Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы
Шрифт:
Нет, ровным счетом ничего не объясняет.
Но он-человек высокого роста — объясняет, например, что Советский Союз времен Брежнева был не так уж плох, представляя собой нечто вроде Аргентины или Португалии; кроме того, говорит он, существовало бесплатное образование, бесплатное жилье, бесплатная медицина…
— Послушайте, — говорит он, поправляя на голове клетчатое кепи, — социализм опасен революцией, капитализм-войной. Во времена Брежнева не было революций и репрессий, войны и голода. За анекдоты не сажали, а люди существовали в рамках определенных свобод, действительно реализовывались право на труд и право на отдых. Социализм, собственно, не так уж плох, как мы
Он усмехается:
— Вот, говорят, что в России постоянно культивируется образ врага. Но и Западу важен образ «русского врага»…
— А для чего это нужно Западу? — интересуюсь я осторожно.
— Западу нужно демонизировать Россию, чтобы пугать ею средний класс и постоянно кормить свой военно-промышленный комплекс. Все эти перманентные колониальные войны, тотальное насаждение демократии там, где понятия о демократии принципиально иные, унесли жизни миллионов людей.
— Сбавь пафос, дорогой, — я пытаюсь его урезонить. Что ты хочешь мне доказать?
— Оставь России ее путь, пусть она развивается так, как считает нужным!
— Да я и не против, собственно, — я пожал плечами.
— Наука умеет много гитик, — хмыкнул собеседник.
— Рома, теща, зять, семнадцать… — парироваля.
— Что ты имеешь в виду? — он досадливо морщится.
— Ты хоть знаешь, откуда эта фраза про «гитик»? — спрашиваю я.
— Не помню…
— Эта фраза придумана первоначально для показа фокуса с игральными картами.
— Допустим. А что значит твоя фраза?
— Ровным счетом ничего, как и твоя. Так, чисто мнемоническая функция. Извини.
«Рома, теща, зять, семнадцать…»
На самом деле ничего я не придумывал, эта фраза прозвучала во сне; кто-то назойливо, как дятел, долдонил одно и тоже; вначале я думал, что это дождь стучит по крыше, монотонно повторяя одну и ту же мелодию, а потом вдруг из непонятных созвучий, из навязчивого бормотания стали появляться понятные слова, сложившиеся затем в столь странный повтор.
Нет, бессмысленно что-либо объяснять, как невозможно объяснить тайну таланта или изменить бездну графоманской тщеты.
«Рома, теща, зять, семнадцать…»
Один мой знакомый, издавший (разумеется, за счет самих авторов) множество разных книжек со множеством буковок, признавался, что в глубине души всегда надеялся на чудо: а вдруг?
А вдруг придет к нему человек, принесет рукопись, которая прославит и автора, и издателя?!
«Однажды мне показалось, что это свершилось, — вспоминает он, — в мой кабинет вошел скромный человек и протянул папку со стихами. Я посмотрел первую страницу и… обмер. “Вот оно, — подумал я, — свершилось!”. Я поднял глаза и спросил посетителя: “Когда вы это написали?!” Он потупил глаза: “Это эпиграф. Из Мандельштама… Вы дальше смотрите…” Я посмотрел. Лучше бы я этого не делал…»
«Рома, теща, зять, семнадцать…»
Что лучше: социализм или капитализм?
Надолго, если не навсегда…
«…Сорок лет прошло с тех пор, как я впервые ее увидел…» — он поймал себя на внезапно набежавшей, как порыв ветра, мысли — и улыбнулся.
Было чему улыбаться: этот необычный юбилей следовало отсчитывать, начиная со
второго класса. Именно тогда, когда он и получил этот ирреальный подарок судьбы.«Ир» — в переводе с иврита означает «город», — мелькнуло вдруг;-да: если соединить, шуткуя, два языка, пофантазировать, то получится «реальный город».
Город и в самом деле был реальным: южный, пыльный, пылкий, веселый, дурной, бесноватый, исковерканный местной советской властью-помесью тюркского феодализма и русско-партийного вонючего централизма.
Квартирный вопрос к тому времени окончательно испортил южан: город стремительно прирастал разномастным населением, жилья катастрофические не хватало, и людей селили в множащиеся, как клопы, микрорайоны, которые даже и названия не имели; нумеровались, как бараки в трудовом лагере: первый, второй, третий… и далее до восьмого.
Квартирами все эти жилища можно было назвать с большой натяжкой — так, клетушки, преимущественно из двух комнат, реже — из трех.
Он жил с родителями и братом в двухкомнатной; а, кроме того, несколько лет на этой мизерной жилплощади находилось место и для его бабушки, прикованной к постели тяжелым недугом. По ночам бабушка кричала от боли, и родители просыпались, и не отходили от нее, пытаясь хоть как-то облегчить ее страдания…
…Так было сорок лет назад.
Но… сорок лет назад было детство, не знавшее сомнений, пропитанное солнцем, настоянное на одуряющих запахах олеандров и акаций, цветущих безо всяких руководящих указаний и директив.
И встает былое светлым раем, Словно детство в солнечной пыли…Чарующие строчки Саши Черного чрезвычайно точно очерчивают ощущение щемящего прошлого.
Да, об иррациональном подарке судьбы.
Иррациональном потому, что сейчас, про прошествии лет, он так и не смог себе объяснить, что за странная суровая нить связала его с этой рыжей веснушчатой второклассницей, да так и протащила его за собой в течение сорока лет.
И не превратилась ли впоследствии эта нить в поводок?
Нет, скорее, в повод-повод, позволяющий время от времени прикасаться к прошлому, затушеванному косыми штрихами прошедших лет.
Детство по-прежнему ассоциировалось с пылью, звонкими ударами по мячу, криками уличных мороженщиков, газированной водой с сиропом за пять копеек, толстой теткой Аидой, восседавшей за прилавком, как царица, и разливавшей по стаканам вожделенную газировку, с приятелем Амиром, с которым они впервые рассматривали невесть откуда взявшиеся в его доме порнографические открытки, с южным базаром, расположенным напротив его дома, и с крикливыми усатыми торговцами, наперебой предлагавшими свой товар, с кинотеатром, где стулья скрипели, как немазаные телеги, с первой коллекцией марок и с первой влюбленностью.
Но эта рыжая девочка и была первой влюбленностью, сильной, как ожог, и это-верное сравнение, так как после сильного ожога на коже, как правило, надолго остаются следы.
Надолго, если не навсегда.
Переходя поле
Я один, все тонет в фарисействе…
Жизнь прожить — не поле перейти…