Тонкая красная линия

Уэлш услышал приближающиеся сзади шаги, а потом голос:

— Сержант, можно задать вам вопрос?

Похоже, что это был один из призывников: уж больно угодливый голос. Уэлш не пошевелился и не ответил, только поглядел на большие настенные часы. Прошло всего немногим больше минуты, и, конечно, этого было недостаточно. Уэлш оставался неподвижным. Немного погодя шаги удалились. Наконец, когда часы показали, что он стоит две минуты и тридцать секунд, ему это надоело, и он решил пойти подразнить своего писаря Файфа. Когда он направился к месту расположения командования роты, среди солдат раздался беззвучный вздох облегчения. Это не ускользнуло от внимания Уэлша, и он с удовольствием усмехнулся своей кривой, презрительной, безумной улыбкой.

Уэлш презирал Долла и еще больше презирал капрала Файфа, писаря первого эшелона. Долл был молокосос, который до драки с Дженксом, шесть месяцев назад по крайней мере, держался особняком, не лез в чужие дела и держал язык за зубами. Теперь, после своего «триумфа», вообразив, что он большой, взрослый мужчина, стал настоящим и к тому же несносным ослом, который всем надоедает. Файф тоже молокосос и осел, но к тому же трус. Не в том смысле трус, что наложит в штаны и убежит. Файф этого не сделает, он не убежит. Он будет дрожать, как собака, страдающая запором, напуганный до смерти, но останется на месте. И, по мнению Уэлша, это был еще худший вид трусости. Когда он говорил «трус», то хотел сказать, что Файф еще не понял и неизвестно, поймет ли когда-нибудь, что его жизнь и он сам ничего не значат для мира вообще и никогда не будут значить. Если Долл слишком туп, чтобы понять эту идею или хотя бы постигнуть эту невероятную для него мысль, то Файф достаточно умен, чтобы понять ее или свыкнуться с ней, но не позволит себе ее признать. И, по мнению Уэлша, это был самый худший вид трусости.

Он нашел невысокого, но широкоплечего Файфа сидящим между койками с группой поваров и подошел к нему.

Капрал Файф слушал болтовню поваров, чтобы отвлечься от неприятной, тревожной мысли о бомбежке. Он увидел приближающегося Уэлша и понял по его лицу, в каком настроении первый сержант. Первым побуждением Файфа было встать и не спеша удалиться, пока Уэлш не подошел к нему. Но Файф знал, что это не поможет. Уэлш последует за ним или, что еще хуже, прикажет вернуться. Поэтому Файф продолжал сидеть, чувствуя, как в нем растет какое-то острое беспокойство, и смотрел на приближающегося Уэлша. Если Файф что и ненавидел, так это обращать на себя внимание, а сержант Уэлш, словно тайно догадываясь об этом, всегда причинял ему эту неприятность.

Файф позволил Доллу отговорить себя от попытки украсть пистолет. Так же поступил техасец Куин. Оба были уверены, что на это им не хватит времени. Поэтому, когда Долл оставил их, Файф, пытаясь рассеять или хотя бы смягчить растущую тревогу перед воздушным налетом, стал бродить среди коек в поисках друга, с которым можно было поделиться, — одного из двух друзей Файфа в третьей роте.

Одного его друга перевели из роты, и его даже не было на корабле. Другой, гораздо более интересный, по мнению Файфа, был коренастый солдат с тихим голосом и большими руками, по фамилии Белл. Файф нашел его тихо сидящим с тремя-четырьмя другими солдатами и присоединился к ним. Но общение с ними его не успокоило. Они почти не разговаривали, и вскоре Файф оставил их и вернулся обратно, где оживленно болтали повара. Белл, которым он так восхищался, принес ему мало утешения, и Файф был разочарован.

Белл, недавно призванный в армию, говорил очень мало и держался замкнуто, и в нем, конечно, не было ничего необычного. Однако у Файфа Белл вызывал интерес, потому что у него была тайна, и двадцатилетний Файф ее знал. Белл в прошлом был армейским офицером, до войны был первым лейтенантом инженерных войск на Филиппинах и вышел в отставку.

