Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Чужую жену, не такую уж и забитую, как могло показаться с первого взгляда, звали Надей. Быстрая езда наперегонки с тучами, еле удерживающими в себе снежную крупу, пришлась ей по сердцу. Лихая ушаночка хороша была для морозной чащи, где хоронится осторожное зверье. Круглый лоб казался слишком безмятежным для умыкаемой женщины. Тучи, не дотерпевши до Москвы, высыпали на поля, шоссе и крышу машины сухие катышки снега. В давно сгустившейся тьме стало бело и чисто. Кунцов думал, куда везти свою находку, и ничего кроме Сашковой дачи не придумал. Поздним утром привез спящую красавицу куда решил, оставил в машине. С удивленьем прошел по расчищенной дорожке, открыл дверь своим ключом. Господи, сколько же их садилось завтракать в глубине комнаты, при свете лампы, под шелковым абажуром! Шагнул к ним, словно перешагнул невидимую черту. Уставился на бабушку Тамару Николавну – та в прах не рассыпалась, но сказала самым обыденным тоном: «Садись к столу, Витюша!». Высохшая Валентина налила ему кофе, давно не виданный взрослый Сашок передал тарелку – овсянка, сэр! Ильдефонс разрезал антоновское яблоко. Тут Лиза выглянула в окно и спросила – а кто это в машине, папа? – и Виктор Кунцов хлопнул себя по лбу. Надю разбудили, обсудили, накормили и отвели в дом напротив – у Валентины были Вандины ключи.

Тамара Николавна не стала говорить – ныне отпущаеши рабу твою по обету твоему. Задержалась,

а надолго ли – неизвестно. Даже оживилась, если такое слово уместно в отношении призрака. Достала из буфета заветные, доарестные чашки тонкого фарфора. Чистила лимон ленточкой, как на фламандских картинах. Немного постарела – тоже хороший знак. Валентина оттрубила на Велозаводской ненавистные уроки, вываливает баксы на стол. Ильдефонс идет за провизией на импровизированный хохлацкий рыночек – только что пришел автобус с Украины. По дороге обдумывает доклад в Высшей школе: «Паническая природа инфляции». Лиза, отодвинув оставшиеся баксы, садится с краешку делать уроки, в обе школы. Маме Соне ни до чего – проведав о Надюшке, немедленно потребовала развода, тут же съехала в подаренную дедушкой Борей квартиру и уж назначила день бракосочетанья с крутым бизнесменом. Борис Брумберг выкупил шашлычную у прежнего владельца – ему сейчас море по колено. Подумаешь, завкафедрой… голодранец. Стоит март месяц, крутолобая Надюшка драит Вандину дачу – пора ее освобождать. Провалился снег возле теплых стволов, наст засыпан хвоей. Лес ложится спать, полный больших и маленьких синиц. Синий взгляд Сашка все глубже и глубже. Сумерничают все вместе. Надюшка выспрашивает, что почем в Москве, и обязательно сообщает: а в Торопце столько-то. Виктора Энгельсовича нету, поехал в Торопец забирать отца из дурдома – выписали. Отвезет на Войковскую, и Надюшку туда же, а дом на озере останется выкупом за нее. Это только так говорится – попробуй отними.

Шел второй счастливый год в жизни Виктора Кунцова, и так же неожиданно н закончился – счастливчик выдохся. Надюшка устроила ему разгон и увеялась в Торопец, к своему зверю. На прощанье бросила Виктору Энгельсовичу: ты ни бить, ни любить не умеешь. Кунцов остался вдвоем со сдвинутым отцом, и тут нашла на него окончательная лютость.

Из института Сашок с Ульяной Разореновой идут во дворы на задворках парка Горького. Садятся на скамью, мокрую от стаявшего снега, подложив пакеты с тетрадями. Говорят о группе ДДТ, потом надолго замолкают. Хорошо, что здесь не Высшая школа. Ильдефонс возникает перед ними аки огненный столп в пустыне. Илья Федорович теперь преподает историю отечества юным его гражданам, а не уругвайцам. Сейчас он куратор групп Сашка и Ульяны, которая поэтому спешно пытается привести себя в надлежащий порядок. Но Ильдефонсу не до нотаций. «Саш, скорей, – говорит он, – пра собралась уходить». И оба, к удивленью Ульяны, исчезают, как сквозь землю провалившись.

