Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
– Вот дык-так! – попятился даже сероглазый. – Это я-то!.. Ды я, ежли я пьян?!. Андрёшка! Скажи ей, едренать… чего я могу, как я пьян! Я в Гуляй-Поле… о-ё-ё! Да я щас на сто шагов… В который вам глаз, скажите?!. Вот дык… пья-ный!..
Они настаивали, что сейчас они в самый раз, самая им пора музыку слушать, что они каждый день кровь проливали… за р-ро-дину!
Сероглазый совал в нос даме рукав шинели:
– Глядите-извините… кровь запечёна, не смываю… За это хресты вешали! Извольте по десять билетев, за си-рот! Желаем музыку!
Они сняли винтовки, показывали, что патрон «утоплен», что они – «ничего»… А музыка призывала, манила, нежила…
Они стучали
– Да кто же вы, наконец?!. – выкрикнула она, теряясь. – Чьи вы?!.
– Свои… – сказал сероглазый вздохом, закидывая за плечо винтовку. – Куда ни придем – свои!..
– Свои?.. – повторила дама.
– Такая… наша дорожка выдалась… А что? Передалось ей что-то в этих словах, в этом усталом голосе.
– Хорошо, – сказала она, решившись. – Я вам верю. Вы будете слушать музыку. Но помните: там – де-ти! Вы будете вести себя тихо. Эти… ваши… вы оставите здесь.
– Невозможно… навсягды должны с нами!
– Я не пускаю! – сказала дама решительно.
– Ишь ты, хра-брая за забором! – усмехнулся оскалом сероглазый, но кареглазый сказал, мигая;
– Она… не укра-дет…
Дама приказала отнести ружья в комнату, в коридоре, и замкнула. Это сероглазому не показалось:
– Без ее не пойду! Давай винтовки!..
– Вы… бо-и-тесь?!. – чуть усмехнулась дама.
Он?!.. Это Пашка-то Лютый боится?!. Да пусть она спросит округ всего Гуляй-Поля, и в Каменке, и по Криворожью, про Пашку Лютого!
– Сам наш батько!..
Но тут кареглазый дал ему крепко в спину.
– А билети? Нет, не имеете права отказывать. Получите за двадцать штук. Как так – чьи?!. Какое кому дело, раз самые настоящие! За что плачено – на них не пишут.
Сероглазый выбрал «чистенькие». Почему такое, дешево, по десятке только?!. Дешевле хлеба! Тогда… полсотни билетов, никак не меньше!
Она не решалась брать. Но он сунул ей в руку пачку, выхваченную без счета, и она повела их по лестницам, упрашивая, чтобы не так стучали. Они старались. Музыка лилась к ним из гулких коридоров, катилась на них серебряными шарами.
Дама остановилась перед дверью и шепнула:
– Вы обещали мне! Помните, что здесь – дети. И они увидали музыку.
Они вошли на носках, и все же шум пришел с ними, будто вкатили камень. К ним обернулись испуганные, показалось даме, детские лица… – и, не решаясь дойти до задней скамейки, стоявшей в огромном пустынном зале, – сделав два шумных шага, они чутко попятились и прислонились к стенке.
Смотрели на них светлые детские лица, – глаза…. глаза… И они смотрели… поверх этих глаз, вперед.
За этими ясными глазами, за темными и светлыми маленькими головами в розовых, голубых и белых ленточках, впереди, на помосте, стоял черный ящик рояля, с черным крылом над ним. На стуле, на стопке книг, сидела девочка в белом платье, свесив белые ножки в туфельках, и бегала-бегала тонкими ручками по черно-белой доске – делала музыку…
В папахах, хмуро смотрели они от стенки. Туманно, сонно глядели в огромный пустынный зал, глядели в ряды скамеек, на которых сидели дети. Бедно одетые, с худыми бледными лицами, дети-сироты, дети неведомо где, неведомо как погибших матерей и отцов, кинутые войной в пространство. Были и еще дети, не потерявшие крова, приведенные матерями и сестрами. И все смотрели на этих двоих у стены, с бурыми лицами…
Музыка продолжалась. Перестали смотреть глаза… Тихая музыка….
