Тонкая красная линия

Сюда дождь не проникал. Его задерживала далеко наверху крыша из зеленых листьев. Оттуда он медленно капал вниз, с листа на лист, или стекал по стволам и веткам.

Когда привыкли глаза, можно было увидеть огромные лианы и ползучие растения, свисающие большими изогнутыми гирляндами, многие толще молодых деревьев. Стволы гигантских деревьев поднимались прямо вверх, их кроны образовывали крышу высоко над головой, а тонкие, похожие на лезвия, корни торчали кое-где выше человеческого роста. Все казалось пропитанным влагой. Под ногами была либо обнаженная земля, скользкая от влаги, либо непроходимая путаница валежника. Несколько беспорядочно разбросанных чахлых кустарников боролись за сохранение своей почти лишенной света жизни. Молодые деревца, совсем без ветвей, лишь с несколькими листьями на макушке, толщиной чуть больше карманного ножа, тянулись вверх, вверх, упрямо вверх — к этой плотной крыше, где они могли бы по крайней мере посоперничать, прежде чем задохнуться внизу. Некоторые из них, не толще бокала для виски, уже достигли высоты, вдвое превышающей рост высокого человека. Не слышно было ни звука, кроме шороха капающей воды.

Солдаты, пришедшие сюда, стояли как вкопанные перед чудом, открывшимся их взорам. Такого они не ожидали. Эту буйную зелень можно было назвать каким угодно словом, но только не словом «культурная». И их, людей цивилизованных, она просто пугала. Постепенно в тишине стали возникать неясные, тихие звуки: то зашуршат в высоте листья, то качнется ветка и раздастся щебет или хриплый, пронзительный крик какой-то невидимой птицы, то на земле чуть заметно задрожит куст, когда рядом пробежит какой-нибудь крошечный зверек. Но они ничего этого не видели.

Вступив в джунгли, солдаты внезапно оказались полностью отрезанными от лагеря и роты, словно закрыли дверь между двумя комнатами. Это ощущение у всех вызывало тревогу, оглянувшись, сквозь щели между листьями они увидели высокие коричневые палатки, стоящие под дождем среди белых стволов кокосовых пальм, и спокойно снующие между ними зеленые фигурки. Это успокоило их, и они решили идти дальше.

Большой Куин шел молча, лишь изредка перебрасываясь словом с кем-нибудь из солдат. Ему никак не хотелось оказаться хуже других, хотя джунгли и вызывали у него неприятное чувство. В лагере под дождем Куин чувствовал себя в своей стихии и бурно радовался. Он фыркал, растирал дождевой водой грудь и одежду, громко смеялся над теми, кто сник под дождем. Дождь был ему не в новинку. Дома он некоторое время работал на ранчо, не раз попадал под грозовой летний дождь и ему приходилось целый день ездить верхом в такую погоду. Тогда это ему не нравилось, но теперь он с удовольствием вспоминал об этом как о проявлении мужественности, выносливости и силы. Но эти джунгли — совсем другое дело! Он с возмущением думал о том, что ни один американец не позволил бы себе разводить лес в таких условиях.

Большой Куин никому не признался бы, что побаивается, не признался бы даже самому себе. Напротив, он принял все как должное, сказав себе, что раз он попал на незнакомую землю, то, естественно, будет чувствовать себя неспокойно, пока не освоится. Однако это не имеет ничего общего со страхом; Большой Куин должен сберечь свою репутацию.

Высокий и исключительно сильный даже для своего роста, Большой Куин был одной из достопримечательностей подразделения: о нем в третьей роте был создан своего рода миф. И когда Куин обнаружил это (а он довольно медленно обнаруживал то, что касалось его самого), он стал с чувством тайной радости, что обрел наконец свою индивидуальность, делать все, чтобы оправдать свою репутацию. Если поискать источник этого мифа, то почти наверняка его можно было бы найти среди неопределенной группы низкорослых солдат роты, которые восхищались его ростом и силой, мечтали о том, чего им никогда не достичь, и в своем восхищении давали волю воображению. Каков бы ни был его источник, миф стал фактом, и почти все, включая самого Куина, поверили, что Большой Куин непобедим ни душой, ни телом.

Репутация Куина накладывала на него определенные обязательства. Например, он не должен был делать ничего, что хотя бы отдаленно напоминало запугивание. Он больше не дрался, главным образом потому, что никто не хотел с ним спорить. Больше того, он сам уже не мог спорить, чтобы не выглядеть задирой, навязывающим силой свое мнение. Он больше не высказывал своего мнения в спорах, если это не имело для него большого значения. Например, о президенте Рузвельте, которого он боготворил, или о католиках, которых ненавидел и боялся. А если он все-таки спорил, то высказывался спокойно и не настаивал на своем.

Необходимость постоянно помнить о том, как надо себя вести, требовала от Куина немалых усилий, и это его утомляло. И только когда приходилось проявлять силу и выносливость, он мог позволить себе действовать не думая. Нередко он тосковал по таким возможностям.

