Томагавки кардинала

— Философ, блин, — фыркнул Юрий. — Тоже мне, сексуал-демократ доморощенный. Всё тебе смехреночки да звездихаханьки — поглядим, что ты запоешь, когда…

— Этот стон у нас песней зовётся, — невозмутимо парировал Оленин. — А фригидность хуже импотенции, поэтому революционная ситуация не лечится — только хирургически. Но если честно, мне всё это глубоко до лампочки. Не пропадём — вон, греки не успели свободу получить, как уже зашевелились: вербуют наших моряков на свой ржавый флот. И платят, между прочим, так, как нам и не снилось — много, и в талерах. Они и раньше мировыми перевозчиками были, а теперь, как вышли из-под нашей отеческой руки, так вообще… Так что не вижу я основания для пессимизма, Юрик. Бабы как давали, так и будут давать, а если ты ещё зарабатывать станешь, как белый человек, они тебе вдвое охотнее давать будут.

Сергей снова усмехнулся, но уже с кислинкой. Он не то чтобы усматривал прямую зависимость между женской благосклонностью и толщиной кошелька, однако замечал, что его благоверная становилась заметно ласковее, когда он, приходя с рейса, выкладывал на стол пачку денег — бытие определяет сознание, и не только сознание, но и поведение.

— К этому всё и шло, — продолжал между тем Лыков, возвращаясь от фривольной темы к теме политической (вероятно, ещё недостаточно выпил). — Система окостенела, как хитиновый панцирь: её не переделать, как бы там Миша Дергачёв не суетился. Её можно только сломать, а уже потом…

— А что будет потом, Юра? — спросил Киреев, отхлебнув из кружки. — Ты себе это «потом» хорошо представляешь? Вот ты, например, что делать будешь?

— Что делать? Дело своё заведу! — решительно заявил Лыков.

— Это навроде свечного заводика? На буржуинство потянуло? — иронически уточнил Оленин.

— Хозяина у нас нет на производстве, потому и ходим с голой задницей, — продолжал Юрий, проигнорировав язвительный вопрос. — А вот когда этот хозяин будет…

— Слушай, Юр, а с чего ты взял, что хозяином будешь именно ты, а не кто-то другой? — спросил Сергей, внимательно глядя на воодушевившегося приятеля. — Найдутся ведь люди и пошустрее, и в плечах поширше.

— Если хочешь есть варенье, не ловили хлебалом мух, — отрезал тот. — Весь мир так живёт, и нам не хрен выёживаться и изобретать велосипед. Зарабатывай деньги, а остальное приложится. Скажешь нет? Тогда слушай дальше сказки Шахерезады про светлое будущее, а с меня хватит.

— Ну зачем же? — примирительно сказал Сергей. — Меня вот, например, интересует возможность поработать под чужим флагом — это по мне. А предпринимательство — к этому, брат, склонность нужно иметь. Если у тебя эта склонность есть — что ж, флаг тебе в руки.

— А потом придут революционные матросы, — добавил Оленин, — и воткнут древко этого флага тебе в ж…, и ты испытаешь при это глубокий оргазм, приправленный чувством восторжествовавшей социальной справедливости.

— К старому возврата не будет, — возразил Киреев, — кнут поистрепался, а пряника у наших правителей в загашнике не имеется. Ты, Шура, очень точно подметил насчёт «она не хочет, он не может». Если она не хочет — это ещё полбеды, уболтать можно, а то и просто силком взять: нас ведь все эти годы не сильно спрашивали, хотим мы или нет. А вот когда не можется — это уже всё, туши свет. Вы что же думаете, всю эту бузу народные массы затеяли, двигатель истории, как нас учили? Или что всё это дело рук одного Миши Дергачёва? Чёрта с два! Стоят за всем этим очень серьёзные люди, массовики с вот такими затейниками, — Сергей вытянул вперёд правую руку и слегка пристукнул сверху по её локтевому сгибу чуть согнутой левой ладонью. — Хотел бы я на них разок посмотреть, да боюсь, что после этого мне глазки закроют, причём навсегда. Так что… У нас пока ещё идёт период полураспада, но вот как далеко он зайдёт — это вопрос. Полураспад может ведь стать и полным распадом, как учит нас наука физика.

— Наука физика этому не учит, — начал Юра, — наука физика…

— Слушайте, мужики, — предложил Оленин, — может, ну её на хрен, замогильную эту тематику? Давайте лучше о бабах, а?

И с этими словами достал из «дипломата» новую бутылку.