То была колыбельная песенка, простая, которую все знают, слышали в детстве все. Про котика-кота, про серого волчка
и ракитовый кусточек, про сон-дремович… – забытое родное, без слов знакомое. Не могли и они не вспомнить… Когда-то и они засыпали у материнской груди…Сказала ли им что эта родная песня? Закрыла ли дремою шумный разгул просторов, бездорожья? Звала ли с собой, куда-то?.. Никто не скажет.
Они опустили головы. Слушали, глядя в землю, под мерный рокот швырявшего за стеною моря…
Кончилось… – и они проснулись. Они вскинули головами, тревожно-бойко, – так вскидываются степные птицы. – и высокий толкнул плечом:
– Айда?..
– Айда!..
Опять смотрели на них глаза.
Стараясь не зашуметь, они продвинулись боком к двери.
– Куда же вы?.. Ведь еще же будет!.. – зашептала следившая за ними дама.
– Нет, будет.
По коридорам и лестницам, поматывая мешками, громыхая, словно катили бочку, они скатились в гулкие сени, схватили свои винтовки и вывалились на волю.
Лил дождь. Палили охотники по уткам.
– Куда?.. – спросил кареглазый, озираясь. – К горам, что ли, подаваться?..
Сероглазый окинул таившиеся в дожде дали, чуемые за ними заваленные снегом горы, прикинул что-то…
– К горам. А там… на степу ударим. В случае, в Саблах сомкнёмся.
И повернули к горам, спрашивая порою не знаемую никем дорогу – на Чусарак.
Февраль, 1923 г.
Париж
Свечка
Представляете вы себе экономию… – так называют у нас на юге, – ну, в десять тысяч десятин, сто квадратных верст? Так вот, наша Стар-Новка – сорок тысяч. Тридцать два хутора, сахарные заводы, конские, овчарни… Шесть тысяч пар волов, бывало, выедут пахать… – картина! Тысяч пятьдесят рабочих проходило за год, со всех концов России… Сколько недоразумений, мелочишек, а я – главноуправляющий, а экономия-то княжая!.. Представляете положение?!. Кругом – убийства, партизаны, банды… – каждый хулиган мог выдумать обиду и свести счеты… без риска! Ведь все они – герои, а я – пот-кровь сосал!.. Благоразумие толкало меня бежать. Но сознание ответственности за Стар-Новку, – это же наша гордость! – отчаянные просьбы управляющих, упрашивания рабочих… – многие из них здесь родились и Стар-Новку любили, как свою, гордились ею! – и, чувство долга… – еще мой отец и дед ею управляли, – все это вынудило меня остаться. Семью я вывез на Кавказ. Четыре раза брали меня «на мушку», сколько я раз скрывался, и только счастливый случай, уцелевшая в людях искра, – меня спасали. Самые отъявленные… – вдруг проявляли великодушие! Зверь Матяш, перетопивший в наших прудах больше пятисот хлеборобов гетманщины… Ну, об этом после, а вот – про… свечку.
При первых большевиках, – власть при мне сменилась восемь раз! – я очутился на советской службе: Стар-Новку решили сохранить, как образцовое хозяйство. Я же и писал доклад об этом. Ко мне приставили матроса Гайку. Понятно, он ничего не смыслил, был грубоват, но, присмотревшись, понял, что и я нужен – для чего-то. Он больше рыскал по подвалам, ревизовал бутылки, и все нашаривал, – да де-жь воны, червонци?!.. Все банды добивались, – куда я «поховал червонци?!» Легенд ходило о наших кладах..! Были комиссии, искали подземелье со стародавними червонцами, «от самого Мазепы»! «Червонци», конечно, были, – в недрах! – их можно было добывать трудом и знанием… Так и говорил я всем. Никто не верил.