Заставлять человека дважды помирать вроде бы нехорошо, но именно это здесь и происходило. Тамара Николавна металась по подушке, в чем-то жарко исповедуясь Валентине, только слов было не разобрать. Валентина держала ее за слишком горячую для призрака руку. Повернувшись спиной к пра, Лиза плакала в окошко. За окном было светло и весело. Это возле парка Горького скамейки обтаяли, а тут на лавочке лежал круглый валик снега, посыпанного тыквенными семечками. Сосулька просвечивала на солнышке, капая вперемешку с Лизиными слезами. Синица на синичнице щипала клювом кусочек сала, насаженный на спицу Тамары Николавны. Одной жизни явно мало, и умереть трижды Лиза бы согласилась. Саш с Ильдефонсом второпях прошли сквозь стену, приподняли сухонькую пра, чтоб перенести поближе к окошку. По дороге через большую комнату она с каждым мигом становилась всё легче и холодней. В общем, они ее не донесли – пришли к окошку с пустыми руками. Зато никакой мороки с констатацией повторной смерти. Лиза подобрала с кресла недовязанную ажурную шаль, предназначавшуюся ей, накинула на левое плечо. Но остаться с лебединым крылом вместо руки, подобно младшему брату принцессы Элизы, ей не пришлось. Шаль достроилась на правом плече, повторяя сложный рисунок. Жизнь завершилась, все долги отданы, и жаловаться не на что. Сашка тут же вызвали туда, наверх – не в комиссии сидеть, а к ответу. За длинным столом в уголочке примостилась пра, надвинув шапочку на лоб – единственная женщина в этом собранье. Видно, успела что-то очень значительное сделать в те годы, о которых Саш не знал. Ему, Сашку, задали привычный вопрос – он сам задавал его не раз: что думаешь ты о смерти? «Думаю, что ее нет», – ответил Саш. И тут же поправился: «Мне кажется, что ее можно избегнуть, перешагнув некую черту». Ульяна Разоренова собрала с мокрой скамьи пакеты с тетрадями, свой и Сашка. Пошла с ними обратно в институт – там начиналась четвертая пара. Над головой летело невесомое облако, и не хотелось смотреть под ноги. На всякий случай подымала их повыше, наполовину промокшие, и незаметно перешагнула незримую черту. Когда с опозданьем пришла на занятие – оказалось, что не в текстильный институт, а в Высшую школу.

Энгельс Степаныч Кунцов ходил взад-вперед по комнате на Войковской. Окна были плотно зашторены. Купил с рук сирену и поминутно давал сигнал тревоги. Соседи реагировали по-разному. Еще заводил на всю катушку магнитофон с записью инструктажа, как вести себя в условиях атомной войны. Противогаз снимал только за едой. Приходил Саш, включал умиротворяющую музыку. Дед расчехлялся, слушал с удивленьем. Потом говорил: «Выруби, Сашок – я расслабляюсь, а враг не дремлет». Саш повиновался, садился рядом со стариком, гладил руку в толстой резиновой перчатке. «Дезактивация, парень, дезактивация, – вздыхал умалишенный. Приходил Виктор Энгельсович. Он побаивался Сашка – Лиза ему все уши пожужжала про преемника Великого Магистра. Надо ж, чтоб у такой глупой матери… Саш встречал отца спокойной ласковостью. Прибегала Лиза – дед начинал пуще безумствовать: пытался натянуть на свою любимицу защитную одежду. Наконец появлялась Ульяна – только ее не хватало. В Высшей школе она пока училась на сестру милосердия, ей это очень шло – повязка с красным крестом, соответствующая манера поведенья и собственные серые глаза. Саш стал обращаться с ней несовременно – называть на вы и все такое. Как будто не было обтаявшей скамьи, перед которой неожиданно нарисовался Илья Федорович – были промокшие ноги и высокое облако, плывшее к непостижимому совершенству.