Теперь перед ним стояла другая задача. Репутация Куина требовала от него соблюдения еще одного условия: он никогда не должен был казаться испуганным. И вот он очутился в таком положении, когда приходится пробиваться вперед через эти проклятые заросли с бесстрастным лицом, хотя каждый шаг в его воображении грозит всевозможными страшными последствиями. Иметь хорошую репутацию иногда труднее, чем думают, это ужасно трудно.

Взять, например, змей. Им говорили, что на Гуадалканале нет ядовитых змей. Однако Куин за время своей двухлетней службы в северо-западном Техасе научился считаться с опасностью получить укус ядовитой змеи. Его страх перед змеями был, скорее, бессознательным и сопровождался почти неуправляемым стремлением застыть, превратившись в охваченную паникой мишень. В джунглях его воображение постоянно рисовало такую картину: нога в обмотках тяжело наступает на свернувшуюся в клубок живую мускулистую массу, которая вскакивает, корчась, гремя кончиком хвоста, злобно раскрыв пасть и извиваясь под ботинком, готовится ужалить через холщовую обмотку и даже через кожаный башмак. Он знал змей. За два года службы на ранчо он убил по меньшей мере сотню, хотя большинство из них ему не угрожало. Только два раза он наткнулся на них так близко, что они могли ужалить. Во всех остальных случаях они просто лежали, свернувшись в клубок, и подозрительно глядели глазами-бусинками, дразня его раздвоенным языком, пока он вытаскивал пистолет. Куин ненавидел змей. Утверждение командования, что здесь нет никаких змей, не подтверждалось, более подходящего места для них просто быть не могло.

Готовый ко всему, Куин пробирался вперед, обходя груды валежника, надеясь, что никто не может прочесть по его лицу, о чем он думает, молча проклинал свое воображение и вспоминал встречавшихся в прошлом змей.

Как раз в это время, пройдя метров двадцать в глубину, кто-то нашел окровавленную рубашку. Солдат закричал и остановился. Остальные инстинктивно рассредоточились, словно в стрелковую цепь с интервалами в пять метров, хотя никто не снял винтовки. Потом стали сходиться. Солдат, нашедший рубашку, стоял с выражением крайнего удивления на лице и указывал на место между двумя узкими, высотой до плеча корнями огромного дерева. Куин, шедший на правом конце цепи, подошел одним из последних, одновременно с Беллом. Крепкий и мускулистый, Белл рядом с Куином выглядел хрупким. Белл не был новичком в джунглях, он прожил четыре месяца в таких условиях на Филиппинах, и жуткий инопланетный вид, присущий всем джунглям, не произвел на Белла впечатления. Он шел молчаливый, ушедший в себя, как всегда, скрытный, и не испытывал такого трепета и волнующего желания все увидеть и рассмотреть, которое охватило остальных. Белл еще раньше заметил любопытную черту американских военных: куда бы они ни отправлялись и какие бы опасности ни ожидали встретить, они всегда были готовы наблюдать и, по возможности, отмечать увиденное. Не меньше трети каждого подразделения носили с собой фотоаппараты, светофильтры и экспонометры. Белл называл их воюющими туристами. Они всегда старались зафиксировать свои впечатления для детей, даже если могли умереть, прежде чем появятся дети. Сам Белл, как ни мучительны были для него воспоминания, хотел увидеть сходство между этими джунглями и другими, столь памятными ему по Филиппинам. Все было таким, как он ожидал. Но подойдя к группе и поглядев вниз на то, что так взволновало всех, он оказался на такой же незнакомой земле, что и другие. Подобно им, он никогда прежде не видел никаких материальных свидетельств гибели человека, убитого в пехотном бою.

Надо было иметь острое зрение, чтобы обнаружить рубашку. Измятый комок хаки такого же цвета, как земля, лежал на корнях. Не похоже было, что ее положили туда нарочно, скорее всего, кто-то сорвал ее, скомкал и забросил — либо сам раненый, либо тот, кто ему помогал, — и она случайно оказалась здесь. Заскорузлые черные пятна еще больше маскировали ее на фоне джунглей.

Последовал поток бессмысленных, довольно нелепых замечаний, напряженных и взволнованных:

— Куда, думаешь, его ранили?

— Он американец?

— Конечно американец. Япошки не носят такое хаки.

— А это вовсе не хаки морской пехоты! Это армейский материал!

— Ведь здесь есть американская дивизия. Может, это один из ее солдат?

— Кто бы он ни был, ему здорово досталось, — сказал Куин.

Он заговорил первый раз. Куину было любопытно и вместе с тем очень стыдно, что он смотрит на рубашку раненого солдата и испытывает при этом тревожное волнение.

— Интересно, куда его ранило, — сказал кто-то виноватым голосом.

Один из солдат молча нагнулся и поднял рубашку двумя пальцами, словно боялся заразиться от нее какой-нибудь страшной болезнью.

— Вот, — сказал он и просительно посмотрел на соседа.

Они растянули рубашку и стали переворачивать с одной стороны на другую, странно напоминая продавщиц из магазина готового платья, показывающих новую модель покупателям. Вдруг из группы раздался высокий, сдержанный истерический смешок:

— Вот наша новая модель на весну сорок третьего года. Годится для любой фигуры. Не хотите ли примерить, подходит ли вам размер?