Тонкая нить (сборник)

Тот, белостолбовский дедушка Энгельс, двора почти не метет. Саш ему помогает, а Саш силен в белой магии – раз, два, и готово. Сиди да лясы точи с Валентиной. Та тоже больше не вяжет – полно готовых вещей, и у Лизы есть деньги. Москва вся помешана на целительском даре юной Елизаветы – идут и идут косяком. В вольерах притихшие психи сидят, читают Вольтера. Не вяжут веников, но не сказать, что лыка не вяжут – смирны, хоть выпиши всех. У той, никологорской Лизы последнее было спокойное лето, скоро ей поступать в МГУ, на филфак. Она теперь пишет стихи и много молчит, наряды однако любит. Отчим ходит за ней по пятам – очень упорно ходит… зачем ей так страшно то, что другим легко. Ильдефонс готовит Лизу к приемным экзаменам. Ставит на дверь ее спальни невиданный зверский замок. Мамочка Соня в шоке: Лиза, мой друг, ты больна… что у тебя за мания… ты огорчаешь мать.

Виктор Энгельсович стесняется ездить к Надюшке с ее афганцем: о чем-то афганец знает, но политично молчит. Однако ноябрьская тоска выгнала его из-под перманентно трепетного бока Вероники Иванны. Как бестолковая птица, летящая осенью к северу, поехал он с Ярославского вокзала пустой электричкой в темень и дождь – машину уж прочно поставил в гараж. Редкими робкими огоньками перемежается зияющая пустота предместья. Редким усталым спутникам Виктора Энгельсовича лишь бы скорей доехать. Вагон шатает, подкатываются под ноги пустые бутылки, сталкиваясь друг с другом. Но не столкнутся уж люди, ищущие общенья, угрюмая сдержанность осени давно замкнула им слух. Если впилился в ноябрь – ложись на дно до весны. Отец давно спит, и Надюшка с афганцем кемарят. Виктору Энгельсовичу постелили в Вандиной спальне – сколько он тут околачивался двадцать семь лет назад. Утром Надюшка бежит отпирать магазин – чуть подморозило. Три мужика, словно три медведя, ворочаются на кухне, бледный утренний луч освещает помятые лица… Давайте-ка выпьем с утра. Выпили очень мало, в бушлатах пошли на крыльцо. Сморщенную рябину в саду воробьи клюют, калитка вся скособочилась, поправить ее пора… будет зимой волочиться по снегу. Глянь, там опять работают: Альбина кран пригнала, кладут какие-то плиты. Ну, зацепи за что-нибудь и развали коттедж! От тихих этих слов, сказанных Виктором Энгельсовичем в состоянии полного энергетического упадка, как раз все и содеялось. Попал в резонанс, с чем – можно только гадать. Как будто от взрыва, рухнул двухэтажный домище. Лишь на крюке висела лопнувшая панель, цементная пыль клубилась. Деревья кругом молчали, вороны взлетели мов с кладбища и разорались вовсю. Виктор Энгельсович почел за лучшее убраться в Москву, пока никто его кроме своих не видел. Отца забрал от греха, но не к своей недотепе, прямехонько на вокзал. Дело сделано, как – не важно. Встречай, Настасья Андревна, героя и рада-радехонька будь.

Когда все это падало, раздавило соседский гараж вместе с машиной. Альбине бы заплатить, не доводя до разбирательства – нет, столбняк нашел. Экспертиза же показала, что, во-первых, были использованы несертифицированные панели, во-вторых, происшедшее никоим образом не могло произойти. Параметры уже возведенного здания и подъемного крана не допускали случившегося. Раньше непугливая Альбина подхватилась – и опрометью в Америку, вместе с сыном, пока обоих не заказали.

