Том 7. Произведения 1856-1869 гг.
Шрифт:
[73]Рядчикъ просилъ Лизуна остаться по дешевле, хотлъ его словами закидать, но Лизунъ его закидалъ еще ловчее. Рядчикъ сердился, и Лизунъ сердился еще больше. Рядчикъ ругнулъ его разъ (сукинымъ сыномъ), Лизунъ тотчасъ же отвчалъ: «самъ съшь». — Наконецъ стали считаться. Хозяйка принесла счеты, но Лизунъ уже въ голов разсчелъ все по днямъ,и все было такъ точно врно. Только споръ былъ о томъ, что рядчикъ хотлъ за прогулъ вычесть два дня. — «Э! братъ, Кирилычъ, — говорилъ Лизунъ,—[74] грхъ теб будетъ, нашего брата обидть можно. — Не для заду, а для переду, придется еще поработаю у тебя». — Рядчикъ согласился, но Лизунъ еще просилъ[75] на водку. «Сослужу еще службу и Лизуну спасибо скажешь, ужъ двугривенничекъ прикинь, Кирилычь. Право. Ну! ребятамъ на меня глядючи веселй у тебя жить будетъ». — Кирилычь на двугривенный не согласился, но такъ какъ всхъ денегъ слдовало 16 р. 70 к., то 30 к. онъ далъ на водку для ровнаго счета. И это онъ сдлалъ отъ того, что Лизунъ такъ его окрутилъ словами, что при ребятахъ ему хотлось показать, что онъ разсчитываетъ безъ прижимки. — «Давай деньги». — У Кирилыча была только 50
— Что топоромъ, что языкомъ, куды ловокъ малый, — сказалъ рядчикъ хозяину, когда Лизунъ ушелъ. Другіе ребята тоже стали считаться. Они не были такъ ловки, и съ ними хозяинъ совсмъ иначе обратился; однаго онъ вовсе обсчиталъ на три двугривенныхъ, а другому вовсе не далъ денегъ. Хоть у него зажитыхъ было 25 рублей и нужда была крайняя. —
* 4.
Какъ скотина изъ улицы разбрелась по дворамъ и размстилась по клетямъ, каждая штука въ свое мсто, такъ и народъ съ разныхъ сторонъ, кто съ пашни, кто съ моста (тамъ плотники работали), кто съ поля, кто изъ деннаго, разобрался каждый въ свое мсто. —
Молодой мужикъ плотникъ (у него на кушак за спиной вмст былъ связанъ армякъ, полусажень и топоръ) подошелъ къ угловому дому, отъ проулка, и спросилъ хозяина.
— Ермилъ Антонычъ или не бывалъ еще?
— Еще съ утра въ Заску на покосъ съ ребятами похалъ, скоро прідутъ, я чай. — Ты чей, родной? Кажись, Ясенской? — спросила старуха. Она была вдова, сестра хозяина.
— Мы плотники съ моста, — отвчалъ плотникъ. — Бабы на барщин что ль?
— Слышь, играютъ, — сказала старуха.
Хороводъ[76] съ пснями приближался по дорог, за оврагомъ краснлась толпа бабъ и двокъ. Плотникъ пошелъ за уголъ.
Изъ подъ горы поднимался мужикъ съ поля. Онъ сидлъ бокомъ на лошади запряженной въ сох, жеребенокъ стригунъ бжалъ сзади. Мужикъ этотъ [былъ] Гараська, старшій сынъ старика Капыла. Герасимъ[77] съ утра выхалъ въ поле, на дальнюю пашню. У нихъ тамъ три осьминника было незапаханныхъ, и отецъ веллъ ему ихъ запахать до вечера, а коли тяжело кобыл будетъ, такъ хуть 2. Герасимъ выхалъ рано; пашня была на запад съ сырцой; сошники онъ переладилъ и поперилъ дома и къ вечеру запахалъ вс три. — Кто самъ не пахалъ, тотъ не знаетъ, какъ тло легко и душа весела, когда отъ зари до зари, одинъ, борозда за бороздой, подвигался на пашн, и работа спорилась, и дошелъ до другаго края, и борозда скосилась на уголъ, и уголокъ вывертлъ и подвязалъ сволока, подстелилъ подъ жопу армякъ и вовремя похалъ къ дому, по пыли дороги бороздя за собой дв черты сволоками, и по дорог домой со всхъ сторонъ попадаются мужики и бабы,[78] и со всми весело шутится, какъ знаешь, что дло сдлано, на пашню ворочаться уже незачмъ до Ильина дни.
[79]Герасимъ побалтывалъ ногой, обутой новымъ лаптемъ, по оглобл и плъ псню. Завидвъ хороводъ бабъ, онъ почесалъ голову, замолчалъ и усмхнулся. Хоть и женатъ быль Герасимъ, а любилъ бабъ молодыхъ. Увидавъ плотника, Герасимъ скинулъ поджатую ногу съ спины лошади и соскочилъ. — «A! Лизунъ! <чортъ тебя возьми, что рано съ работы сошелъ, аль домой> курвинъ сынъ, аль разсчетъ взялъ, косушку поставить хочешь!» — Герасимъ засмялся и треснулъ Лизуна по спин кнутовищемъ, — «то-то бы выпили, <умаялся цлый день пахамши> съ работы-то».