Файф никак не мог забыть то чувство почтения, а потом удивленного восхищения, которое он испытал, прочтя в ротной канцелярии эти сведения в личном деле Белла, когда тот прибыл в третью роту три месяца назад с группой других призывников. О таком приключении, как показывал более чем двухлетний опыт пребывания Файфа в армии, можно было прочесть только на страницах «Аргоси» или другого подобного журнала. У офицеров, как и у солдат, которых знал Файф, были довольно прозаические биографии. Естественно, что Файф обрадовался, найдя такого человека, как Белл. Что касается почтения, то Файф почитал всех офицеров. Он не любил офицеров как класс, но испытывал к ним почтение, даже если они этого не заслуживали, просто потому, что они властвовали над ним так же, как родители или учителя в школе. Поступок человека, добровольно отказавшегося от такой власти, чтобы в свою очередь стать подвластным другим, казался Файфу и очень романтичным, и очень глупым.

Однажды Файф с таким интересом посмотрел на Белла в столовой, что тот по выражению его лица, видимо, понял, что Файфу все известно. Во всяком случае, Белл потом подошел к нему и, спокойно, но внимательно рассмотрев его, отвел в сторону. Он попросил ничего не говорить солдатам о том, что Файф прочел в его личном деле. Файф, который и так не собирался никому ничего рассказывать, охотно согласился. Пожалуй, даже слишком охотно, подумал он потом. Выглядело это так, словно он с удовольствием вступил в некий сговор с Беллом, которому, очевидно, это было не очень приятно. А ведь Файф и не помышлял ни о каком сговоре, но как объяснить это Беллу?

Как бы то ни было, согласившись на просьбу Белла, Файф набрался смелости и с нетерпением и волнением попросил Белла рассказать свою историю. Может быть, с Беллом поступили подло? Белл, еще раз окинув его долгим, внимательным и пронзительным взглядом, решил рассказать. Он сел на койку, скрестил большие руки и, пристально уставившись на них, с выражением крайнего терпения на лице начал рассказывать. Все произошло из-за его жены. Они вместе окончили университет штата Огайо, он — со званием инженера. Естественно, он прошел курс подготовки офицеров резерва, был призван в 1940 году и направлен на Филиппины. Жена, разумеется, поехала с ним. Прибыв на место и получив назначение, он был отправлен в джунгли на другой остров, где строилась плотина при участии армии, заинтересованной в ее строительстве по соображениям обороны. Жен туда не допускали из-за плохих условий жизни, она осталась в Маниле, их разлучили. Ему поручили самую грязную работу — просто потому, что он был новый человек.

— Знаешь, что представляли собой довоенные офицерские клубы? — спросил Белл, сплетя свои большие руки и упорно глядя на них. — А она никого не знала в Маниле. Мы никогда раньше не разлучались. Ни на одну ночь. Я проработал четыре месяца и бросил. Подал в отставку.

— Ну а дальше? — с нетерпением спросил Файф.

— Ни я, ни жена не могли вынести разлуки, — сказал Белл.

Файф ждал продолжения рассказа.

— Да? — поощрительно улыбнулся он.

Белл взглянул на него почти сердито, с тем же странным выражением печального, бесконечно глубокого терпения:

— Вот и все. — Он, казалось, смирился с неспособностью Файфа понять, о чем речь.

А Файф думал о том, что, возможно, это правда, ведь сам он никогда не был женат. Но он не мог понять, почему так волнуется Белл.

— Мы оба такие люди, которые хотят жить полнокровной супружеской жизнью. — Белл осекся, должно быть, решив сменить тему. — Это недостойно, — сурово сказал он, — недостойно разлучать женатого человека моих лет с женой.

— Да, — сочувственно согласился Файф.

Белл опять упорно посмотрел на него.

— Я кое-как поработал в Манила, пока мы не накопили достаточно денег, чтобы вернуться в Штаты. Мы вернулись, и я поступил на прежнюю работу. — Он развел руками. — Вот и все. Мне сказали, что я больше никогда не получу офицерского звания и что они позаботятся, чтобы меня призвали на военную службу, и, черт возьми, обязательно в пехоту. И вот я здесь. — Он опять развел руками. — Прошло восемь месяцев, пока меня не призвали.

— Какие сволочи! — возмущенно воскликнул Файф.

— А, их нельзя винить. Такие уж у них порядки. А я, с их точки зрения, надул их. Это не их вина.

— Но какие грязные негодяи!

Белл не соглашался:

— Нет, я их не виню.

— Где же она теперь?

Белл опять поглядел на него своим странным взглядом:

— Дома… В Колумбусе. У родителей. — Белл продолжал упорно смотреть на него; его глаза выражали глубокую и, как показалось Файфу, удивительно мудрую сдержанность, за которой скрывалось все то же волнующее, очень глубокое, мучительное и безнадежное терпение. — Сколько тебе лет, Файф?