Том 8. Былое и думы. Часть 1-3

И-р.

<Все несчастие борьбы…> *

Все несчастие борьбы, на которую он потратил так много себя, состояло преимущественно в том, что он слишком серьезно и добросовестно принимал замечания и капризы отца. В преследованиях его ничего не было лютого: tracasseries [216] , к которым он привык и которыми теснил нас, обращались ко всем. Бедный страдалец воображал, что отец его терпеть не может. Ненавидеть не только без причины, но и с причиной было вовсе не в нраве старика; он действительно был слишком эгоист, чтоб ненавидеть.

216

придирки (франц.). – Ред.

Принимать поверхностные шероховатости жизни за большие бедствия – страшная вещь. Без доли легости невозможно жить человеку; кто все принимает к сердцу, тому нет места на земли. Он столько же вне истинной жизни, как тот, с которого все стекает, как с гуся вода. Две-три струны играют приму, – когда они обрываются, все должно обрываться, когда они фаль-шат – все фальшит; остальное – хор, аккомпанемент, вариации – они могут прибавить согласия или несогласия, но основного тона не должны менять в здоровой натуре; человек может от них освободиться, но для этого надобно иметь внутри себя – или, пожалуй, вне – другие обители.

Натура больного именно не была здоровой натурой. Единственная обитель, которая могла представить выход брату, была музыка. Но он был уж слишком замучен, чтоб сделаться истинным артистом. Воспитанье, задержанное болезнию и небрежностью, не дало ему никаких средств внутреннего освобождения. Он вовсе не был лишен способностей, но одичал в своей физической и моральной борьбе.

<Из III главы> *

Il se cr'ea m^eme une masse enti`ere de fanatiques de l’esclavage, les uns y 'etaient par bassesse et calcul, les autres pire que cela – sans aucun int'er^et, tr`es franchement.

L’insurrection et la terreur firent sur moi une grande impression. Jene sais comment, mais d`es les premiers jours je sentais que je n’'etais pas du c^ot'e des canons et de la mitraille – l’ex'ecution de Pestel et de ses amis r'eveilla compl`etement mon ^ame et d'ecida de mon sort.

Tout le monde attendait la commutation de la peine, c’'etait la veille du couronnement, m^eme mon p`ere avec sa r'eserve prudente et son scepticisme disait que les gibets et toutes ces sentences imprim'ees n’'etaient que pour frapper les esprits. On connaissait trop peu son Nicolas. Il quitta P'etersbourg et sans entrer `a Moscou s’arr^eta au Palais P'etrovsky, et c’est l`a qu’ <il> attendait la bonne nouvelle. On 'etait stup'efait en lisant un matin le terrible article de la gazette officielle: «Le 26 juillet `a 5 heures du matin cinq tra^itres condamn'es par la Haute Cour ont 'et'e pendus par la main du bourreau».

Il ne faut pas oublier que le peuple russe est d'eshabitu'e des meurtres judiciaires. Depuis l’ex'ecution immorale et astucieuse de Mirovitch qui a 'et'e d'ecapit'e pour le crime commis par Catherine et du c'el`ebre Pougatcheff avec ses deux amis – il n’y avait pas une seule ex'ecution, c’est-`a-dire pendant cinquante ans. Du temps de Paul, il y avait une r'evolte partielle des Cosaks, deux officiers y 'etaient m^el'es, Paul investit d’un pouvoir discr'etionnaire le hetman qui pr'esidait le conseil de guerre, on condamna les deux officiers `a ^etre d'ecapit'es. La sentence leur fut annonc'ee – mais personne ne voulait signer l’ordre, le hetman, ne sachant que faire en 'ecrivit `a l’empereur. Paul 'etait tr`es m'econtent.

ПЕРЕВОД

Создалась даже целая масса фанатиков рабства, одни из подлости и расчета, другие хуже того – без всякой корысти, совершенно чистосердечно.

Восстание и террор произвели на меня огромное впечатление. Не знаю, каким образом, но с первых же дней я почувствовал, что я не на стороне пушек и картечи, – казнь Пестеля и его друзей совершенно разбудила мою душу и решила мою судьбу.

Все ожидали смягчения наказания, это было накануне коронации, – даже мой отец, со своей осторожной сдержанностью и скептицизмом, говорил, что виселицы и все эти напечатанные приговоры имеют целью лишь поразить умы. Но все слишком плохо знали своего Николая. Он покинул Петербург и, не въезжая в Москву, остановился в Петровском дворце, и там-то он ожидал доброй вести. Все были поражены, читая как-то утром страшную статью официальной газеты: «26 июля в 5 часов утра пять изменников, осужденных Верховным судом, были повешены рукой палача».

Не следует забывать, что русский народ отвык от убийств по судебному приговору. Со времен безнравственной и коварной казни Мировича, который был обезглавлен за преступление, совершенное Екатериной, и знаменитого Пугачева с его двумя друзьями, т. е. в течение пятидесяти лет, не было ни одной казни. При Павле было какое-то частное возмущение казаков; в нем были замешаны два офицера; Павел дал неограниченную власть гетману, председательствовавшему на военном совете; оба офицера, по приговору, должны были быть обезглавлены. Приговор был им объявлен, но никто не хотел подписать приказа; гетман, не зная, что делать, написал об этом императору. Павел был очень недоволен.

Ко второй части

Введение <к первому изданию «Тюрьмы и ссылки»> *

В конце 1852 года я жил в одном из лондонских захолустий, близ Примроз-Гилля, отделенный от всего мира далью, туманом и своей волей.

В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я уважал, которые уважали меня, но близкого никого. Все подходившие, отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами всего человечества, по крайней мере делами целого народа, знакомства их были, так сказать, безличные. Месяцы проходили – и ни одного слова о том, о чем хотелось говорить.

…А между тем я тогда едва начинал приходить в себя, оправляться после ряда страшных событий, несчастий, ошибок. История последних годов моей жизни представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом видел, что ни один человек, кроме меня, не знает ее и что с моей смертью умрет и истина.

Я решился писать; но одно воспоминание вызывало сотни других, все старое, полузабытое воскресало – отроческие мечты, юношеские надежды, удаль молодости, тюрьма и ссылка [217] – эти ранние несчастия, не оставившие никакой горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы, освежая и укрепляя своими ударами молодую жизнь.

217

Рассказ о «Тюрьме и ссылке» составляет вторую часть записок. В нем всего меньше речи обо мне, он мне показался именно потому занимательнее для публики.

Я не имел сил отогнать эти тени, – пусть они светлыми сенями, думалось мне, встречают в книге, как было на самом деле.

Ия стал писать с начала; пока я писал две первые части, прошли несколько месяцев поспокойнее… Цепкая живучесть человека всего более видна в невероятной силе рассеяния и себяоглушения. Сегодня пусто, вчера страшно, завтра безразлично; человек рассеивается, перебирая давно прошедшее, играя на собственном кладбище…

Лондон, 1 мая 1854 г.

<Предисловие к английскому изданию> *

Preface

In order to write down one’s own recollections, it is by no means necessary to be a great man, or an extraordinary villain; a celebrated artist, or a statesman; it is enough to be merely a man, to have something to tell, and to be able and willing to tell it.

Every existence is interesting; if not on account of the person, yet on account of the country, the epoch in which he lives. Man likes to penetrate into the inward life of another; he likes to touch the most delicate chord of another heart, to watch its beatings and penetrate its secrets, in order to compare, to verify, to seek a justification, a consolation, a proof of conformity.