** 5.
Это было въ суботу въ самыя Петровки. Уборка сна была такая, что старики не запомнятъ. Не сно, а чай въ стога клали. Крестьянскіе луга почти вс были убраны, оставался одинъ Кочакъ. Не больше какъ на день міру косьбы. Господскіе луга тоже больше половины уже подкошены были. Дни стояли такіе красные, жаркіе, — чт`o съ утра по рос подкосятъ, къ вечеру въ валы греби, а на другой день хоть въ стога кидай, и на неб ни тучки. А все народъ, сколько могъ, торопился за погоду убираться. И прикащикъ[80] очень хлопоталъ барское убирать, съ утра до ночи съ бабами, красный сталъ, потъ градомъ катится, рубаха разстегнута, все кричитъ, все съ палкой около бабъ ходитъ, съ тла спаль. Хоть не свое, а хозяйственное дло, какъ возьмешься за него, такъ не заснешь покойно, покуда не кончишь. — Не ты дло длаешь, a дло тебя за собой тянетъ. Богъ же далъ въ это лто, что было что косить, и грести, и возить. На тягло возовъ по 6 убрали, да еще въ Кочак такая трава стояла, что на низу не пролзешь. Кром покосовъ, тутъ же и пахота подоспла, а пахота крпка была, такъ что кто за погодой не усплъ, такъ сошники ломали и лошадей надсаживали на пашн.[81]
[82]Въ сел цлый день было пусто, вс были на работ, нешто какая баба хворая дома рубахи на пруду стирала или холсты стелила, да старики и старухи съ малыми ребятами. Только на барскомъ двор, за прудомъ, народъ дома былъ. Тамъ, извстное дло, какъ господа дома, — покосъ не покосъ, уборка не уборка: холопи, кучера, повара, садовники, дворовые — вс одно дло длаютъ. Дло не длай, а отъ дла не бгай.
Пастухи свое время не пропустятъ; только солнышко стало за лсъ закатываться, ужъ завиднлась[83] пыль по большой дорог, и заслышалась скотина. Скотина ходила по отав и въ недлю совсмъ другая стала — повеселла. Скотина въ деревн все одно, что часы в город. Прогнали скотину, значитъ, пора и всмъ домой в деревню. Ребята заслышали скотину, переловили лошадей и похали домой изъ деннаго. Бабы на барщин у выборного отпросились и съ граблями за плечами пошли хороводомъ къ дому. Мужики, кто дома на своей пашн пахалъ, подвяталъ сволоки, перевернули сохи и похали домой. Косцы подняли армяки и кувшинчики и пошли домой. У богатыхъ мужиковъ бабы покидали дровъ въ печурку, чтобъ согрть
похлебку на ужинъ.** IV.
СОНЪ.
[ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ]
Я во сн стоялъ на бломъ, колеблющемся возвышеніи. Я говорилъ людямъ все то, что было въ моей душ, и чего я не зналъ прежде. Мысли мои были странны какъ во сн, но невольно облекались вдохновеннымъ, размреннымъ словомъ. Я удивлялся тому, что говорилъ, но радовался, слушая звуки своего голоса. Я ничего не видалъ, но чувствовалъ, что вокругъ меня толпились незнакомые мн люди и вс мои братья. Вблизи они дышали. Вдали бурлило море, темное, какъ толпа.
Когда я говорилъ, отъ моего говора по всему лсу пробгалъ втеръ. И этотъ втеръ возбуждалъ восторгъ въ толп и во мн. Когда я замолкалъ, море дышало. И море, и лсъ была толпа. Глаза мои не видли, но вс глаза смотрли на меня, — я чувствовалъ ихъ взгляды. Я бы не могъ устоять, ежели бы они не держали меня своими взглядами. Мн было тяжело и радостно. Они двигали мною, также какъ я двигалъ ими. Я чувствовалъ въ себ власть, и власть моя надъ ними не имла предловъ. —
Одинъ только голосъ во мн говорилъ: страшно! Но быстре и быстре я шелъ все дальше и дальше. Я едва переводилъ дыханіе. Подавленный страхъ увеличивалъ наслажденіе, и возвышеніе, на которомъ я стоялъ, колеблясь, поднимало меня все выше и выше. Еще немного, и все бы кончилось. Но сзади меня шёлъ кто-то. Я почуялъ чужой, свободный взглядъ. Я не хо- тлъ; но этаго нельзя было — я долженъ былъ оглянуться. Я увидалъ женщину, мн стало стыдно, и я остановился. Толпа не успла изчезнуть, и втеръ все еще шумлъ по ней.
