Тот самый

Рядом с гробом лежала груда толстенных цепей белого металла, венчал которую огромный, метровой, наверное, длины, крест. Тело его и перекладина были изрезаны непонятными мне символами.

Я вопросительно посмотрел на отца Прохора. На языке вертелось несколько язвительных замечаний, но ни одно из них я в ход пустить не рискнул.

— Будет больно, — сказал чудо-отрок. — Скорее всего, такой боли ты не испытывал никогда.

— Что всё это значит?

— Упырей издревле лечили серебром, — пояснил святой отец. — Если выдержишь — встанешь стригоем.

Честно говоря, кожу мою жгло уже от одного взгляда на эти серебряные цепи. Что будет, когда ими меня обмотают…

— Что это значит?

— Что ты будешь почти таким, как был.

— Почти?

— Главное то, что ты — будешь. Будет у тебя живое сердце, горячая кровь и бессмертная душа. Ты не будешь бояться солнца и не будешь кидаться на людей. Выбирай.

— Сколько, — комок в горле не давал говорить, и я проглотил его. С трудом. — Сколько нужно так лежать?

— Три дни и три ночи.

— Но никакой гарантии нет, — уточнил я.

Пришла тоскливая, запоздалая мысль: уж лучше бы я остался в туннеле, под взрывом…

— Гарантия — твоя воля к жизни. Вспоминай о тех, кто тебя ждёт, о тех, кто любит…

— Да кроме вас с майором мне и вспомнить некого.

— Вот нас и вспоминай, — светло улыбнулся отрок. — Тебе сутки не часами, минутами покажутся.

Тщательно, не оставляя ни одного пустого места, он обмотал меня цепями, а затем с неожиданной силой приподнял и опустил в гроб. Сверху водрузил тяжеленный крест — плашмя, перекладина пришлась как раз на сердце…

— Не бойся, — сказал чудо-отрок перед тем, как закрыть крышку. — Я всё время буду рядом.

— А если ничего не получится? — кожу жгло, словно меня уложили не в гроб, а в печь, полную раскалённых углей.

— Вот на этот случай и буду.

Крышка захлопнулась. Я слышал, как один за другим в неё входили гвозди… А потом тело моё скрутило судорогой, и я закричал.

Эпилог

…Что-то меня разбудило. Ещё не открывая глаз, ещё надеясь на чудо, я заворочался под одеялом, натягивая его на голову, и вдруг услышал громовой раскат хохота.

Сон слетел.

Что-то не то, — подумал я. — Что-то не укладывается. Всё должно быть совсем не так…

Сев в кровати, я привычным взглядом окинул книжные полки — на коричневых от старости корешках золотились первые лучи утреннего солнца. Тёплые квадраты света лежали так же на одеяле, на вытертом паркетном полу.

Подняв руку, я почувствовал, как зашевелились волоски на коже, увидел, как танцуют пылинки в столбе золотого света…

И я всё вспомнил. Вспышки воспоминаний вторглись в разум, как осколки разбитого зеркала. От них становилось физически больно, хотелось зажмуриться, зажать уши руками и закричать.

Выскочив из кровати, я как ошпаренный, бросился в ванну. Упал на колени перед унитазом… Из горла хлынула чёрная желчь. Она была горько-солёной, жгучей, и густой, как смола.

Опустошив желудок, я почувствовал себя гораздо легче. Нажал кнопку слива, поднялся и включил воду в раковине.

Моя руки, обратил внимание на странные белёсые полосы на коже, в виде больших продолговатых колец… Замер, а потом медленно поднял голову и посмотрел на себя в зеркало.

В общем-то, терпимо, — решил я после нескольких минут осмотра. — До свадьбы, как говориться… Впрочем, кто за меня пойдёт? И раньше-то далеко не подарок, сейчас… Впрочем, красота в мужчине — не главное.

Волосы, пшеничные в детстве, и потемневшие до русых с возрастом, теперь были белыми, словно бы седыми. Они спускались до самых плеч — ну да, в последнее время к парикмахеру бегать было некогда…

Радужка глаз им соответствовала. Бледно-серебряная, как старое зеркало — если приглядеться, было видно тонкие кровяные сосуды. Ресницы, брови — чуть темнее, чем волосы, они будто выгорели на ярком солнце.

Или вобрали в себя цвет серебряных цепей…

Вспышка памяти вновь заставила скрючится, упасть на пушистый коврик.

Дыши, кадет. — Просто дыши… — я словно бы услышал голос Алекса. И почувствовал его руку на плече.

Слюна стала горькой. Очень сильно захотелось смыть с себя всё. До скрипа оттереться жесткой мочалкой, прополоскать волосы, надеть чистую хрустящую одежду…

Протянув руку, я открыл кран в душевой, и дождавшись, когда потечёт кипяток, влез под струю.

Почему смех? — недоумевал я, спускаясь по лестнице в кухню. Мокрые волосы я стянул резинкой, а в шкафу обнаружил стопку чистых маек, трусов, и тренировочный костюм… — Ведь когда в доме покойник — положено скорбеть?..

Отец Прохор, Гиллель, Котов и Хафизулла. А так же девчонки — все были здесь, все сидели за столом.

А во главе стола, на своём любимом месте, восседал Алекс.

— Долго спишь, кадет, — словно ничего не случилось. Словно я спустился к завтраку самым обыкновенным воскресным утром… — Проходи. Мы тебе сырников оставили.

Диким взглядом я оглядел стол. Корки чёрного хлеба. Остатки селёдки в хрустальной рыбнице. Перья зелёного лука, варёная, уже остывшая и подёрнутая серой патиной картошка. Груда яичной скорлупы. Тарелка с прилипшими листиками лаврушки, горошинами чёрного перца и одинокой обгрызенной жопкой солёного огурца.

Посреди этого натюрморта возвышалась литровая бутыль «Арктики». Плескалось в ней на самом донышке…

— Вы что, пьёте? — тупо спросил я. — Утро же на дворе.

— Поминки затянулись, — пожал плечами шеф. — Да садись ты, не мозоль зрение.

Антигона молча встала, пододвинула мне табурет и отвернулась к плите, загремев какими-то крышками.

Я рухнул на него, как подкошенный. Ещё раз посмотрел на свои руки — да нет, ожоги от белого серебра никуда не делись…

Очень хотелось пощупать Алекса, но я не решился.

— А чего ржали, как кони? — честно говоря, шок у меня был почище, чем в кровати, сразу после пробуждения…

— Гиллель еврейские анекдоты травит, — пояснила Антигона, ставя передо мной тарелку, полную пухлых золотистых оладьев. Они были политы сметаной и малиновым вареньем. — Я таких смешных отродясь не слышала.

— Анекдоты? — мысли у меня в голове скакали, как блохи на сковородке. — Значит, всё кончилось? Пашка с Петькой?.. Те девочки в воздухе?..

— Увезли по больницам, — сказал отец Прохор, чинно прихлёбывая из блюдца. — Дистрофия и полное истощение организма. Но они выкарабкаются. Молодежь — она крепкая…