Тонкая красная линия
Шрифт:
Хотя раненая рука у Куина все еще кровоточила и болела все сильнее, энергии у него было предостаточно, чтобы не только пинать и дубасить японцев по чему попало, но и получать от этого какое-то истеричное удовольствие, особенно когда пленные падали от его пинков и потом под смех американцев никак не могли подняться на ноги. Вот и теперь Куин решительно высказал свое мнение.
— Кончать надо с этим доходягой, — пробурчал он, оскалив зубы. — Шлепнуть, да и все тут. Вы только посмотрите на него.
— Так ведь Толл велел всех непременно доставить до места, — возразил кто-то из конвоиров.
— А мы скажем, что он удрать пытался, — не унимался Куин.
— Этот, что ли? — возразил солдат. — Так ты только глянь на него. Кто поверит?
— А кто увидит? — не отступал Куин. — Никто же не знает, какой он был.
—
13
В 1942 году во время конвоирования большой группы американцев, взятых в плен при разгроме гарнизона на полуострове Батаан на Филиппинах, японцы перебили почти всех пленных.
— Но ведь Толл специально приказал не трогать этих, — все еще настаивал первый конвоир — капрал, назначенный старшим над сопровождающими. — И вам отлично известно, что он непременно все проверит, ежели узнает, что мы одного не довели. Прикажет разведчикам допросить японцев, что с их дружком приключилось. На кой мне черт это нужно?
— Что ж, — отступился Куин, — будь по-твоему. Только тащи тогда его сам. Я, во всяком случае, это дерьмо волочить не собираюсь. К тому же, парень, я и чином тебя повыше — сержант. Потому-то и говорил, что шлепнуть надо. Ты сам погляди, куда он годится. Ему же самому лучше будет. — Он огляделся, ища сочувствия у других.
— А по-моему, капрал прав. — Молчавший до этого Сторм все же решил вмешаться в разговор. Все это время он прикидывал, как лучше поступить, и в конце концов принял решение взять сторону капрала. — Толл непременно проверит, если кого не досчитаются. Шлепнуть-то недолго, да только потом не расхлебаешь. Того гляди еще под трибунал угодим. — Сторм при этом не добавил, что он штаб-сержант и, стало быть, чином старше Куина. Тем не менее слова его прозвучали убедительно, даже Куин не стал спорить. Несколько минут он стоял, молча уставившись на лежащего японца, потом хмыкнул:
— О'кей, ребята. Раз надо — значит, надо. Потащим, что ли? — В голосе его даже появились какие-то дружелюбные нотки. — Только как же его тащить? Может, вчетвером возьмем? Я вот за ногу хватаю… Ну, кто следующий?
Сторм сразу прикинул, как ему лучше поступить, и во избежание худшего обошел японца спереди и ухватил за безжизненно вытянувшуюся руку. Подошли еще двое легкораненых, ухватились за другую руку и ногу и под насмешливое «Раз-два, взяли!», которое Куин выкрикнул, как загребной на шлюпке, приподняли солдата с земли, и группа снова тронулась в путь. Та внешняя легкость, с которой Куин согласился не убивать пленного, его шутка с этим «Раз-два, взяли!» и какой-то оттенок добродушия, проскользнувший в его голосе, разрядили возникшую было напряженность, вернули группе то хорошее настроение, с которым солдаты ушли с передовой. Со смехом и шутками они не спеша спускались по крутому склону, подбадривали друг друга, если кто-то вдруг спотыкался о выбоину и падал. Но все это выглядело как-то неестественно, может быть, даже немного истерично. Больше всего эта истеричность проявлялась в том, что они с остервенением и злобой и в то же время весело смеясь шпыняли пленных, заставляя их двигаться побыстрее.
— А ну давай, япошка! — кричал солдат. — Пошевеливайся, косоглазый! Ишь, раскорячился. Сам, поди, рад ужасно, что с войной рассчитался. Верно? Чего молчишь?
Японец, которого он расспрашивал, по всей вероятности, не понимал ни слова, но все же бормотал что-то в ответ и непрерывно кланялся, подобострастно скаля зубы при этом.
— Видали! — кричал солдат. — Им всем эта война не меньше нашего осточертела. И вся эта болтовня про дух императора, это уж точно!
— А ты, парень, возьми да отдай ему винтовку. Отдай, говорю, — весело оскалившись, бросил ему конвоир. — Вон тогда поглядишь, хочет он воевать или нет.
Куин очень быстро убедился в том, что сделал большую ошибку, ухватив японца за ногу, — и он сам, и солдат, державший больного за другую ногу, без конца подвергались опасности попасть под непрерывные извержения вышедшего полностью из-под контроля желудка пленного. Каждый раз при этом Куин в душе проклинал хитрюгу Сторма, сообразившего
ухватить солдата за руку и не подсказавшего этого товарищу. Неожиданно его осенила мудрая идея…— Эй, ребята! — крикнул он. — А не постукать ли нам этого пачкуна немножко? — В этот момент они как раз обходили здоровенный валун, торчавший из земли. — Может, выколотим из него все сразу?
Товарищи сразу сообразили, что он задумал и, со смехом раскачав пленного, с силой ахнули его о камень. Очередная спазма свела обессиленное тело, солдаты дружно загоготали, довольные своей выдумкой. Остальные японцы что-то забормотали, начали быстро кланяться, на лицах у них появились жалкие улыбки, которые, видимо, означали их признание остроумия американских солдат и одобрение их действий. Правда, проводившееся у каждого валуна «выколачивание» не дало ощутимых результатов. Больной желудок не желал подчиняться даже таким сильным мерам воздействия. Сам же японец, видимо, пришел в сознание, при каждом новом ударе его мучительно вытаращенные глаза часто-часто моргали, хотя в них все равно не было ничего разумного. Американцам же их игра понравилась, они не пропускали теперь ни одного валуна и у каждого останавливались, с силой бросая на него безжизненно висевшее в их руках голое человеческое тело. Так они шли до самого штаба полка, весело перебрасываясь словами и смеясь своей выдумке. В штабе они сдали пленных, сами же двинулись дальше. Интересно, что буквально через пару минут, когда команда раненых, перевалив через гребень высоты, снова начала спуск, Куин неожиданно потерял сознание и, грохнувшись на землю, с шумом покатился по склону вниз, вызвав настоящую панику среди товарищей.
Сидя теперь на госпитальной койке, обхватив голову руками, Сторм, уставший болтать впустую, наблюдая, как Файф сидит перед ним с совершенно отсутствующими, без мысли, без чувства, глазами, снова и снова вспоминал, словно в каком-то бреду, все то, что тогда случилось, и, как ни старался, не мог отделаться от этих жутких воспоминаний. Собственное тело казалось ему сейчас непомерно тяжелым, будто окаменевшим, как если бы кто-то огромной иглой вдруг сделал ему мощный обезболивающий укол. От этого ощущения ему было ужасно не по себе, но освободиться от него не было никакой силы. Когда же это все случилось — то, что терзало сейчас ему душу? Оказывается, всего лишь несколько часов назад… И этот чудовищный смех! Как весело они все смеялись…
Разумеется, Сторму было ровным счетом наплевать на пленных японцев. Дело вовсе не в них, а в нем самом, в его товарищах. В этом овладевшем ими чувстве отупения, немоты, в этой бесчувственности. Вот что его беспокоило! Почему все они вдруг оказались охваченными этим непонятным состоянием? И японцы, возможно, тоже. Всю жизнь Сторм считал себя порядочным человеком. Конечно, он не раз бывал несдержанным, выходил из себя, особенно на кухне, когда повара лентяйничали или допускали беспорядок. В таких случаях он не стеснялся и оплеуху отвесить. Но он никогда не предполагал, что сможет без всякого повода бить ногами лежащего без сознания человека, открыто пользоваться чьей-то слабостью, беспомощностью. У него был собственный кодекс чести, и он всегда старался следовать ему. А теперь он убедился, что, оказывается, вовсе не является таким уж достойным человеком, каким считал себя. Да и не только в этом — он ведь всегда думал, что никогда не бросит товарища, не оставит в беде близкого. А теперь изо всех сил пытается придумать, как бы ему получше воспользоваться своим ранением, чтобы навсегда избавиться и от друзей, и от роты, да и от всего фронта. И самое главное, что он был абсолютно уверен, что такое решение является самым разумным.
— Ну а как у тебя с рукой? — Голос спросившего его Файфа, казалось, дошел откуда-то издалека. Сторм промолчал, и Файф, вовсе не ждавший этого ответа, снова ушел в себя. Его одолевали все те же горькие воспоминания и думы — взрыв, беспамятство, потом боль, кровь, страх… И вот теперь оказывается, что все это было впустую. Перенести в душе этот леденящий ужас, эту чудовищно страшную мысль о том, что тебя уже нет в живых, ты убит, погиб в бою, исчез с лица земли… И ради чего? Что получить теперь взамен? Чего добиться? Файф все острее чувствовал потребность поделиться с кем-то своими переживаниями, излить душу, услышать хоть какие-то слова сочувствия. Но в то же время он ужасно боялся этого, боялся, что не сдержится и признается в своем страхе, в том, что он трус…