Том 6 (доп.). История любовная
Шрифт:
Этот «человеческий документ» растрогал Ирину нежностью, которая в нем светилась. И сжалось сердце, как вспомнила, что уж и нет никого из них. Томительно-тревожно, в равномерном выстукиваньи колес звучало –
Молодайка, отгадай-ка, Дочка будет – или сын?…Бу-дет-бу-дет-бу-дет-будет… Боже мой, что же будет?.. Ей представлялось страшное. Пылким воображением она надумала всяких ужасов. Белый балахон Виктора, залитый алой кровью, оставался в ее глазах. Она вспомнила «Таганаш», и теперь Виктор ее хрипел, озираясь померкшими глазами: «дышать… дайте…» Так это было страшно, что она не могла
– У мадам горе?
Ирина схватила ее руку и, приникнув к ее плечу, вздрагивала в немом рыданьи, – нервы совсем разбились. Монахиня сидела неподвижно, молча, не тревожа расспросами. Рабочий, в плисовых штанах, вымазанных известкой, скручивал сигаретку, раздумывал, оглядывая элегантный наряд Ирины, шелковое плечо ее, на котором переливались-дрожали складочки.
– Ничего… придет и хорошая погода… – сказал он к окну раздумчиво, будто с самим собой.
Ирина пришла в себя, помахала в лицо платочком, осмотрелась.
– Извините, матушка… – сказала она монахине, смущенно, – я так расстроена…
– Господь с вами. Хотите капель успокоительных, есть со мной?
Ирина поблагодарила, отказалась. Рабочий сказал – это ничего. Ирина смущенно улыбнулась, и тот улыбнулся ей. Ей стало легче, и она поведала им доверчиво, какое у ней горе.
– Это, мадам не горе, – сказал рабочий, оглядывая лакированные ее туфли и шелковые чулки, телесные. – Если бы помер, тогда горе. Да и молодая вы, недурны собой, и денежки, может, есть… другого себе найдете. Горе… это другое дело, поправить когда нельзя. У меня вот отец, сошел с ума… и все сбережения в печке сжег! семьдесят тысяч в билетах было!.. Вот это горе, уж поправить никак нельзя… и номера не записаны, я справлялся, к нотариусу ходил, а он говорит, конечно… ничего поделать нельзя! Главное, если бы номера были записаны, на актовой бумаге… а то никак нельзя. Вот это го-ре.
Плюнул на сигаретку и задавил. Ирина стала смотреть в окошко. Монахиня молчала.
Сходя на пересадке, Ирина подала ей десятифранковую бумажку, на общину, – помолиться о болящем Викторе. Монахиня ласково кивнула и погладила по плечу. И стало совсем легко, тяжесть с души упала: сняла ее молчаливой лаской неведомая монахиня.
Ирина не написала мужу о самом важном. Она боялась, что и то, что пришлось написать ему, может его встревожить. Тайн у ней не было от него, но теперь, когда нужен полный ему покой, сообщать о встрече с иностранцем, о волнующем разговоре с ним, – решительно было невозможно.
Кончив письмо, она долго сидела и думала о «странном» человеке. Ей было его жалко, и было тревожно на душе. Но что же дальше… что она может сделать, и чем помочь? Она не знала.
После «истории» в «Крэмлэн д-Ор», – это было на пятый день, – Ирину позвали к телефону: просили «артистку Снэшко», звонили из первоклассного отеля. Горничная сказала название отеля подобострастным тоном: в этом отеле останавливались короли и принцы, магараджи и самые важные особы, даже не все министры. Никогда из этого отеля не звонили, – никто не помнил. Когда встревоженная Ирина сошла к телефонной будке, поджидавшая ее хозяйка мадам Герэн, по прозванию «О-ля-ля», – всегда она сокрушалась о чем-нибудь, – таинственно зашептала, закинув рыжие брови под самые кудряшки, от чего ее кислое лицо стало еще кислей, – «мада-ам Катьюнтзефф… вас вызывают из… из….. – отеля!..» – с таким оглушенным видом, точно это звонил сам господин президент республики, или, по меньшей мере, министр финансов. Ирину она считала дамой высшего общества и была искренно опечалена, не найдя в ее карт д-идантитэ ни «прэнсэсс», ни «контэсс», ни даже «дэ». Но
рассказывала соседям, что убитый большевиками отец мадам Катьюнтзефф занимал очень высокий пост в России, имел «золотые земли» и все «мины», и когда уйдут «эти большевики», мадам Катъюнтзефф будет самой богатой во всем свете. Она сама отворила Ирине дверцу будки и, таинственно пошептав, – «вас, мадам, никто не потревожит», закрыла осторожно и отошла на цыпочках.Ирина была взволнована: ей вдруг представилось, что с Виктором случилось что-то ужасное, и ее вызывает директор санатория.