Ах, как неосторожен декан Завьялов! добр и хорош собой. Разве можно быть таким, сидючи на казенном месте. Портреты математиков озабоченно покачиваются. Того гляди слетят, или он слетит – второе вероятнее. Кунцов плетет паутину, тонкую, как ажурная шаль дважды покойной Тамары Николавны. Сидит в своем кабинете с девяти утра до десяти вечера, и по субботам тоже – так сидит лишь тот, кто подсиживает. И вот свершилось – Кунцов декан. Не было такого до сошествия Ильдефонса. Дело дрянь, спасайся, кто может. Ильдефонс старается не попадаться Кунцову на глаза – кафедра общественных наук отнесена к

тому же факультету, что и кафедра высшей математики, то есть под ним, под ним. Однако долго прятаться не удается. «Илья Федорович, – выговаривает Ильдефонсу бывший его воспитанник по Высшей школе, – преподавателю неприлично сидеть на столе». А что, в Высшей школе от Кунцова вовсе квитанцию потеряли? Да нет, недавно вызывали – доложил, что стал деканом. Одобрительно кивали, божьи одуванчики.

Валентине шестьдесят. После второй смерти Тамары Николавны она наконец-то согласилась считать себя хозяйкой дачи. Снова осень – осень любит этот дом. Любит темные стены, глубокие комнаты, шали из разноцветной шерсти. Лиза под окном читает Стерна. Ей двенадцать, но можно дать и четырнадцать – она скороспелка. День выдался подарочный, на полу лежит солнечный квадрат от окна, выходящего на юг, с крестом от оконного переплета. Трепещут подсохшие кленовые листья, бросая тени в квадрат – вот и узор для шали. Валентина вяжет ее Ульяне, унаследовав костяной крючок Тамары Николавны. Склонила седеющую голову, ложбинка идет от стриженого затылка. Эдит Лебяжья Шея – зовет ее Саш. Он вместе с Ильдефонсом определяет сроки исчезновенья двойной звезды. Пока Илья Федорович проверяет на калькуляторе расчет, сделанный в уме многоуважаемым Александром, тот объясняет Валентине, как черная дыра сожрет звезду. Показывает цветную картинку – одна звезда оранжевая, другая зеленая. Молчунья Ульяна моет посуду в облупленной раковине. Стучится Ванда – принесла пирог с грибами. Ешь пирог с грибами и держи язык за зубами. Ульяна и так держит, любить Сашка – дело нелегкое… что из этого может выйти?

Там, наверху, зимы не бывает – просто притихло, задумалось. Вечнозеленые туи, бессмертники с жесткими лепестками. Великий Магистр собрался уходить куда-то еще выше. В какие-то миры, описанью которых в различных религиях нельзя доверять, однако существованье их безотчетно ощущается всеми. Саш сидит при умирающем, как Алеша Карамазов при своем старце. Православие тепло – теплее нету веры. Ильдефонс давно уж крестился по православному обряду, требует, чтоб его называли Ильей Федоровичем и никак иначе. Космизм же леденит даже самое храброе сердце. Что читать над обдернувшимся лицом, торчащим из подушек? Прекрасные наши тексты от святых отец – человек яко трава и жизнь его яко цвет сельный цветет и отцветет – вроде бы нельзя. Саш с нажимом повторяет вслух все то главное, что говорено-переговорено между ними. Может, еще слышит. Умаялся говоривши, снял шапочку с разгоряченной головы. Что-то не так? Да. Это шапочка Великого Магистра. Значит, совсем ушел. Со всем ушел.

Надюшка прискакала в жутких синяках. Валентина извела на нее литр свинцовой примочки и пела красивым меццо-сопрано:

Беляницы, румяницы вы мои,Сопадите со бела лица долой.Едет, едет мой ревнивый муж домой,Он везет, везет подарок дорогой.Он везет, везет подарок дорогой —Что шелковый заплетенный батожок.Хочет, хочет меня молоду побить,Я ж не знаю и не ведаю, за что.Я ж не знаю и не ведаю, за что —За какую за такую за беду.

