Тот, кто знает. Книга первая. Опасные вопросы

— Я не понимаю, почему, если несколько детей съели что-то не то, остальным детям нельзя общаться с родителями! Я не понимаю, кто придумал это идиотское правило! И зачем его придумали! Нет, я понимаю, я все понимаю! Это специально сделали, чтобы мы все были зависимыми, чтобы нас можно было унижать по каждому поводу, чтобы мы чувствовали свою ничтожность и слабость и заискивали перед ними, взятки им давали, конфеты в коробках носили!

У нее началась истерика. Наташа рыдала, молотила кулаками в грудь Вадима, захлебывалась, выплескивая наружу все напряжение, скопившееся за долгие месяцы болезни отца. Его смерть, похороны, обиды на сестру, страх за явно слабеющую мать, постоянная тоска по живущему в другом городе мужу, хроническая тревога за неуправляемую Иринку — все выходило из нее со слезами, рыданиями и такими детскими беспомощными ударами, которых мускулистый Вадим, похоже, даже не чувствовал. Он дал жене выплакаться, не обращая внимания на прохожих, с любопытством поглядывающих в их сторону. Потом довел до платформы, усадил на скамейку и начал кормить темно-бордовой, почти черной сладкой черешней. До ближайшей электрички было еще сорок минут, и, когда подошел поезд, оказалось, что Наташа, сама того не заметив, съела все предназначавшиеся сыновьям фрукты.

— Давай погуляем, — предложил Вадим, когда они приехали в Москву и вышли на Комсомольскую площадь.

Наташа посмотрела на часы. Они обещали вернуться к четырем, чтобы проводить Люсю, а сейчас только без четверти два. Действительно, лучше погулять, побыть вдвоем, чем сидеть дома и вымученно общаться с вечно недовольной сестрой. Они нырнули в метро, проехали две остановки от «Комсомольской» до «Кировской», вышли на Чистопрудный бульвар и медленно пошли вдоль Бульварного кольца в сторону Арбата. Народу вокруг было мало, летними воскресными днями Москва пустела — все разъезжались на дачи и садовые участки. Они шли, держась за руки, разговаривали, и постепенно Наташа стала чувствовать, как к ней возвращаются душевное равновесие, спокойствие и обычно присущая ей уверенность в своих силах, которые она вдруг потеряла там, за городом, после неудачной попытки увидеть своих детей. Вообще Вадим всегда так на нее действовал: что бы ни случилось, как только он оказывался рядом, все проблемы начинали казаться разрешимыми, а все расстройства и обиды — пустячными.

— Хочешь мороженого? — спросил он, когда они проходили мимо киоска.

— Мороженого? — удивленно переспросила Наташа. — Да нет, не хочу. Что я, маленькая?

— А когда маленькая была — любила?

— Конечно. Все дети любят мороженое.

— Раз раньше любила, значит, и теперь любишь, — уверенно сказал Вадим, покупая ей трубочку «Бородино». — А соку хочешь? Давай я тебе еще сок возьму, яблочный или виноградный.

— Да что с тобой? — рассмеялась Наташа. — Ты не забыл, сколько мне лет? Я же твоя жена, а не дочка.

— Ты не понимаешь. Мы с тобой все время жили врозь, ты в Москве, а я сначала в Ленинграде, потом в Лице. Переписывались, перезванивались, а когда удавалось встретиться, то, извини за подробности, из постели не вылезали. И вот мы сейчас с тобой идем по Москве, держимся за руки, и я вдруг подумал, что мы давно уже женаты, у нас двое сыновей, а ведь я за тобой так толком и не поухаживал. Мороженым тебя не угощал, когда тебе было девятнадцать, в кафе не водил, цветов не дарил.

— Неправда, — горячо возразила Наташа, сразу вспомнив тот букет белых махровых гвоздик, который в поезде Ленинград — Москва обильно поливала слезами влюбленная Инка Левина, — и цветы ты мне дарил, и в кафе водил.

— Мало дарил. И мало водил. По пальцам можно пересчитать, сколько раз. Но это не потому, что я невнимательный, а потому что мы мало бывали вместе. Вот я и хочу по мере возможности это восполнить хотя бы сейчас.

Намерение свое Вадим осуществил и, пока они дошли до дома в переулке Воеводина, почти силком заставил Наташу съесть три порции разного мороженого, два эклера, выпить кофе и бокал шампанского, а также принять в подарок букетик тюльпанов и охапку полевых цветов, купленных за рубль у какой-то бабульки.

