Том 6. Лимонарь

На Руси, а затем в России в народе были популярны «душеполезные» устные, а также книжные рассказы и повествования религиозного характера. Русские ученые XIX в. назвали их, по аналогии с средневековой западноевропейской традицией, «легендами» (от лат. «legenda» — то, что должно читать). Известный филолог А. Кирпичников отмечал: «В южнославянских землях и в древней России довольно многочисленные легенды, пере-веденные с греческого, а также составленные по образцу их, переписываются в продолжение ряда веков, но изменяются только в незначительных подробностях, и большинство их остается памятниками чисто книжными. Таковы сказания, повести, при-тчи, приповести <...> Только некоторая часть книжных легенд <...> проникает в народ. Но проникает глубоко и переделывается или в духовные стихи, или в духовные сказки, иначе называемые народными легендами, которые по свойствам своей легко подвижной формы и способу передачи значительно дальше отходят от своих источников»^[1].

Особым видом религиозной легенды были апокрифы — разнообразные по жанру произведения, признававшиеся церковью неканоническими и включавшиеся в индексы (списки) запрещенных книг. В апокрифах рассказывались многочисленные, изобилующие новыми подробностями истории о лицах и событиях Ветхого и Нового Завета (например, о детстве Богоматери и Христа, о его сошествии во ад, о посещении апостолом Павлом ада и рая, а пророком Исаией — семи небес, о видении монахом Григорием грядущего Страшного Суда и Второго Пришествия и т. д.). Апокрифы также сохраняли память о воззрениях, концепциях религиозных и философских учений, признанных церковью еретическими. То были «отреченные» представления о Боге и его вечном противнике дьяволе, о сотворении вселенной и мира, о создании тварей земных и человека. В Древней Руси апокрифы пользовались большой популярностью, многократно перечитывались и переписывались, служили источниками сюжетов икон и храмовых росписей. И в послепетровское время они продолжали воздействовать на фольклор и литературу.

С детства Алексей Ремизов находился в атмосфере повседневной жизни православной купеческой семьи, истово исполнявшей положенные церковные обряды. Одновременно он впитывал в себя разнообразные сведения и представления народного христианства, которое составляло существенную часть миросозерцания и его домашних, и, в особенности, «людей из народа» (прислуги, фабричных, монахов Андроникова монастыря, ближайшего к дому семьи Ремизовых), с которыми Алексей постоянно общался. «Всякий раз, — вспоминал Ремизов, — как приезжала кормилица из калужской деревни на побывку к мужу, она заходила к нам <...>. Жесткими пальцами гладила она меня по носу <...> И мне было приятно, и я подставлял ей свой сломанный нос. Нянька <...> качала головой: «За озорство покарал Бог, и останешься таким до Второго пришествия, Страшного Суда Господня!». Я представлял себе «страшный суд» очень далеким, — «когда я буду, как нянька», но всякий раз при упоминании о «суде», о котором я наслушался из Четий-Миней, меня охватывало горькое живое чувство: «кончится мир» — «кончился мир!». Покаранный за озорство <...>, я как бы присутствовал на Страшном Суде и гладил себя пальцами по носу, как меня гладила кормилица»^[2]. Такими — органичными и естественными — были первоистоки последующих ремизовских «фантазий» — «воспоминаний» о своем присутствии, как очевидца или участника, в момент свершения события, давно минувшего или лишь чаемого в далеком грядущем. Услышанные рассказы — легенды, апокрифы, духовные стихи о жизни ветхо- и новозаветных лиц, о страданиях мучеников за веру и подвигах ушедших от мира праведников — стали для Алексея основой личностного восприятия и «очеловечивания» догматических абстракций, сложных для детского миропонимания.