Позвонили по сотовому Виктору Энгельсовичу, но тот сказался занятым и забирать Надюшку не спешил – потом выяснилось, что вообще не собирался. Ехать на Велозаводскую неудачливая жена наотрез отказалась. Пришлось Ильдефонсу гипнотизировать директора местного магазинчика. Как там маг стоял на ушах в магазине, история умалчивает, но скоро Надюшка в белом халате торговала хлебом и водкой. Торговля шла не бойко, зато директор оказался куда как любезен. Виктор Энгельсович, заперев беснующегося отца, сидел сычом на Войковской. Из комнаты бесноватого доносились отрывистые слова: «Верховный главнокомандующий на проводе. Подготовить превентивный удар по Лондону. Альтернативные инструкции в красном и зеленом конвертах. Команда – вскрыть конкретный конверт – будет дана по радио в шифровке. Поднять бомбардировщик в воздух!» Лондон спокойно жил по гринвичскому времени, выдался сверхомерзительный ноябрь. Полгода плохая погода, полгода совсем никуда. Александр Викторович Кунцов читал в Кембридже лекции по ядерной физике и произвел сенсацию. Заодно досдал в текстильном институте хвост, тоже по физике – с Ульяниными шпаргалками.

Стоят в Торопце у озера два дома, смотрят друг на друга, перемигиваются. Раскололась надвое семья, будто рой отлетел из улья. Ну и пополнилась тоже. Надюшкин зверь по имени Леха взял себе для битья другую молодку – ждать что ли он станет эту гулену. У кого-то дитя родилось, пищало в пеленках. Попса через дорогу слышна даже зимой – родственные дома стараются перекричать друг друга, а что будет летом, вот потеха. У обоих крылечек жигули-пикапы. Из одного доносится «не валяй дурака, Америка», из другого «мама, на кой сдались нам эти Штаты, мама, здесь тоже можно жить богато, мама, не надо плакать, я русского люблю». Сияет февраль, солнышко как из бани, облачко – махровое полотеничко, и резные полотенца на обеих избах, одного мастера работа, звали его Аверьян. Приехала Настасья Андревна – отставной ее майор помер, опившись поддельной водки. Дивуется она на новые ворота. Вышли те же четверо мужиков – в тот день была очередь кунцовской избы поить всю семью. Младший, с небритой еще курчавой бороденкой, сказал лениво: «Отойди от машины, обезьяна», – и дал настырной бабе легкого пинка. Однако сил не рассчитал – летела Настасья Андревна ажник на озерный лед. Треснул лед под ее локтем, ухнул – в Москве на Войковской было слыхать. Саш в те поры сымал с непослушного деда противогаз – тут и сошел на старика дар вездесущности. Пребывая на Войковской под сыновним домашним арестом, явился он чудесным образом также и на торопецкой Озерной улице, страшный и нечесаный, в исподнем белье. Поднял со льда многолетнюю свою подругу, с трудом утвердил на обеих ногах. После встал посреди Озерной улицы, воздевши руки аки голодающий Поволжья на небезизвестном плакате и захрипел ужасным пропитым голосом. В эту минуту содеялось еще одно чудо – из обожженной глотки вырвался крик: «Слушай мою команду! По захватчикам точечным ударом – пли!» Тревожно загудело небо. Четверо живо протрезвевших мужиков встали плечом к плечу на пороге. Подлетело нечто и застыло в воздухе, нацелившись на кунцовскую избу. Бабы с ребятенками пролезли меж мужьями, бросились кто в чем через дорогу – из окон дома насупротив тоже глядели бледные лица. Тут мужская половина семьи, дрогнув, покинула кунцовский дом. А чудо-юдо развернулось, вильнуло четырехлопастным хвостом и ушло откель пришло. Настасья Андревна, поддерживаемая мужем под здоровый локоток, взошла на крылечко – оприходовала брошенные неприятелем банки соленых огурцов и заплетенные косицы лука. С того дня Энгельс Степаныч существовал в двух ипостасях: на Войковской, обретя голос, шумно буйствовал, на Озерной рачительно хозяйствовал. Семейная зараза раздвоения личности коснулась его в лихое время и не оставляла до самой смерти, вернее, до обеих смертей, произошедших в разное время – такие, брат, дела.

Поделиться с друзьями: