Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

— Тебя мучают какие-то сны, Борис? — поинтересовалась Марина.

— Это страх перед Богом, Марина, — ответил Борис.

— Надо ехать, пора, — Марина еще раз проверила веревку на прочность. — А про Юнга расскажешь мне потом.

Через месяц после отъезда Марина повесилась — на той самой прочной веревке, которой был перевязан ее чемодан.

Борис так и не рассказал ей про Юнга-про то, как к великому психиатру пришла на прием еврейская девушка, из числа тех, кого называют ассимилированными и кто высшей своей доблестью полагал высокомерное отношение к тому народу, к коему, к сожалению, он принадлежал.

Девушка была в страхе, ее мучили невротические припадки. До того ее пользовал психоаналитик, но никаких отклонений не нашел.

«Вполне симпатичная девушка, утонченная, европеизированная до мозга костей, порвавшая со своей религией, — записывает Юнг, — никаких признаков отцовского комплекса…» Тогда Юнг попросил пациентку рассказать про своего деда; она закрыла глаза, расслабилась и стала вспоминать.

— Мой дед, — начала девушка, — ах, да… мой дед, по-моему, был раввином и принадлежал к какой-то секте.

— Вы полагаете, что он был не только раввином, но и цадиком? — осторожно спросил Юнг.

— Да, верно, — девушка кивнула. — Он не просто был цадиком, талмудистом, ученым, он был еще ясновидящим!

Она открыла глаза:

— Но это же чушь! Этого быть не может!

— Милая, — Юнг внимательно на нее посмотрел, — я скажу вам нечто, с чем вы вообще можете не соглашаться и считать, что это — абсолютная ересь.

— Говорите, профессор! — нетерпеливо попросила девушка.

— Я понял историю вашего невроза, — продолжил Юнг. — Ваш дед был необычайно святым человеком. Ваш отец порвал с верой отцов, он выдал тайну и забыл Бога. И ваш невроз — это страх перед Богом…

Сказать, что девушка была поражена — это ничего не сказать.

Но Юнг считал, что за ее снами и страхами таится некая сакральность.

«Вся ее жизнь, — записывает он в своем дневнике, — уходила на флирт, на секс и тряпки, но лишь потому, что она не знала ничего другого. Она обходилась здравым смыслом, и жизнь ее была бессмысленна. Но в действительности она была Божье дитя, и ей предстояло исполнить Его тайную волю. Я же видел свою задачу в том, чтобы пробудить в ней религиозное и мифологическое сознание, она принадлежала к тому типу людей, которым необходима некая духовная работа. Таким образом в ее жизни появился смысл и значение, и от невроза не осталось следа…»

Что же касается Бориса…

Нет, не любил он…

…Они сидели в небольшом, уютном кафе, расположенном в центре города.

О чем говорили они — Бог весть; но внезапно — невзначай — он коснулся ее; наверное, подходит заезженное «ударило током», но он сам увидел, как ее буквально передернуло от наслаждения. Облизнув пересохшие губы, она сказала, словно отвечая на не заданный им вопрос:

— Семья для меня — самое главное, я никогда, слышишь, не разрушу ее и никогда не уйду от мужа!

В тот же вечер, сняв в гостинице на берегу моря комнату на два часа, он овладел ею. Она оказалась страстной и сластолюбивой, судороги сокращали ее сухощавое тело, сжимали, как пружину, которая в решающий момент распрямлялась, вибрируя и постанывая.

В промежутке между вожделенными фрикциями у нее вдруг заверещал мобильный телефон. Она совершенно спокойно, не проявляя никакой нервозности и суеты, тотчас отозвалась:

— Да, милый. Конечно, конечно. Я задержалась на работе, буду минут через сорок.

И тотчас, серея страстным лицом, припала к нему, перелицовывая недавнюю целомудренность и строгость ответа в целокупность поцелуев.

Они встречались урывками, рывками преодолевая разделяющее их пространство; по странному стечению обстоятельств их постоянным прибежищем стала та самая гостиница на берегу, и портье — сутулый мужчина, аккуратный, но подчеркнуто небритый, — уже узнавал их и улыбался, как добрый знакомый, вручая ключ от одного и того же номера.

Гостиница была старой, чей возраст близился к вековому: в воздухе здесь едва заметно пахло плесенью, толстые стены не пропускали посторонних звуков извне и гасили силовые поля бушевавших соитий.

Иногда ему казалось, что над их сплетенными телами телепаются, телепатией вызванные, видения прошлого; витают привидения приведенных ведической клятвой-тех, кто когда-либо прелюбодействовал в этом номере.

Призраки, презрев приличия, прилипали к липким от спермы телам, прельщаясь потной плотью, платили обострением ощущений и щекочущим страхом западни.

Дни, верно, и вели к этому: однажды-так же случайно, как когда-то он коснулся ее, он познакомился с ее мужем — среднего роста человечком, полулысым, с едва наметившимся брюшком. Они беседовали на отвлеченные темы, и внезапно его визави вызывающе бросил:

— Есть на свете два человека, которым я доверяю безоговорочно: моя мать и моя жена!

А может, и не было этого вызывающего тона — может, это ему почудилось; может, это всего лишь навсего был вызов судьбы (судьи? а судьи кто?).

Так или иначе, но брошенная вскользь фраза фрезой резанула по его сознанию, и он угодил в западню. Стоило ему услышать в трубке ее голос, как перед ним тотчас словно загоралась красная лампочка, предупреждающая об опасности: он видел лицо человека, уверенного в своей собственной супруге, как в самом себе, его расширенные зрачки буравили пространство, и тогда… тогда пропадало всяческое желание возвращаться в гостиницу. Он искусно избегал свиданий, находил каждый раз неблаговидный предлог, пока вообще не свел их встречи на нет.

— Ты разлюбил меня! — кричала она истерично в трубку, не понимая, почему он перестал с ней встречаться. — Что произошло, что?! Что случилось?!

А ничего не случилось, не считая тающей защиты собственного «я»; едкий стыд разъедал его; перекрывая увечное влечение, совлекаясь в лечение болящего духа, звучал чарующий романс: «Нет, не любил он, нет, не любил он, нет, не любил он меня…»

Нет, не любил он ее, а попав в психологическую западню, запал на распалившую его ненависть к самому себе…

Рома, теща, зять, семнадцать

…Представьте себе человека в очках с изящной, тонкой оправой, стильно одетого, не курящего, но употребляющего дорогие спиртные напитки-высокого роста, умного, злого, начитанного, обладающего несомненной харизмой, но в то же время, как ни странно, ущербного, завистливого, нетерпимого к чужому мнению.

Неужели столь противоречивые качества могут спокойно уживаться в одном человеке?

Правда, шутливая пословица гласит: «Чем длиннее, тем дурнее…»; но объясняет ли высокий рост столь беспричинное сочетание (смешение) добра и зла, ума и безумия?