* * *

1991 год

По улицам Москвы шли гвардейские бронеходы — элитная штурмовая дивизия «Сокол», рождённая в огне гражданской войны, получившая гвардейское знамя под Орлом, в «битве титанов», прошедшая с боями всю Европу до самого «последнего моря», а потом ещё добивавшая самураев в Маньчжурии, была переброшена в столицу «для наведения порядка». Дивизия стала последней надеждой людей, стоявших у власти, цеплявшихся за неё и не понимавших, что всё уже решено, и что на сцену к огням рампы уже выходят другие актёры, исподволь готовившие свой бенефис не один год.

Последняя надежда оказалась тщетной — солдаты «Сокола» отказались стрелять в народ, и вечевая власть за одну короткую летнюю ночь перестала быть властью. Никого уже не интересовало, что происходит в далёкой Бельгии, Польше или Германии — ветер перемен бушевал над городами России, превращая в мусор обветшавшие строения прошлого, ещё вчера выглядевшие поставленными на века. Наступало смутное время крушения идеалов, переоценки ценностей и неуверенности в завтрашнем дне — что будет завтра, сказать не мог никто, хотя в силу извечной человеческой привычки надеяться на лучшее, хотелось верить: завтра будет лучше, чем вчера.

О несостоявшемся военном перевороте Киреев узнал, будучи в рейсе, на подходе к Петрограду, и вернулся он уже в другую страну, хотя внешне в ту же самую. На улицах было людно, все куда-то спешили, суетились, и подрагивала над головами людей трепещущая аура встревоженной неопределённости: а что дальше? И мало кто мог дать ответ на этот вопрос.

Не мог сделать этого и Сергей, но по куда более тривиальной причине, казавшейся ничтожной на фоне социальных потрясений. Вернувшись домой, жены он дома не застал, а словоохотливая соседка (конечно же, из чисто альтруистических побуждений) сообщила Кирееву о том, что супруга ему неверна. Проинформировав мореплавателя о вступлении его в неформальный орден рогоносцев, добрая женщина ненавязчиво предложила себя взамен, мотивировав это предложение нехитрым тезисом «Серёженька, ты мне давно нравишься, а мой в отъезде». От сексуальной милостыни Киреев отказался, заметно огорчив этим фактом несостоявшуюся благодетельницу, и решил дождаться своей неверной благоверной. Он не собирался устраивать никаких разборок (рогоношение — это профессиональное заболевание моряков дальнего плавания, не он первый, не он последний): ему просто хотелось расставить точки над «и» — чего тянуть?

Блудная жена явилась под вечер. Запираться она не стала, а перешла в наступление (войны обороной не выигрываются) по принципу «А сам-то ты каков? Ведь ни одной юбки не пропускаешь, а то я не знаю!». Считаться лаврами, заслуженными на любовном поприще, Сергей не стал, предложив жене согласиться по части достижений в этой области на боевую ничью, собрал пару чемоданов и уехал к родителям, оставив все формальности на потом. Вот так и связались воедино в памяти Киреева два разновеликих события: конец страны, где он родился и вырос, и распад его какой-никакой, но всё-таки семьи.

До следующего рейса он жил у родителей, периодически навещая дочь и отклоняя попытки бывшей жены вступить в мирные переговоры, и дожил до зимы, когда практически незамеченным прошло известие о встрече в Беловежской Пуще трёх президентов — России, Украины и Белоруссии — и о прекращении существования могучей державы под названием Союз Вечевых Общинных Земель. Смерть Вечевого Союза была тихой: не было ни массовых демонстраций протеста, ни сколько-нибудь заметных выступлений, ни возмущений по этому поводу. Люди торопливо и как-то боязливо старались вычеркнуть из памяти семьдесят лет своей истории и всё связанное с этими десятилетиями: и плохое, и хорошее. Сообщили — и всё, словно и не было никогда могучей Империи, подмявшей под себя половину мира и на равных говорившей со второй его половиной.

Кончину Союза переживали немногие, и одним из этих немногих был отец Сергея. Услышав о беловежском некрологе, Киреев-старший сначала окаменел, а потом пошёл на кухню и долго пил, не пьянея, — Сергей дважды бегал в магазин за пополнением водочного запаса. Сунувшуюся на кухню и попытавшуюся прекратить «это безобразие» мать Василий Ильич шуганул матом, чего с ним раньше не случалось, а потом повернулся к сыну (Сергей старался не оставлять отца одного и сидел рядом) и тихо сказал, прозрачно глядя на него: