Тотальное превосходство

— А ты сам истинный человек? Ты сам живешь ради таких вот или похожих на такие мгновения?

— Нет. Я так пока не живу. Все, что я говорю про достойную жизнь, это пока всего лишь самая обыкновенная декларация. Я еще не готов… Мне что-то мешает. Мне мешает страх… Мне мешает… не знаю, недоверие к себе, может быть, не жалость, не ненависть — недоверие… Однажды мне показалось, что со страхом своим я наконец-то расправился. Но прошло потом время, немного, немало, и уверенность, что страх больше не терзает и не жжет мои внутренности, у меня отчего-то исчезла…

— Чувства, которые я тогда испытала, рядом с матерью, перед зеркалом, поломанная, растоптанная, искореженная, глупая, безвольная, жалкая, некрасивая, униженная, были, я помню, намного сильнее, чем удовольствие или неудовольствие от оргазма… Я готова в те минуты была разорвать весь этот окружающий меня мир на части, весь на части, этот сраный, зассанный, мерзкий, ничтожный, гнусный мирок… Я с наслаждением, если бы у меня имелась бы, конечно, такая возможность, лично, руками, голыми, пустыми, передушила бы все население этого хренова мира… А потом умерла бы. И без всякого сожаления в конечном итоге…

— Мой страх вновь обнаружился вдруг в то самое время, когда я решил, что к своему умению рисовать я должен начать относиться серьезно. Я с детства рисовал… Я сколько себя помню рисовал… У отца был приятель, художник, преподаватель из Строгановки, он со мной занимался… Так просто… Между делом. Потому что я ему нравился… Потому что отец ему нравился… Потому что он был, так скажем, Мастером… Он занимался со мной за удовольствие… Ты лучший, сказал он мне как-то — грустно, но с искренним воодушевлением. Все мои студенты говно по сравнению с тобой, и прежние, и нынешние… Тебе стоит только очень того захотеть — и ты легко сжуешь и без особых усилий проглотишь весь этот пока еще даже не догадывающийся о твоем существовании и о твоем подлинном предназначении мир… Тебе стоит только очень этого захотеть… Но я тогда этого вовсе даже и не хотел… А когда все-таки захотел, то тотчас же и испугался — а вдруг, несмотря ни на что, у меня ни хрена не получится. Испугался…

— Или живи или умри. Так говорят. И так будет правильно. Третьего не дано. Никто третьего еще не придумал. Господь распорядился совершенно конкретно. Чисто конкретно. Не мусорно. В педаль. Как отжал. Вынес потраву. Залохматил базар… Короче… Короче, я решила, что обязательно буду жить! Я строго и сурово к себе отнеслась — буду жить!.. И началось… Насилию я себя подвергла — с тогдашней, с прежней в смысле, моей точки зрения, в прошлом ты всегда глупее, чем в настоящем, — безобразнейшему. Невыносимому. Мучительному. Болезненному… Книжек накупила каких-то дурацких, журналов, брошюр… Начала с гимнастики. Драла свое тело как сумасшедшая… Отращивала волосы. Рисовала лицо… Тайком все делала. Осторожно. Опасливо… Воровала деньги у матери и бегала советоваться в парикмахерские и в косметические салоны… Мать замечала что-то, мать отмечала нечто. Я изменялась, конечно. И мать это видела. Но никак не могла понять, догадаться, каким способом я добиваюсь тех самых подсмотренных ею во мне изменений. Я становилась лучше. Я становилась красивей… Я наблюдала за кокетливыми и сексуальными ужимочками Мишель Пфайфер и Ким Бейсинжер в больших американских фильмах, я выспрашивала, отпихнув смущение и запинав стеснение, у самых разных мальчиков и мужчин о том, а какой же стиль поведения их больше всего привлекает у барышень…

— Страх насилует меня до сих пор. Он завистник и неудачник. Он ненавидит меня. Потому что отлично понимает, что когда-нибудь он проиграет, непременно. Через день, через два, через год, через десять… Я отбиваюсь, как могу, как умею. Пока не умею. Но обязательно научусь. Если не умру. Если успею… Страх посылает мне сны. Они отвратительны. Мне снится в тех снах, например, что все люди на этой земле говорят о себе, что они великие и гениальные, все, все до единого, все без всякого и какого-то ни было исключения… На самом-то деле они, конечно, нипочем не великие и вовсе даже никак и не гениальные. Они ничего не могут и ничего, разумеется, не умеют — и я понимаю это во сне, и я знаю об этом во сне. Мне известно также, что и они сами тоже безусловно догадываются о своей обычности и о своей ординарности. Но это их тем не менее нисколько не стесняет и ни за что не останавливает. Они отплевываются, гневно и негодующе, оскорбленно, но горделиво от подобных глупых догадок и продолжают, ничуть не смущаясь, и дальше утверждать, что они чудовищно гениальные и неоспоримо великие… Одни говорят, что они великие и гениальные врачи, хотя в реальной жизни работают пока только экономистами, другие говорят, что они великие и гениальные ученые, хотя в действительности работают сегодня сантехниками, третьи говорят, что они великие и гениальные политики, хотя по правде вещей они работают обыкновенными инженерами, четвертые говорят, что они просто-таки готовые уже президенты страны, хотя работают по-настоящему всего-то водителями катков и асфальтоукладчиков, но в основном-то, конечно же, люди заявляют, что они самые что ни на есть великие и гениальные Писатели, или на крайний случай Художники, или Композиторы… Но Писателей среди них, разумеется, гораздо больше… Все эти люди не выбирали свои профессии. Просто так сложилась их жизнь. Им категорично не нравится то, чем они занимаются. Но им не хватает ни воли, ни силы, чтобы хоть как-нибудь такую свою жизнь изменить. Не хватает еще и веры, и отваги, и решительности, и энергии, и самого еще обыкновенного, банального любопытства. Военачальники работают капитанами дальнего плавания, зоологи — слесарями, лесники — официантами, машинисты — министрами, летчики — газодобытчиками, убийцы — воспитателями в детских садах, любовники — спортсменами, актеры — юристами, комики — прорицателями, завоеватели далеких планет — священнослужителями… У людей на этой земле никогда не было выбора — у простых людей, у обыкновенных, у непростых выбор был, это так. Направлялись они, те, которые простые, которые обыкновенные, как правило, в те учебные заведения, в которые попасть было просто, — высшие, средние, специальные, двухнедельные, годовые, пятилетние… Сублимация. Замещение… Или как там это еще можно назвать… Люди не удовлетворены своей профессией. Они хотят срочно ее поменять. Но даже и не подозревают вместе с тем, к несчастью, и своему и общему, разумеется, кто же они такие в действительности — отличные строители, классные расточники, добросовестные мотальщики, безукоризненные надзиратели… И поэтому в фантазиях своих они сочиняют для себя профессии более, понятное дело, высшего уровня. Они — писатели, политики, финансисты, адвокаты, художники, ученые, политики, президенты своих родных стран, президенты не своих родных стран… И конечно же, великие и, конечно же, гениальные… Сон доставляет мне боль. Я всякий раз плачу, когда его вижу. Я просыпаюсь на мокрой подушке… Дело в том, что в злополучном моем сне все эти несчастные, считающие себя без всяких на то оснований великими и гениальными люди не могут совершенно ничего оценить… Все, что производится на этом свете людьми другими, они считают просто говном. Понимаешь, говном? Все без исключения. Мы можем гораздо лучше, если вдруг того захотим, кричат эти люди. Только вот пока мы этого не хотим…