Неузнаваемые, черт и куда передвинутые стены квартиры на Войковской встретили прописанного в них Виктора Энгельсовича настороженно. Заплаканная Вероника Иванна напрасно складывала его вещи – не зашел, не потрудился. Дар нелюбви у Виктора Энгельсовича был уникальный. Кой-что своего на Войковской нашел, и ладно. Кафедра, конечно, уплыла, зато в институтских коридорах больше не передергивался от нечаянной встречи. Работа теперь занимала его мало – отупенье нашло. Сидел в своих двенадцати стенах, или даже больше, если с кухней и всем остальным. На одну стенку стало меньше: санузел сделали совмещенным. Каждая стенка воспринималась как трагедия. Вот-вот с нее спрыгнет олицетворенное одиночество и сломает ему хребет. В стенах-препонах тянулась долгая зима, прихватившая по злобе еще и март. Один филиал дурдома был по старой памяти здесь, на Войковской, другой там, на работе. Таиться, не высказываться, покуда не перевели на Белые Столбы. Безумие ходило по пятам за Виктором Энгельсовичем, будто тигр за Дерсу Узала, дышало ему в затылок. В середине депрессии закончился миллениум. Хоть бы скорей конец света. Наконец весна прорвала плотину, хлынула высоким паводком. Те, павловопосадские Сашок и Ульяна отправились в байдарках на разлив, по речушкам, где летом не пройдешь – мелко. В затопленных лугах кружили водовороты, вода уходила через промоины к глубинным пластам. Та Лиза, просто Лиза, что готовилась поступать на филфак, в апреле ушла из дому. Не захотела к дедушке Борису, который, принявши сторону обожаемого зятя, пригласил было к сдвинувшейся от переутомленья внучке дорогих психоаналитиков. Беглянку нашли на Войковской у отца, вместе с репетитором Ильей Федоровичем. Вытащить девочку оттуда не удалось – вся троица стакнулась, держа оборону. Но деньги – их здорово не хватало – у отчима взяли. Расселились в трех комнатах и перестукивались через уютные, нужные стены. Ты готова? выходи пить чай. Ильдефонс накрывал матрешкою огромный фарфоровый чайник с розами. В носу болталось серебряное ситечко с колокольцем – ни у кого такого не было. Илья Федорович жонглировал разогретыми бубликами, ловя их на шашлычный шампур. Сбросив бублики на руки сотрапезникам, протыкал в воздухе мирной своей шпагою треугольные плавленые сырки. Наконец усаживался, принимая из рук Лизы горячий бублик, и безумное чаепитье начиналось. Апрель брал реванш за лютый март и за все годы Виктора Энгельсовича, не знавшие ни ласки, ни покоя.

Коттедж лежал в руинах, но каких! Новенькие, дорогостоящие, чуть попорченные стройматериалы. А забор, промежду прочим, местами упал, и хозяева за океаном. Требуется определить, сколько времени понадобилось владельцам соседних домов, чтоб очистить территорию. В общем, до конца мая они управились, задействовав тот самый подъемный кран, что произвел весь этот беспорядок, хотя теоретически вроде бы и не мог. В последних числах месяца возле пролома в кирпичной ограде встал жигуленок первого выпуска. За рулем Ильдефонс, рядом Великий Магистр, на заднем сиденье Валентина – ей месяц назад сделали лазерную операцию на сетчатке. Она глядит, прищурясь, на незнакомый замусоренный участок, на молодую крапиву, на ковыляющую средь обломков ворону. Загаженную, еще не приватизированную эту землю удалось при содействии Надюшкиного невенчаного мужа актировать в качестве освободившейся и переоформить как выделенную дачным кооперативом Виктору Энгельсовичу Кунцову – внуку первоначальной застройщицы, узницы ГУЛага, согласно воле покойной. А что тут недавно стоял коттедж, растащившие его останки вечно строящиеся члены правленья предпочли забыть – не надобно было и взятки.

Целительница Елизавета с медсестрой Ульяной Разореновой еще оставались при скорбном доме, и туда же, во флигель, свезли обратно тетушку Валентину. Но дворник дядя Энгельс уволился – вселился, как прежде, в пристройку Вандиной дачи, целиком отдавшись восстановленью Валентининого очага. Лизанька – просто Лиза, уже семнадцатилетняя, – поступила на филфак МГУ и поехала с отцом за отчимовы деньги отдыхать в Турцию. Со дня на день ждали Ванду с Альбертом Николаичем, а напротив ее дачи, через дорогу, все еще стояла кухонка в одно оконце. Покуда Саш не назвал именем какого-то арабского шейха только что открытую им звезду, дело дальше не двигалось. Ладно, звезда от этого не погасла, а дом к возвращенью Ванды успели возвести, лучше прежнего, и оформить в БТИ – бюро технической инвентаризации – уже за взятку. Срублен был в нижегородских лесах, по рисунку Ильдефонса, далее разобран по бревнышкам. Перенумерованные, их привезли трейлером – в кабине гордо восседал Илья Федорович. Поставили быстро и дешево, стараньями гастарбайтеров-молдаван, окна же прорубили на месте. Птицы перед отлетом сидели грелись на вчера законченной крыше. Красная черепица, не зеленая, нарочно, чтоб не напоминать прохожему об Альбинином монстре-коттедже. Краснела облетевшая Вандина рябина, своя еще когда-то вырастет. Дядя Энгельс слег помирать в новостройке. То есть тот, торопецкий, хлопотал как обычно, закатывал банки с маринованными грибами. А этот, наиболее оголтелый, в конечном счете ради Альбины увезенный с Войковской на Белые Столбы, раньше времени надсадился досадою. Или лег костьми в борьбе с мировым империализмом – атомная бомбардировка Лондона не хухры-мухры. Может, его силами совершилось и разрушенье коттеджа, Виктор Кунцов лишь нажал спусковой крючок? или немножко помог – три калача и одна баранка? Кто знает. Лечила Лиза – не вылечила, ходила Ульяна – не выходила. Стоглавая гидра нового русского капитализма ликовала, хохотала во все глотки. Только и было утешенья, что афганец Серега подсуетился, позвал батюшку с иконой, а от чокнутого внука, не то астронома, не то сектанта – хрен дождешься. Ушел бывший атеист Энгельс Степаныч, режимник и стукач, принявши крещенье – грехов отпущенье. Во всяком случае, та часть его, что мела когда-никогда двор в дурдоме, прекратила бренное существованье. Виктор Энгельсович, как водится, опоздал. Осталось ему выпить с батюшкой да идти отвечать на каверзные вопросы. Однако на сей раз он был совершенно спокоен. Обвел глазами высокое собранье, особо поклонился тому, молодому, что похож был на сына Сашка, и старой женщине, немного напоминавшей бабушку Тамару Николавну. Сказал: «Не знаю, ушел ли он с земли совсем, весь ли ушел. Может, еще остался там, в Торопце, все может быть. Но так, если брать пошире, не только землю, а побольше – конечно же, он ушел не весь, уж это я точно знаю». Он был дважды прав, если не трижды – Виктор Энгельсович Кунцов. Сашок, просто Сашок приехал из Павлово-Посада хоронить деда. Привез невесту Ульяну – свадьба была назначена через месяц. В разгар поминок позвонила Настасья Андревна. Слышно было плохо, и ни про какие похороны объяснить ей не удалось. Сказала: «Да, выпил, спит… Проснется – позвонит». Пока не звонил, ждем-с. Проспится, проснется – раньше Страшного суда, надо думать.