Качественно новый, идущий от разума, «научный» этап освоения народного христианства наступил для Ремизова тогда, когда он, увлеченный революционным деянием и стремившийся «пострадать за правое дело», оказался в 1901 г. в вологодской ссылке. Там начался процесс пересмотра его отношения к методам насильственного переустройства мира, процесс, который совпал со знаменательным знакомством с товарищем по ссылке, впоследствии известным историком П. Е. Щеголевым. В Петербургском университете молодой ученый занимался изучением апокрифических сочинений, сохранившихся в древнерусской литературе. Именно он — один из наиболее многообещавших учеников академика А. Н. Веселовского — открыл для Ремизова книгу своего учителя — «Разыскания в области русского духовного стиха» (СПб., 1880—1891). Это исследование было, одновременно, своего рода энциклопедией, в которой были собраны и интерпретированы сведения о многообразных легендах, существовавших в народе как в виде письменных апокрифических памятников, так и в виде разнообразных фольклорных форм — духовных стихов, плачей, календарной обрядовой поэзии. В частности, в значительном количестве пересказанных или приводимых в подлинниках легенд были отражены теогонические, космогонические, эсхатологические и др. представления средневековой ереси богомилов — наследников и последователей древних религиозно—философских учений гностиков. Согласно дуалистическим верованиям богомилов, Бог и Сатанаил принимали равное участие в создании мира и человека, а после того все сотворенное оказалось во власти более активной силы — Сатанаила. Знакомство с такими воззрениями пришлось на период мировоззренческого кризиса Ремизова. В то время, когда другой вологодский знакомый начинающего писателя — Б. В. Савинков, придя к выводу о необходимости энергичного деяния, обдумывал создание эсеровской Боевой организации, впоследствии потрясшей Россию серией громких террористических актов, Ремизов сознательно отошел от революционной деятельности, подведя под этот свой шаг философскую базу — включив революционное насилие, как подвид, в категорию мирового Зла. Но отвергнув прежние догматы, недавний революционер не находил объяснения причин и путей избавления людей от безмерных страданий. Он искал решения вечной проблемы теодицеи — «оправдания» Бога, допускавшего существование и торжество Зла.

В результате религиозные воззрения самого Ремизова приобрели еретический характер, что нашло выражение в его раннем творчестве, в частности, в романе «Пруд» (1-я редакция — 1902—1903) и сборнике «Лимонарь» (1907).

Создание «Лимонаря» пришлось на 1906—1907 гг. — время трагического финала Первой русской революции. Вошедшие в сборник ремизовские авторские апокрифы повествовали о природных процессах и явлениях — об образовании месяца и звезд; о зарождении вихря и грома; о сотворении человека и животных; о возникновении болезней. Но рассказ о природных явлениях был лишь первой понятийной ступенью повествования. Следующей ступенью был миф — рассказ о перво-событиях и перво-героях — о царевне Иродиаде, обреченной на вечную безумную пляску; о гневающемся Пророке Илье, так и не способном узнать день своей памяти; о Богородице, чья золотая пряжа и похитившие ее соколы каждую ясную ночь видны на небе. Но существовал и третий уровень обобщения — все мифологические легенды были частными проекциями единого целого — онтологической концепции автора, нашедшей завершенное выражение в финальном апокрифе «О страстях Господних».

Согласно тогдашним ремизовским религиозно-философским воззрениям, восходившим к богомольским и другим еретическим учениям, а также к гностикам, Бог создал мир и устранился от него, предоставив дальнейшее деяние своему «собрату»-антагонисту. Последователи ересей, изучением которых занимался писатель, отрицали догмат о Пресвятой и Неразделимой Троице, в которой Бог был един в трех ипостасях. Согласно православному догматическому богословию, «Образ существования Бога как Отца выражается в понятии нерожденности; как Сына — в понятии рождения Его от Отца; как Св. Духа — в понятии исхождения Его от Отца»^[1]. Одним из вопросов, затрагивавшимся еретическими учениями, был вопрос о соотношении Человеческого и Божественного в природе Сына Божия, о сути его смерти и судьбе его плоти. В некоторых учениях такого рода утверждалось, что она, как всякая земная плоть, была подвержена гниению.

В ремизовском апокрифе «О страстях Господних» Бог-Отец допустил распятие Сына Божьего, а в конце отдал Его во власть смерти и торжествующего Сатанаила. Кульминацией апокрифа была картина вселенски торжествующего Зла: «На вершине у подножия престола встал Сатанаил и, указуя народам подлунной <...> на ужасный труп в царской одежде, возвестил громким голосом: /— Се Царь ваш!/ А с престола на метущиеся волны голов и простертые руки смотрели оловянные огромные очи бездушного разложившегося тела. И в ярком свете <...> — скелет в терновом венце»^[1]. В ремизовском апокрифе (в том его первоначальном «доцензурном» виде, как он был создан автором^[2]) не происходило главного мирового события — Воскресения Христова, и, тем самым, не совершалось искупления первородного греха. Весь сборник был целостным текстом — притчей, которая повествовала о революции как проявлении деяния, но деяния мирового Зла. Последний апокриф «Лимонаря» заканчивался безнадежным плачем потерявшей сына Богородицы. Таким образом, в теогонии раннего Ремизова Бог-Отец оставался бездеятельным потому, что он был равнодушен к судьбе сотворенного им мира, а Богородица, так же как Сын Божий Иисус Христос представали трагическими страдательными фигурами. Активно и деятельно было лишь мировое Зло, воплощенное в Сатанаиле и его присных.

