Томагавки кардинала

И помнил Киреев, как первый помощник изумил его, сказав на политбеседе, что Вечевой Союз строит теперь не коммунизм, а развитый социализм, а коммунизм — это потом. Однако вскоре Сергей понял, в чём тут штука: восьмидесятый год уже не за горами, коммунизма в означенном году, судя по всему, не будет, и власть предержащие пытаются наивной манипуляцией — сменой вывесок — создать видимость «неуклонного продвижения вперёд». Это выглядело глупо, и было бы смешно, если бы не было грустно.

Но отношение Сергея к родной стране не изменилось — разве можно пенять матери, что она билетёрша в кинотеатре, а не кинозвезда? Она вырастила тебя, как могла, выпустила в большую жизнь, за что же теперь поливать её грязью? За то, что ей не повезло с мужем, который наобещал с три короба, а на деле оказался никчёмным пустобрехом? Уговаривать Родину-мать разводиться с мужем-Властью и начинать новую жизнь? А с кем и как? На этот вопрос Киреев ответа не знал…

* * *

1978 год

Её звали Манефой. Родители девушки были детьми даурских казаков, покинувших Россию после гражданской войны и осевших в китайском Харбине. Там они и жили, пока председатель Мао, затаивший обиду на Вечевой Союз (и на русских вообще), не начал свои «революционные преобразования» и не решил заодно очистить Поднебесную Империю от всех «чуждых и враждебных элементов». Русским харбинцам велено было в двадцать четыре часа покинуть Китай, иначе… И они уехали — в Канаду и Австралию (Манефа родилась уже в Мельбурне).

Несмотря на своё архаичное имя, Манефа была самой обычной светловолосой девчонкой последней трети двадцатого столетия, каких на планете Земля миллионы — самой обычной для всех, но не для Сергея. По-русски Манефа почти не говорила — они объяснялись на смеси французского, английского и русского языков, но почему-то хорошо понимали друг друга. Их любовь была короткой, как вспышка — к несчастью (а может быть, и к счастью) экспедиционное судно «Академик Обручев», на котором плавал Сергей Киреев, простояло в Мельбурне всего три дня. А потом они расстались, чтобы никогда больше не встретиться…

Эти три дня были сумасшедшими. В последний день стоянки Сергей со своей группой (поодиночке на берег в странах «враждебного окружения» ходить не полагалось) опоздал из увольнения на три часа — нарушение первое. Двое товарищей Сергея, оставшись без надзора в гостеприимном эмигрантском доме (Сергей весь вечер провёл с Манефой — о том, чтобы остаться ночевать на берегу, не могло быть и речи), налегли на спиртное и по возвращении на борт предстали перед политическим воспитателем в полуразобранном состоянии. Это стало вторым нарушением правил поведения вечевого моряка за границей.

Само по себе — оно бывает (пили русские моряки, пьют, и будут пить), но дело в том, что в воскресенье, перед началом рабочей недели (а последний день стоянки «Обручева» в Мельбурне пришёлся на воскресенье) по всей стране Австралии все бары и винные магазины закрыты, и выпивку не найдёт даже кенгуру (если, конечно, заранее не припасёт бутылку-другую в своей сумке). А поскольку бравые матросы вернулись с берега под сильным хмельком, первому помощнику не нужны были таланты комиссара Мегрэ, чтобы установить, откуда дровишки. Если выпили — значит, были в гостях у кого-то из местных, что строжайше запрещено. И это стало третьим нарушением, и самым серьёзным.

По совокупности прегрешений Сергей был отстранён от загранплавания сроком на два года. На этом вроде всё и кончилось, однако через три месяца Киреева вызвали в отдел кадров. «С вами хотят поговорить» — сказали ему, и Сергею очень не понравилось то, как это было сказано: он догадывался, кто именно хочет с ним пообщаться.

Киреев, естественно, слышал об Особой Комиссии Внутренних Дел (да и кто о ней не слышал во всём Вечевом Союзе и за рубежом!), но контактов с ней доселе не имел. И не был огорчён этим обстоятельством: над анекдотом «Чем отличается ОКВД от КВД?» — «В КВД тебя вылечит от амурных заболеваний максимум за десять дней, амбулаторно, а в ОКВД тебя будут лечить от вредных заблуждений минимум десять лет, причём в стационаре» можно было посмеяться, однако бывало и не до шуток. ОКВД боялись на уровне инстинкта — за этой организацией тянулся след недоброго прошлого.

В небольшой комнате Сергей ждал непримечательный человек средних лет в простом цивильном костюме.

— Здравствуйте, — сказал он. — Догадываетесь, о чём будем говорить?

Представляться непримечательный человек не стал: понял по лицу Сергея, что тот уже знает, с кем имеет дело.

— За Австралию? — уточнил Киреев (так, на всякий случай — о чём же ещё может идти речь?).

— Именно так. Ну, я вас слушаю.

Сергей изложил всю историю своего преступления, как делал уже не раз (умолчав, понятное дело, о Манефе). Безопасник слушал.

— Вы не всё рассказали, — сказал он, когда Киреев закончил свой рассказ. — Была ведь ещё и девушка, верно? Вы ведь не хотите, чтобы у меня сложилось впечатление, что Сергей Киреев был неискренен?

К счастью, Сергей был готов к такому повороту задушевной беседы тет-а-тет — знал он, что на всех торговых судах работают люди, получающие зарплату не только по штатному судовому расписанию и сообщающие «куда положено» обо всех «интересных» разговорах на борту.

— Да не было никакой девушки, — произнёс он равнодушно, — хвастовство одно. Вот, мол, мы какие — нас под каждой пальмой знойные красотки ждут. Мальчишество…

Получилось очень естественно: похоже, собеседник был удовлетворён ответом.

— Хорошо, — безопасник встал и даже протянул Сергею руку. — Искупайте свою вину перед Родиной и больше не делайте глупостей. Если понадобится, мы вас ещё вызовем.

«Какая вина перед Родиной? — думал Сергей, возвращаясь домой. — В чём она, эта вина? В том, что я целовал австралийскую девчонку русского происхождения? Из неё такая же агентка американской разведки, как из меня Папа Римский, да и я не физик-ядерщик. И не говорили мы ни о чём таком — у нас времени было до обидного мало. Глупость какая-то…».

…В Особую Комиссию его не вызвали: вероятно, сочли, что морской электрик Сергей Киреев не представляет собой угрозу безопасности Союза Вечевых Общинных Земель.

* * *

1981 год, осень

…Запись была скверной — пято-десятой, как говорится, — но энергетика «шансонье всея Руси» рвалась с намагниченной ленты и продирала до нейронов…

Что за дом притих, погружён во мрак,На семи лихих продувных ветрах,Всеми окнами обратясь в овраг,А воротами — на проезжий тракт?

…Тихо вращались пластмассовые зубчатые колёсики компакт-кассеты. Сергей сидел и слушал. Внимательно. Не шевелясь…

Кто ответит мне, что за дом такой?Почему во тьме, как барак чумной?Свет лампад погас, воздух вылился,Али жить у вас разучилися?Двери настежь у вас, а душа взаперти!Кто хозяином здесь — напоил бы вином?!А в ответ мне: — Видать, был ты долго в путиИ людей позабыл — мы всегда так живёмТраву кушаем, век на щавеле,Скисли душами — опрыщавели,Да ещё вином много тешились,Разоряли дом, дрались, вешались