В квартиру они вошли, когда на часах было без двадцати четыре. Наташу немного удивила странная тишина, ведь перед отъездом обычно бывает много суеты, вещи постепенно выносят в прихожую и все время проверяют, не забыли ли чего. Люся говорила, что поезд у нее в семнадцать часов с минутами, значит, сборы должны быть в самом разгаре. Однако по коридору никто не ходил, и из кухни голоса не доносились. Наташа юркнула в свою комнату, достала большую вазу, сходила в ванную, чтобы налить в нее воды, поставила цветы. Глубоко вздохнула.

— Ну что, Вадичек, праздник кончился, начинаются суровые будни. Пойду объясняться с сестрицей. Сколько веревочке ни виться, а разговаривать все равно придется.

— Мне пойти с тобой? — предложил он.

— Да нет, спасибо. Люсе не нужны лишние свидетели ее позора.

— А тебе моральная поддержка тоже не нужна?

— А я возьму с собой вот это, — Наташа зажала в кулаке маленький кусочек янтаря с застывшей в нем мухой — давний подарок Вадима, — и буду знать, что ты со мной, у меня в кармане. Ну, я пошла.

Она открыла дверь в комнату матери и остолбенела. Галина Васильевна мирно дремала на диване, укрывшись пледом, а Люся сидела у стола и читала толстую книгу. «Мама заболела! — мелькнула первая мысль. — Ей стало плохо, вызывали „неотложку“, сделали укол, теперь она уснула, и Люся не может собрать вещи, боится маму потревожить».

— Что с мамой? — шепотом спросила Наташа, с трудом сдерживая нарастающую панику.

— Ничего особенного, — вполголоса ответила сестра, пожимая плечами. — Мама спит.

— Ты собралась? Вещи уложила?

— Нет.

— Почему? У тебя поезд через час с небольшим. Ты же опоздаешь.

— Я никуда не уезжаю.

— То есть как?

— Молча. Сегодня я не уезжаю.

— Но у тебя билет… — растерялась Наташа.

— Я его поменяла. Мы уезжаем послезавтра.

— Мы? — Наташа решила, что ослышалась.

— Да, мы. Мы с мамой.

— Что?!

— Что слышишь. Мы с мамой уезжаем в Набережные Челны. Послезавтра. Мама едет со мной.

— Надолго?

— Навсегда. Ты что, не понимаешь? — В голосе сестры снова появилось ставшее привычным за последние дни раздражение. — Мама будет жить со мной. То есть я хотела сказать — с нами.

— Но почему? — Наташа все никак не могла взять в толк, о чем говорит Люся. — С какой стати? Мама прожила в Москве всю жизнь, у нее здесь подруги, здесь я, мои дети — ее внуки. Здесь папина могила, наконец! Почему она уезжает? Зачем? Разве ей здесь плохо? И почему она ничего не сказала мне?

— Ты, ты, во всем и всегда ты! — Люся понизила голос до шепота, но Наташе показалось, что сестра визжит так, что лопаются барабанные перепонки. — Здесь ТЫ, здесь ТВОИ дети. Она ничего не сказала ТЕБЕ. А обо мне ты подумала? Здесь ты и твои дети, а там — я и мой ребенок. И мама о своем решении сказала МНЕ. Она будет жить со мной, потому что… — Люся на мгновение запнулась, потом продолжила: — ей со мной будет лучше.

— Мама будет жить с тобой, потому что ты решила, что тебе нужна ее помощь, — тихо и медленно произнесла Наташа. — Ты не справляешься со своей семьей, и ты решила выдернуть из устоявшейся привычной жизни семидесятилетнюю женщину, чтобы сделать из нее домработницу. Неужели тебе не стыдно?

— Почему мне должно быть стыдно? — Сестра снова заговорила надменно и высокомерно, даже шепот не мог скрыть ноток презрения в ее интонациях. — У меня маме будет лучше и легче, потому что я смогу за ней ухаживать, а если ты думаешь, что я рассчитываю на мамину помощь, так имей в виду, что у меня всего один ребенок, и муж у меня есть. Если же мама останется здесь, с тобой, то ты взвалишь на нее заботы о двоих детях, при этом твой муж помогать не будет, потому что его все равно что нет. Это ты, а не я, хочешь сделать из мамы домработницу. А я хочу уберечь ее от этого.