— А ты все считаешь его за генія, — сказалъ Делесовъ, — спроси-ка у Михаилъ Андрича.

Художникъ злобно вопросительно посмотрлъ на Аленина.

— Чтожъ, у каждаго можетъ быть свое мнніе, — отвчалъ Аленинъ, — мое мнніе, и мнніе основанное на маленькой опытности, слдующее: такихъ господъ надо въ исправительные дома сажать, или заставлять улицы мести, а не восхищаться ими. —

— Отчего жъ вы такъ на него изволите гнваться? — язвительно спросилъ художникъ.

— А отъ того, что эти-то господа язва для серьезнаго искуства. —

Художникъ вдругъ разгорячился.

— Вы говорите: язва, — заговорилъ онъ, — да вы понимаете ли, что онъ такое?

— Я вижу, что есть, а не то, что бы вамъ, можетъ быть, хотлось видть.

— Да, это спившійся, негодный, грязный нмецъ, неправда-ли? — отвчалъ художникъ, указывая въ дверь на Алберта, который въ это время, дрожа всмъ тломъ и тая отъ наслажденія, игралъ какой-то мотивъ. — Нтъ. Это не пьяный нмецъ, а это падшій геній стоитъ передъ вами, падшій не за себя, а за насъ, за[49] самое дорогое для человчества дло, за поэзію! Это человкъ, сгорвшій отъ того священнаго огня, которому мы вс служимъ, который мы любимъ больше всего на свт. Огонь счастія поэзіи! Онъ жжетъ другихъ, этотъ огонь, такъ трудно тому, кто носитъ его въ себ, не сгорть самому. И онъ сгорлъ весь; потому что огня въ немъ было много и что служилъ онъ ему честно. Мы не сгоримъ, не бось. Намъ и Богомъ не дано этаго огня, да и заглушаемъ мы всякой житейской мерзостью, корыстью, себялюбіемъ ту крошечную искру, которая и была въ насъ.

А онъ сгорлъ весь, какъ соломенка, за то онъ великъ.

— Да чмъ же великъ? — сказалъ спокойно Аленинъ, какъ бы не замчая горячности своего собесдника. — Какую же онъ пользу сдлалъ обществу этимъ огнемъ, какъ вы выражаетесь?

— Пользу обществу? Вотъ они, ваши[50] сужденія. Онъ и знать не хочетъ вашего общества и вашей пользы и всхъ этихъ пустяковъ. Онъ длаетъ то, что ему свыше положено длать, и онъ великъ; потому что тотъ, кто сдлалъ то, что Богъ приказалъ, тотъ принесетъ пользу, не такую близорукую пользу, которую вы понимаете, а такую пользу, что не пройдетъ онъ даромъ въ жизни, какъ мы вс; а сгоритъ самъ и зажжетъ другихъ...

— Ну ужъ это я не знаю, что тутъ хорошаго въ этихъ пожарахъ поэтическихъ, особенно ежели они ведутъ въ кабакъ и въ распутной домъ, — сказалъ Аленинъ, улыбаясь. — Не желаю я никому такого огня. —

— Нтъ, неправда! — озлобленно продолжалъ художникъ. — Вы сію минуту отдали бы все, что у васъ есть, за его огонь; да онъ не возьметъ ни вашихъ душъ, ни денегъ, ни чиновъ, ничего въ мір не возьметъ, чтобъ разстаться съ нимъ, хоть на одно мгновенье, потому что изъ всхъ насъ онъ одинъ истинно счастливъ!

Въ это время Албертъ, льстиво улыбаясь, нетвердыми шагами вошелъ въ комнату, видимо желая сказать что-то. Замтивъ разгоряченное лицо и жестъ художника и замшательство хозяина, онъ пріостановился и, решительно не понимая ни слова из того, что говорили, сталъ покорно, одобрительно и нсколько глупо улыбаться.

— Да, — продолжалъ художникъ, горячась боле и боле, — вы можете приводить его къ себ, смотрть на него какъ на рдкость, давать ему деньги, благодтельствовать, однимъ словомъ унижать, какъ хотите, а все таки онъ былъ и есть и будетъ неизмримо выше всхъ насъ. Мы рабы, а онъ Царь. Онъ одинъ свободенъ и счастливь, потому что одинъ слушаетъ только голосъ Бога, который постоянно призываетъ его на служеніе красоты — однаго несомнннаго блага въ мір. Онъ льститъ и унижается передъ нами; но это потому, что онъ неизмримо выше насъ. — Лесть и униженіе для него одинъ выходъ изъ той путаницы жизни, которой онъ знать не хочетъ. Онъ унижается и льститъ, какъ тотъ, который говоритъ: бей меня, только выслушай. Ему нужно вдохновенье, и гд бы онъ ни черпалъ его — оно есть у него. Ему нужны рабы, и они есть у него — мы его рабы. Мало того, что онъ счастливъ, онъ одинъ добръ истинно. Онъ всхъ одинаково любитъ, или одинаково презираетъ — что все равно, а служитъ только тому, что вложено въ него свыше. А мы что? Мы не только другихъ не любимъ, а кто изъ насъ не дуракъ, такъ тотъ и себя не любитъ. Я самъ себ гадокъ и ты тоже, и вс мы! Кто изъ насъ знаетъ, чт`o должно? Никто. А онъ знаетъ и не сомнвается, — говорилъ художникъ, горячась все больше и больше.

Албертъ не спускалъ съ него глазъ и счастливо улыбался.

— Не могу понять, почему тотъ артистъ, который воняетъ, лучше того, который не воняетъ, — холодно сказалъ Аленинъ и отвернулся.

— Не лучше, а достоинъ любви, высокаго сожалнія и почтенія. Искуство — высочайшее проявленіе могущества въ человк. Оно — не игрушка, не средство для денегъ и репутацiи, оно дается избраннымъ. Оно поднимаетъ избранника на такую непривычную человку высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравымъ. Искуство есть слдствіе неестественнаго напряженія порывовъ, борьбы. Борьба съ Богомъ, вотъ что такое искуство — да. Одинъ офицеръ говорилъ мн, что нтъ Севастопольскихъ героевъ, потому что вс герои лежатъ тамъ на кладбищ. И тутъ, и въ искуств есть на одно[го] уцлвшаго сотни гибнущихъ героевъ, и судьба ихъ та же. — Вотъ они, эти погибшіе герои! отдавшіеся вс своему служенію. Вотъ онъ! Такъ не клеветать его, не сомнваться въ немъ, не давать ему милостыню, а любить его и плакать надъ нимъ надо! Вы не сопьетесь, небось, вы книжку объ искуств напишете и камергеромъ будете, — заключилъ онъ, обращаясь снова къ Аленину.