Томка и рассвет мертвецов

Но вот ведь какая штука: на кладбище как-то спокойно. Тихо, не суетно. Никто никуда не бежит, не торопится — дальше спешить просто некуда. Только купол неба над головой, стаи ворон и размеренное дыхание времени. У обитателей погоста впереди вечность, и когда ты присаживаешься на скамейку возле могилы, ты тоже это чувствуешь. Бывало, я просиживал на кладбище часами, когда жизнь припирала: садился в машину и гнал за пятнадцать километров от города в деревню, где родился и прожил половину жизни Вовка Лапин, мой однокурсник, успевший дослужиться только до капитана. Нет, не вражеская пуля сразила его, не отдал он жизнь в борьбе за мирный сон граждан, как любят писать авторы наглядной агитации в отделениях внутренних дел.

Смерть Вовки была донельзя прозаичной и даже пошлой: взял он себе пару недель отпуска, чтобы отпраздновать рождение сына, да и перебрал на радостях, а перебравши уселся за руль своего джипа. Доехал до ближайшего оврага, перевернулся. Угробил только себя, больше никого не задел, и хоть на этом ему спасибо. Хотя какое тут, к черту, «спасибо», когда жить с этой раной на сердце остались жена и новорожденный мальчишка. Хороший был парень Вовка, добрый, но бесшабашный, земля ему пухом, балбесу. Когда сидишь на лавочке возле его могилы, думаешь только о вечности и слушаешь тишину.

Так что не могу сказать, что я сильно противился поездке на кладбище, где покоился Павел Рожков, тем более что в этой поездке просматривался и определенный практический смысл. Почти деловая поездка. Час назад Нина Ивановна Захарьева по телефону описала, как найти могилу. Судя по голосу, она приободрилась. На вопрос, не произошло ли чего нового, она ответила отрицательно. В кои-то веки спала крепко и без сновидений. Наверно, на нее успокаивающе подействовал мой визит. Хорошо, коли так. Пользуясь случаем, я попросил ее принять моего эксперта, который внимательно изучит дверной замок. Если в дом кто-то проникал, то наверняка оставил следы.

Преображенское кладбище находилось в четырех километрах от города. Приютившееся буквально бок о бок с полевым лагерем военного училища, которое недавно по программе сокращения было реорганизовано и приходило в запустение, кладбище это, относительно новое, ухоженное и цивилизованное, очень быстро расширялось. Пугающую демографическую динамику можно было воочию наблюдать именно здесь: еще год назад просторная открытая территория в десяток гектаров, окруженная березовым лесом, была заполнена лишь на треть, теперь же я мог констатировать, что в скором будущем кладбищу потребуются новые площади.

Я шел по вымощенной плиткой тропинке в узком проходе между участками, сверяясь с указателями. Шел не спеша, вглядываясь в портреты на надгробных камнях. Большинство были выгравированы в черном мраморе, но кое-где попадались и недорогие бетонные плиты без фотографий, и обычные деревянные кресты. Возрастной состав погребенных наводил тоску: полным-полно молодых, женщин и мужчин до сорока-пятидесяти. Надписи от родных и близких на памятниках ни о чем не говорили, но можно было догадаться, что половина побилась на дорогах, а другая преждевременно загубила здоровье. В самом конце тропинки я остановился как вкопанный: на меня с памятника, выполненного в форме большого черного сердца, смотрело личико совсем юной девчонки, лет пятнадцати от силы. Ее звали Алина Светова. Цифры под именем подтвердили мою догадку: закончила она свой путь на земле несколько месяцев назад в возрасте четырнадцати с небольшим. Я не мог отвести от нее глаз. Прекрасное юное создание… ей бы на обложке журнала красоваться или смотреть на одноклассников со стены отличников в школе. Господи, за что ее-то?

Я с трудом отвернулся, оперся рукой о столбик чугунной ограды. Сразу подумал о Томке. Я вообще-то всегда о ней думаю, но тут…

«Совсем старый стал», — констатировал я, огибая угол участка. Невольно все же придержал шаг, обернулся еще раз к могиле не знакомой мне девочки Алины. Она будто провожала меня взглядом, но в глазах не было ни укоризны, ни немого вопроса, как могли бы написать изощренные беллетристы. Алина улыбалась. Когда-то она с легким сердцем позировала фотографу, совершенно не предполагая, как будет использован в недалеком будущем этот кадр.

«Все, хватит причитать! Займись делом!».

Когда я, наконец, дошел до конечного пункта своего вояжа, идея выпить вечером шкалик водки оформилась окончательно.

На простом сером памятнике (понятное дело, у Нины Ивановны едва хватило средств похоронить парня по-человечески) были выбиты его имя и годы жизни. В металлический овал заключена армейская фотография, причем, похоже, здесь он еще новобранец. Паша лишился пышных курчавых волос, о которых рассказывала его тетка, и неприкрытые уши торчали, как у карикатурного марсианина, но в пользу версии о салаге больше говорило выражение лица. Парнишке очень хотелось оказаться подальше от места, где его фотографировали, где-нибудь в паре тысяч километров. Я тоже был таким. Армия сильно преображает молодых людей. На гражданке мы все были разными — красавцами или не очень, спортивными, подтянутыми или рыхлыми, разного роста и веса, и на лицах читались какие-то эмоции. А вот после стрижки армейской машинкой торчащее над воротничком гимнастерки лицо выражало лишь одно желание — вцепиться зубами в мамины пирожки.

Защитники Родины…

Могилка выглядела скромно. За невысокой оградой разместились стандартная лавочка на металлических столбиках, маленький стол. По углам стояли пожухлые венки, плохо перенесшие минувшую зиму. Надписи на лентах читались не везде, но и тех, что остались, хватало, чтобы сделать вывод: друзьями и обожателями Павел при жизни похвастаться не мог. Самый трогательный стоял в дальнем левом углу — маленький, скромный, с лаконичной надписью «От тети Нины». Я представил, сколько слез она пролила, сидя на этой скамейке, и у меня опять прихватило сердце.

Могилка была ухожена. Судя по всему, Нина Ивановна навещала племянника не так давно. Местные служащие по весне, когда земля просела, привели могилу в порядок, обложили бетонными плитками, присыпали вокруг дресвой. Свежих цветов я, впрочем, не обнаружил, только искусственные. У подножья памятной плиты грустила пустая рюмка.

«Вот так, — подумал я, — в самом начале взрослой жизни уйти в небытие и оставить после себя… да ничего, собственно, не оставить. Ничего не успеть, никого не согреть и не согреться самому».

Я постоял еще немного, подышал свежим воздухом. Со стороны главных ворот в трехстах метрах от меня по кладбищенской дороге неспешно катилась колонна: большой автобус и с десяток легковушек. Я посмотрел на часы. Для погребения рановато, но, видимо, кто-то очень спешил избавиться от тела и душевных страданий. Я где-то слышал, что горе утраты слабеет после предания покойника земле. Возможно, это так, я не знаю. И знать не хочу до поры.

Я уже хотел направиться к своей машине, припаркованной под единственной здесь высокой березой на углу участка, как вдруг взгляд мой задержался на одном из венков. Надпись на ленте почти выцвела, но одно слово меня остановило, будто кто-то ухватил за рукав.

«ЯСТРЕБЫ ЛЕ… ОКО».

Остальное я прочесть не смог, на середине фразы лента замялась.

Я вновь отворил калитку. Венок стоял возле столика в правом углу. Он сильно скособочился, проволока, притягивавшая его к прутьям ограды, проржавела и растянулась. Я расправил ленту.

«ЯСТРЕБЫ ЛЕТАЮТ ВЫСОКО», — гласила надпись.

Где-то я уже встречал это слово. Или имя?

Я полез в сумку. Записная книжка, найденная в квартире Нины Ивановны, лежала в одной из ячеек для важных документов. Я развернул книжку на последних страницах. Вопящее слово «Ястреб» и несколько подчеркиваний, а на следующих страницах мантра: «Разорвать цепь… стальные кольца крепки и тяжелы, но рвать надо». «Каждый день приносит новую возможность. Не получилось сегодня — получится завтра. Не время ссать». «Нет, ни черта не выходит. Снова и снова по кругу».