Однако подобная безнадежно-пессимистическая концепция ремизовской теогонии постепенно начала меняться за счет поиска и обретения Божественных воплощений деятельного Добра.

С середины 1900-х гг. у Ремизова сформировалось и в каких-то сущностных чертах осталось неизменным до конца его жизни представление об особой роли Богородицы как Божественной заступницы за мир и людей. Внимание писателя привлекло знаменитое «Хождение Богородицы по мукам». Как отмечал исследователь апокрифических сказаний о Богородице В. Сахаров, «главный предмет апокрифа есть изображение ходатайства пред Богом Пресв. Богородицы за грешный род человеческий. <...> В Древней Руси апокрифы, подобные хождению Богородицы, пользовались широким распространением и имели массу читателей <...> Текст легенды хождение Богородицы дал содержание миниатюрным изображениям; но особенно повесть эта послужила обильным источником для возвышенной национальной поэзии древней Руси»^[3]. «Хождение Богородицы» нашло отклик и в новой русской литературе. Достаточно указать на значение этого апокрифа в религиозно-философской концепции позднего творчества Ф. М. Достоевского. Это наиболее ярко проявилось в романе «Братья Карамазовы», где Иван точно пересказывал сюжет «Хождения Богородицы» перед изложением своей легенды о Великом Инквизиторе: «...плачущая Богоматерь падает пред престолом Божиим, и просит всем во аде помилования, всем, которых она увидела там, без различия. Разговор ее с Богом колоссально интересен. Она умоляет, она не отходит, и когда Бог указывает ей на пригвожденные руки и ноги ее сына и спрашивает: как я прощу его мучителей, — то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и архангелам пасть вместе с нею и молить о помиловании всех без разбора. Кончается тем, что она вымаливает у Бога остановку мук на всякий год от Великой пятницы до Троицына дня, а грешники из ада тут же благодарят Господа и вопиют к нему: «Прав ты, Господи, что так судил»^[1].

Основой ремизовского прочтения древнего текста стала ключевая фраза, сказанная Богородицей в процессе моления за страдающих в аду: «Хочу мучиться с грешными!». В тексте-источнике Божия Матерь в конце концов покидала ад и возвращалась в рай, занимая свое место рядом с Богом. У Ремизова же она совершала деяние, осуществляя свое пожелание-угрозу. Так как Бог не прощал «забытых» им или «забывших» его, то Богородица отказывалась от рая и оставалась в аду — «мучиться с грешными». В меняющейся ремизовской теогонии Богородица стала первой Божественной силой, которая активно вмешивалась в человеческую судьбу, была заступницей за людей перед Богом и, если была бессильна избавить род людской от страданий, то принимала их и на свои плечи.

С середины 1910-х гг. важной составляющей художественного творчества Ремизова стал излюбленный в народном христианстве сюжет явления Воскресшего Христа людям в прежнем человеческом облике — его ежегодных в период от Пасхи до Преображения странствований по земле для наблюдения за их делами. До Ремизова в русской литературной традиции этот сюжет наиболее программно и значимо прозвучал в стихотворении Ф. И. Тютчева:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

<……………………………>

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя^[2].

Одновременно с обращением писателя к сюжетам народных легенд о земных странствиях Христа в творчество Ремизова вошел образ одного из постоянных спутников Спасителя — второго Божественного заступника и ходатая перед Богом за человека — Святого Николая Угодника. Как отмечал писатель в своем исследовании-эссе «Образ Николая Чудотворца»: «„Христос“ — это очень высоко и очень требовательно. И только на высоте духа среди избранных глаза обращены ко Христу, и через подвиг или особой благодарностью чистое сердце видит Христа и слова сердца прямо Христу. <...> Но для простого-то человека в обыкновенной жизни среди терпения и труда жизни, с вечной жалобой и тревогой, и как часто в сущности с пустяками, которые только кажутся очень важными (все по разумию и неразумению человека, а таких большинство!), с вечным голодом и жаждой утешения и с верой в скорую неотложную помощь — ну, хотя бы немного! <...> надо пощады, отзывчивости, внимания — такая жизнь идет на земле, очень жить трудно, опасно, неуверенно — и еще — ведь есть же в ком—нибудь мужество и бесстрашие перед людьми, кто рассудит и заступится, и не только перед людьми. И носителем такой человечности и человека сделался Николай-чудотворец — «Новый Спаситель», замещающий Христа на земле, предстатель перед недосягаемым Судией—Христом, заступник за все бесчисленные немудреные жизни, за человека <...> вошла Богородица в Христову церковь, не как символ, а как осязаемо—живое и всем близкое — Матерь Божия. <...> И в дом Богородицы — в Христову церковь вошел Николай-чудотворец»^[1].