Свадьбу сыграли в Павлово-Посаде. Жениху уж исполнилось двадцать пять, да и невесте шел двадцать пятый год – при всем желанье не скажешь, что поторопились. Бедному человеку и свадьба забота. В обледенелой мгле неприветливого фабричного Подмосковья только и радости было, что цветущие луга набивных павловских платков из тонкого, мнущегося дешевого кашемира. Та, еще более терпеливая медсестра Ульяна после смерти отставного дворника дяди Энгельса уволилась из Белых Столбов, забрала с собой юную экстрасенсорку Лизу и перебралась к зрячей Валентине под красную черепичную крышу, накрытую пуховым одеялом снега до весны. Двухэтажный дом, подобие замка, с изобильем комнат и крутыми лестницами, надежно спрятал давно таимую от людских глаз любовь ее к тому, кому более подобало поклоненье. А снег все подсыпает. Саш, синеглазый гражданин вселенной, обладатель аномального сверхъемкого мозга – притих, примолк в колеблющемся свете рождественских свечей. Слушает, как Илья Федорович с долго сохраняющимся рвением неофита читает вслух Евангелие от Луки.

Новая беда настигла Виктора Энгельсовича уже в конце февраля. Родители Лизиного однокурсника Кирилла Самоедова купили себе квартиру в элитном доме, прежнюю оставили сыну – ему сравнялось восемнадцать. Лизе еще нет, но Кириллу достались еще и «жигули» – одиннадцатая модель – у предков теперь «ауди». Покуда Виктор Энгельсович торчал на работе, парень при бессовестном попустительстве приживала Ильдефонса побросал Лизины шмотки в багажник, увез девчонку, и с концами. Спорить за четыре месяца разницы смешно, всем ясно – они ровня, еще кто кого соблазнил, неизвестно. Хорошо было оскорбленному отцу защищать дочь от посягательств негодяя-отчима… вот это роль. Теперь же волей-неволей проглотил Виктор Энгельсович обиду. Выгнал прихлебателя Ильдефонса и снова обиделся на весь свет. Осталось пять лет до начала отсчета – пятидесятишестилетнего возраста, успеет основательно осатанеть. А в ведомственном вузе начальство быстро шугают – слетел проректор Жабров, и Кунцов получил заведыванье, не прежней своей кафедрой, а нонешней. Новый проректор отчасти благодарен Кунцову, подложившему мину замедленного действия под Жаброва. Но это уже потолок… Выше не лезь, хуже будет… Понял? И со всей мощью накопленной злобы принялся Кунцов корчевать, корежить вверенную ему кафедру. Не поднимай головы, не высовывай носа, ложись на дно.

