Том 6. Лимонарь
Шрифт:
— Застрели, — кричит королевичу, — застрели селезня, а не то не увидишь меня никогда!
Вот и вышел королевич на море и увидел селезня. А селезень к краю плывет, покрякивает. И захотелось королевичу так поймать, живьем. Снял он с себя все, вошел в воду и ну селезня руками ловить.
А селезень нырнет от него — и к нему: манит в глубь.
Королевич и стал тонуть.
Селезень тогда вспорхнул на берег и сделался молодцом.
Вынул Василий из королевского платья кремень и огниво, чиркнул раз и два — до трех раз, и выскочили три ухореза.
—
— Сожгите весь город, только оставьте дворец да избушку старухину! — приказал Василий.
И подожгли ухорезы, — у! как загорелось!
С берега смотрел Василий на огненное царство.
И показался ему старичок: шел старичок к огню, вел царевну через огонь.
— Ах, Никола Милостивый! — взмолился Василий.
А старичок подвел к нему царевну.
И огонь погас.
И благословил их Никола Милостивый Чудотворец на новую жизнь жить верно в любви.
Василий с царевной вернулся в полунощное царство и стали они жить и быть. И по смерти царя наступил Василий Ломтев в полунощном царстве царем.
СВЕЧА ВОРОВСКАЯ{*}
Жил-был один человек, а время было трудное, вот он и задумал себе промыслить добра да недобрым делом: что у кого плохо лежит — не обойдет, припрячет, а то накупит дряни какой, выйдет купцом на базар и так заговорит ловко, так выкрутит, совсем тебя с толку собьет и втридорога сбудет, — одно слово, вор.
И всякий раз, дело свое обделав, Николе свечку несет.
Понаставил он свечей, только его свечи и видно.
И пошла молва про Ипата, что по усердию своему первый он человек и в делах его Никола ему помощник. Да и сам Ипат-то уверился, что никто, как Никола.
И однажды хапнул он у соседа, да скорей наутек для безопаски. А там, как на грех, хватились, да по следам за ним вдогонку.
Бежал Ипат, бежал, выбежал за село, бежит по дороге — вот—вот настигнут, — и попадает ему навстречу старичок, так, нищий старичок, побиральщик.
— Куда бежишь, Ипат?
— Ой, дедушка, выручи, не дай пропасть, схорони: настигнут, живу не бывать!
— А ложись, — говорит старичок, вона в ту канавку.
Ипат — в канаву, а там лошадь дохлая. Он под лошадь, в брюхо-то ей и закопался.
Бегут по дороге люди и прямо по воровскому следу, а никому и невдомек, да и мудрено догадаться: канавка хоть и не больно глубока, да дохлятину-то разнесло, что гора.
Так и пробежали.
Ипат и вышел.
А старичок тут же на дороге стоит.
— Что, Ипат, хорошо тебе в скрыти-то лежать?
— Ой, дедушка, хорошо, — чуть не задохнулся!
— Ну, вот, видишь, задохнулся! — сказал старичок, и стал такой строгий, — а мне, как думаешь, от твоих свечей слаще? Да свечи твои, слышишь, мне, как эта падаль! — и пошел такой строгий.
КАЛЕНЫЕ ЧЕРВОНЦЫ{*}
Шел мужик лошадь продавать и хвалился:
— Кого хошь обдую, и умника и простого и святого, кого хошь!
И
только это сказал он, а ему старичок навстречу:— Продай лошадку-то!
Посмотрел на него Кузьма, — так, старик не из годящих и разговаривать-то с таким — время терять.
— Купи.
— А сколько?
— Сто рублей.
— Да что ты, креста на тебе что ли нет? Конь-то твой был конь, да съезжен, десятки не стоит.
— Ну, и проваливай, — огрызнулся Кузьма, — не по тебе цена, не для тебя и конь! — и пошел.
И старичок пошел, ничего не сказал, да остановился, что-то подумал и уж догоняет.
— Уступи!
А тот молчит.
— Уступи, хоть сколько, — просит старик, не отстает.
И вот-вот двинет его Кузьма: надоело.
— Ну, ладно, коли уж так надо, бери сто! — сказал старик и высыпал ему на ладонь червонцы, а сам сел на лошадь и прощай.
У Кузьмы в глазах помутилось — червонцы!
И хотел он их в карман спрятать, а никак и не может с ладони ссыпать: пристали к ладони, не отлипают. Бился, бился, а ничем не отдерешь, и жжет.
От боли завертелся Кузьма и уж едва по дому добрался.
И дома места себе не находит — жгут червонцы. Извелся весь. Уж кается, да ничего не помогает: жгут червонцы, как угли каленые.
И вот совсем обессилел и заснул.
И приснился ему сон.
«Иди, — говорит, — той дорогой, по которой шел продавать лошадь, встретишь того старика, покупай назад лошадь. Сколько ни спросит старик, давай».
Очнулся Кузьма. Чуть свет вышел на дорогу, — на свет ему поднять глаза трудно, и жжет.
А старик-то и едет.
Поклонился он старику.
— Продай, дедушка, лошадь-то!
Смотрит старик, не признает.
— Лошадку-то продай, дедушка, мою! — едва слова выговаривает несчастный.
— Десять рублей, — сказал старик.
— Бери сто.
— Зачем сто? Десять, — и поехал.
Кузьма стоит на дороге, в пору волком завыть.
Старику-то, видно, жалко стало, и вернулся.
— Ну, давай уж сто.
Обрадовался Кузьма, и в ту же минуту отлипли червонцы, так и зазвенели, каленые, о холодный камень. Нагнулся, собрал в горсть, глядь, а перед ним старичок-то, как поп в ризах.
— Батюшка, Никола Угодник!
А старик стоит, и так смотрит: броватый такой, кротко.
— Прости, родненький!
— Ну, иди с Богом, да не обманывай! — сказал старик и как не было.
И червонцы пропали, только лошадь одна.
РЕМЕЗ-ПТИЦА{*}
Был ремез не такой малый, был ремез больше всех птиц, а звонкая, звонче во всем бору не было птицы. Тучей подходил ремез к городу, громким громом ступал на свой широкий двор, и был он всех озорнее и всех обижал, и все его страсть как боялись.
Вот ехал раз в зимнюю пору Никола Угодник, едет себе лесом, поспешает на угодное дело. А в лесу шаловал ремез, да как вылетит на дорогу, да как свистнет — перепугался конь Николин, рванул: сани набок и прямо в снег.