Толпа не разступалась, но женщина спокойно пошла по середин толпы и не соединялась съ нею. Мн стало очень стыдно, я хотлъ опять колебаться и говорить, но словъ не было. Я не могъ обманывать себя. Я не зналъ, кто она была, но въ ней было все, что любятъ, и къ ней сладко и больно тянула непреодолимая сила. Она посмотрла и на меня, но только на одно мгновенье. Она равнодушно отвернулась. Я смутно видлъ очертанья ея лица; но спокойный взглядъ ея остался во мн. Въ ея взгляд была кроткая насмшка и чуть замтное сожалнье. Она ничего не понимала изъ того, что я говорилъ, и не жалла о томъ, что не понимаетъ, a жалла обо мн. Я не могъ вынуть изъ себя ея взгляда. Она не презирала меня. Она видла нашъ восторгъ и жалла. Она была полна счастья. Ей никого не нужно было, и по этому я чувствовалъ, что безъ нея нельзя жить. Дрожащій мракъ закрылъ отъ меня ее всю. Я заплакалъ. Я сбросилъ съ себя стыдъ и плакалъ о прошедшемъ, невозвратимомъ счастіи, о невозможности будущаго счастія, о чужомъ счастіи... Но въ слезахъ этихъ было и счастіе настоящаго...
Н. О.
[ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ]
Я стоялъ высоко, выше всхъ людей. Я стоялъ одинъ. Вокругъ меня наравн съ моими колнами жались <разгоряченныя внимательныя головы> лица и, какъ зыблющееся черное море, безъ конца виднлись головы <во вс стороны>... — На мн была одежда древнихъ, и одежда эта разввалась отъ страстныхъ и прекрасныхъ движеній <которыя я длалъ>. Я говорилъ людямъ все, что было въ моей душ, и чего я не зналъ прежде. Толпа радостно понимала меня. <Я самъ удивлялся и восхищался тмъ, что я говорилъ; мысли> Неистощимымъ потокомъ выше и выше поднимались смлыя мысли и выливались вдохновеннымъ размреннымъ словомъ, и я удивлялся тому, что я говорилъ. Звукъ голоса моего былъ силенъ, твердъ и <необычайно> прекрасенъ. Я наслаждался этимъ звукомъ.[84] <Когда я невольно, но сознательно возвышалъ голосъ, вся толпа вздрагивала, какъ одинъ человкъ.> Когда я замолкалъ, толпа <робко> отдыхая переводила дыханье. Когда я хотлъ, одно чувство, какъ втеръ по листьямъ, пробгало по всей толп и производило въ ней болзненный и могущій ропотъ. Около себя я различалъ разгоряченныя лица старцевъ, мужей и юношей, на всхъ было одно выраженье жаднаго вниманья, покорности [?] и восторга <но я не замчалъ ихъ самихъ. Они были для меня частями однаго лица, покореннаго мною>. Вс глаза смотрли на меня и двигали мной также, какъ я ими двигалъ. Я мгновенно угадывалъ все, что думала и желала толпа, и сразу словомъ отвчалъ на вс желанія, а толпа неистовыми рукоплесканіями и рабской покорностью отвчала на мое слово. Я былъ Царь, и власть моя не имла предловъ. Безумный восторгъ, горвшій во мн, давалъ мн власть, и я плавалъ въ упоеніи своей власти. Я счастливъ былъ своимъ безуміемъ и безуміемъ толпы. Но временность и восторженность моего положенія внутренно смущали меня. Но сила движенья увлекала меня дальше и дальше, и потокъ мыслей и словъ[85] становились сильнй и сильнй и, казалось, не могли истощиться. Но вдругъ среди всей восхищенной мною толпы, среди безразличныхъ, восторженныхъ, страстно устремленныхъ на меня взоровъ я почувствовалъ сзади себя неясную, но спокойную силу, настоятель[но] разрушающую мое очарованіе и требующую къ себ вниманья. Договаривая послднія слова проникавшей меня мысли, я невольно оглянулся. Въ толп, но не соединяясь съ толпою, стояла простая женщина въ простомъ убор. — Не помню ея одежды, не помню цвта ея глазъ и волосъ, не знаю, была ли она молода и прекрасна; но я обрадовался, увидавъ ее. Въ ней была та неясная спокойная сила, которая требовала вниманія и разрушала очарованье. Она равнодушно отвернулась, и я только на мгновенье засталъ на себ ея ясные глаза, на которыхъ готовились [?] слезы. Во взгляд ея была <насмшка> жалость и любовь, на устахъ была легкая улыбка. Въ этомъ мгновенномъ взгляд я все прочелъ, и все мн стало ясно. Она не понимала того, что я говорилъ, не могла и не хотла понимать. Она не жалла о томъ, что не понимаетъ, a жалла меня. Но съ любовнымъ сожалньемъ слушала мои слова. Она не презирала ни меня, ни толпу, ни моего восторга; она была проста, спокойна...