Неясное будущее пробивалось слабыми ростками, точно березка на балконе из раздробленного углового кафеля. В начале лета та, павловопосадская Ульяна родила сына Василья. Втируша Ильдефонс примчался проверить, нет ли тут чего из ряда вон выходящего. Так, на вскидку, ничего интересного не обнаружил, и Ульяшины родители его в одночасье выпроводили. Окраинный сгусток рассредоточенного мегаполиса навалился на Илью Федоровича враждебными выбросами и выхлопами. Сел, вытирая слезящиеся глаза, в сквере, доброго слова не заслуживающем. Раскалившийся на солнце пегий Ильдефонсов жигуленок отдыхал, уткнувшись мордой в жесткую травку. Илья Федорович уж было задремал, когда над ухом его произнесли строго: «Смотри за ним, он из обоймы». – «Есть смотреть!» – воспрял духом Ильдефонс, стряхнул сон и полез в машину.

Не получалось, хоть плачь, Павлово-Посад не принимал – ни усатого няня Ильдефонса, ни ласковой Валентины, и двойников Васяткиных родителей, Великого Магистра с сестрой милосердия не удавалось подсунуть. Что-то чуяли, неусыпно бдели. Бабушку Светлану с ее прорабом-мужем – пожалуйста, скупого Виктора Энгельсовича за милую душу. Приехал из Торопца Энгельс Степаныч с женой – привечали, не спрашивали, не с того ли он света. Настасьи Андревны прежде не видали, а старик, живой и крепкий, назвался Нилом Степанычем, то и не въехали толком. Так не опознавши и проводили. А всем этим мутным от ворот поворот… непробиваемый заслон, железный занавес. Голова ребеночка еще светилась в темноте где-то до года. Потом перестала, и первое слово его было: дай. Дальше всё как у всех.

Прадедушку Энгельса, не поленившегося ехать за сто верст киселя хлебать – повидать Васятку – ныне отпустили. Вернулся в Торопец – Настасья Андревна, следовавшая теперь за мужем, ровно нитка за иголкой, вроде бы ничего плохого не заметила. Вошел в дом, доставивший ему, хозяину, столько треволнений. Лег под образа, лишь недавно повешенные – год назад крестился во имя пустынника Нила, следом за всеми. Отщепенцем стать не мог, не так воспитан. Лавка постелена была шерстяным половичком – вторая жена вязала. Поворотился на спину, ненароком скрестил руки, уснул, да так хорошо, что и не проснулся. А куда ты пошла, его душенька, а и много ль тебе помог сильный твой святой? Похоронили – так на кресте и написали: Нил Степаныч Кунцов. Живи, ядерная физика, не помни имени своего тюремщика.

Наступленья полного сиротства Виктор Энгельсович не ощутил, поскольку примирился со смертью отца полтора года назад. Внук его мало трогал, и рана, нанесенная отъездом дочери, не заживала. Вероника Иванна попробовала было сунуться на Войковскую, но дальше порога не проникла – долго заикалась после неудавшегося визита. Что опоганенный Альбиною дачный участок ему возвращен, Виктор Кунцов знал. Даже дал Валентине устное разрешенье – по телефону – там строиться, но появляться в тех краях не осмеливался. Зрелище коттеджа, рушащегося подобно карточному домику, его преследовало. К тому времени завелись у Виктора Энгельсовича друзья-собутыльники, готовые принимать его на своих дачках всякое воскресенье, да еще привозить-отвозить на собственных машинах. Аккуратно ставя ноги промежду грядок, входил он в их тесный угодливый мирок. Садился за садовый столик, ел ихние кабачки и милостиво молчал. Круговое это гостеванье импонировало скупости Виктора Энгельсовича. В будни сидел на кафедре, в своем кабинете, с початой бутылкой в холодильнике плюс непочатая в дипломате. Своего собственного адреналина у Виктора Энгельсовича больше не вырабатывалось, но он хмуро терпел, пил лишь по окончании рабочего дня – дисциплина была у него в крови. Отпуск проводил в санатории, пристрастившись к режиму – не из роду, а в род. Зимние каникулы отпуском не считал. Вот и весь отчет о жизни Виктора Энгельсовича. На Войковской уж все домовые спали, когда он появлялся. Сейчас, мартовским талым днем, сидит он на большой перемене в аудитории с портретами математиков под потолком. В крыше окна, на одном валяется дохлая ворона, хорошо видная через стекло. Роковой, контрольный, тот самый день, но Виктору Энгельсовичу ни к чему. Проставляет оценки за блок в ведомость. Прячет ее в дипломат, отягощенный бутылкой. Не успевает защелкнуть – растворяется окно наверху. Возле распахнутой рамы, расставив неловкие ноги, стоит Ильдефонс. Склоняет в люк бесформенную голову, говорит негромко: пора, Виктор. Профессор Кунцов хватается за левый нагрудный карман, будто что ища, и оседает на стуле, уронив открытый дипломат. Подружка-бутылка подкатывается ему под ноги, и никто никуда его не зовет, и никто ни о чем не спрашивает.