– Алло… – упавшим голосом сказала она в трубку, как в черную страшную дыру, и услыхала, как тукается сердце.
В трубке тревожно зашуршало, задышало.
– Алло?.. – нервно окликнула Ирина, глотая воздух, – у аппарата Снежко… кто меня спрашивает… это откуда, из санатория?.. господин директор?..
И вспомнила, что это из важного отеля, и сейчас же себя поправила, пугаясь, что директор мог сам приехать и позвонить.
– О, Боже мой… алло-о!.. я слушаю…
– Гм… – тяжело задышало в трубке, – вы… говорите по-английски?
Говорил глуховатый голос, одышливый, с ужасным произношением, – у директора был жирный и мягкий голос, кокетливый. У ней отлегло от сердца, и сразу озарило, что это – тот.
– Да, говорю, – сказала Ирина по-английски, – кто говорит… что вам угодно?
– Э… говорит Эйб Паркер, из Торонто… – в трубке опять заскрежетало, – Алло! вы слушаете?
– Да… я не понимаю, что… откуда – из Торонто?..
В волнении ей представилось, что говорят из какого-то Торонто, – что-то далекое.
– Говорит Эйб Паркер из отеля в Биаррице… – ответил голос мягче, слышалась в нем улыбка, – а Торонто… это мой город, откуда я. Прошу прощения… позвонил обеспокоить вас… но я сейчас объяснюсь. Видите… я хотел бы… вернее, мне очень важно… просить вас, где-нибудь с вами встретиться…
Ирина хотела повесить трубку: подобное не раз бывало. Она сказала раздраженно-резко:
– Вы ошиблись. Я не встречаюсь с незнакомыми людьми, прошу оставить меня в…
Голос возбужденно перебил:
– Это совсем не то!.. уверяю вас, это… вы поймете, когда я объясню. Я отлично понимаю и прошу извинить, но… это так трудно все объяснить по телефону. Одну минутку… прошу вас… я сейчас, как это?.. я сознаю неловкость, и мне теперь так стыдно, что так сразу, но… я чувствую, вы меня извините, когда я… Мои намерения совершенно другого рода, совершенно другого!..
Голос был искренний и – показалось Ирине – грустный. Она сказала:
– Я совсем вас не знаю… и так странно… о чем нам говорить? Я решительно отклоняю, это совершенно…
– Позвольте мне сказать. К вам я отношусь с глубоким уважением… и так и думал, что вы так мне и скажете, что… прошу встретиться! Не был вам представлен, и… Но вы меня поймете и извините. Только разрешите говорить с вами откровенно… я привык откровенно, и всегда… Дело вот какое… Правда, дело это личное… к вам никакого отношения, хотя есть одно… Уделите только две минутки, и я постараюсь вам ясно… хотя это трудно ясно в две минутки… но вы поймете… Бывает…
«Должно быть, пьяный, – подумала Ирина, слушая путаную речь, прерывавшуюся вздохами и хрипом, – повешу трубку?..»
– …бывают такие состояния… душевные переживания, когда отходят эти… условности… и когда все уже не имеет значения. И вот, такое у меня… Я… сколько вас слушаю, как вы поете, и чувствую, что…
«Нет, сейчас повешу… невозможно… пьяный»…
– …вы не можете не понять… чувства… когда у человека… Это не объяснение в чувствах, а я про душевное состояние, вне вас. Хотя, конечно, не вне вас, но… Я не из тех, каких здесь много, и ничего не добиваюсь. Я прямо: вам я посылал цветы, как посылал бы дочери… от искреннего сердца, поверьте мне! И еще… но тут самое важное, о-чень важное… для меня.