— Я стала другой. Я стала видеть себя. Это важно. В зеркале теперь меня встречала совсем не похожая на меня прежнюю девочка. Не девочка даже. Девушка. Почти женщина. Уверенная и самостоятельная. И хорошенькая… Без боли и обиды в глазах. Вру… Все еще с обидой и все еще с болью в глазах. Но с меньшей все-таки болью и с меньшей, к счастью, обидой… Мать вдруг начала бояться меня. Я заметила это. Больше трех месяцев после того дня, как я решила измениться, она точно так же, как и последние десять лет, вынуждала меня заниматься с ней сексом, но потом… Но потом вдруг словно почувствовала — сначала, а после и увидела ясно, что я превращаюсь во что-то совершенно противоположное тому, кем была раньше… Я не отказывала матери, хотя и пришло уже то время, когда я могла бы ей отказать. Я не сопротивлялась матери, хотя за прошедшие месяцы я достаточно уже подготовилась для того, чтобы предъявить ей убедительное сопротивление… Она мать. Я дочь. Она начальник. Я подчиненный. Так сложилось. Так получилось. Такое положение закономерно. Оно отвечает правилам. Химия тела. Вековые инстинкты. Я знала, что могу, я ощущала, что готова, но что-то мешало мне, что-то меня останавливало. Понимала, наверное, подсознательно, что жизнь моя категорично изменится после того, как я сделаю первый шаг к подобному сопротивлению… Какая-то часть меня, может быть даже большая часть меня, требовала, чтобы все в моей жизни оставалось по-старому… Я теперь пахла иначе. Я слышала это сама. А лицо превратилось в чужое. В красивое, эротичное, но чужое. Не поправились губы, не уменьшился нос и не сделались крупнее глаза — лицо просто приобрело теперь выражение. На нем, на лице, нынче можно было вычитать силу, желание быть, решительность, усмешливость и любопытство… Без любопытства нет человека. Любопытство — это движение. Любопытство — это познание… Эта сука все-таки испугалась! Правда, правда… Она стала меня бояться… Я видела страх и недоумение в ее роскошных глазах. Я чувствовала, как стесняться начали меня в последнее время ее мягкие, быстрые руки. Мать теперь не отдавалась полностью удовольствию, она старательно и усиленно следила за мной. Она уставала теперь, дурочка… И вот подоспел-таки тот самый час, когда все наконец разрешилось… Я ей расколошматила нос — в сопливое, кровавое месиво, — и я ей рассекла еще на мгновения позже губы. Двумя быстрыми и жестокими ударами. Пришедшими ниоткуда. Непроизвольно и невольно случившимися. Но в результате оказавшимися вместе с тем органичными, то есть объявившимися вовремя, в тот самый миг, когда нужно, когда назрела в них явная необходимость… Она, сука, не посмела даже орать. Она только забулькала кровью и запердела в испуге. Хотела уползти, вздрагивая и попискивая, но я тогда хватила ее по позвоночнику пяткой, жаль не сломала, сил не хватило, убила бы гниду, убила бы, но жалко вдруг ее сделалось, ее упругая задница сразу обмякла и сморщилась, а на ногах нарисовались прожилки, синие и фиолетовые, она плакала, слезы с кровью красили грудь, я видела, я видела, зашла к ней с другой стороны, спереди, подняла ей голову за волосы, смотрела в глаза, долго, долго, долго, долго, долго, все, что могла из них высосала, все, что наметила, в них закачала, всю ненависть свою, всю свою боль, все свои страхи, всю оставшуюся свою неуклюжесть, я теперь хозяйкой своей матери стала, а она прислугой моей, ничтожной, безмолвной рабыней, восторгу моему не было в те минуты предела, восторг владеет мной даже теперь, он теперь, конечно, уменьшился, он превратился обыкновенно в привычку, но он есть, он есть, и он сейчас для меня даже более ценен, потому что он со мной постоянно, он не покидает меня ни на мгновение, это кайф, словно я глотаю без перерыва наркотики… Я ушла, конечно, из дома. Мне тесно там теперь было. Понимаешь, тесно? Я могла бы и дальше жить с матерью, и спокойно, и без всяких проблем, она теперь как собачка ручная была, но мне там было действительно тесно, тесно просто, и все. Я выросла уже из этого дома, хотя мне и исполнилось только шестнадцать…

— Работа — это тот же секс. Или даже работа сильнее, чем секс. Да, я уверен, она, работа, гораздо сильнее, чем секс. Оргазм длится долго, когда что-то получается. У меня получалось несколько раз. Я возбуждался так, как никогда до того не возбуждался от секса… Но я подозревал вместе с тем, что существуют ощущения и еще более тонкие, и еще более качественные, и еще более мощные, в конце концов, чем те, которые я уже успел испытать. Они возникают только тогда, когда создаешь что-то прежде никогда этому миру не ведомое, что-то обязательно новое, придуманное только тобой одним, имеющее огромное количество отличительных от всего ранее произведенного признаков… И я именно такое сочинил, по-моему, недавно. Только что совсем. Этим вечером. Этой ночью… Я захлебывался от наслаждения. Я забирал себе в те мгновения разом все удовольствия целого мира. Или Вселенной… Такие минуты или часы, такое время, дарят, дарит творящему еще лишние годы для жизни, я знаю, я знаю, много лет дарят, дарит, десятки, я убежден… Это счастье. Это то, ради чего единственно стоит жить… Я раньше, во всяком случае до ныне все еще длящейся ночи, хоть и со страхами, хоть и с сомнениями, и со стеснением неясным, и не должным смущением, но предлагал все-таки людям, обычным любителям, критикам, журналистам, искусствоведам, свои работы увидеть — оценить, отвергнуть, принять, но вот после того, как написал работы сегодняшние, сейночные, вчерашне вечерние, я отдавать их на обозрение людям, наверное, уже себе не позволю, не стану, не соберусь, и, более того, я ищу сейчас всякие способы, чтобы куда-нибудь их подальше припрятать, укрыть, поглубже и понадежней, припрятать их так, чтобы самому их больше уже никогда не найти, укрыть… Нет, я ни за что не хочу те картины убить. Они, без всякого сомнения, обязаны жить. И я сам должен твердо знать, что с ними никогда и ничего не случится. Но их тем не менее не должны видеть ни зрители и ни сам автор. Я столько удовольствия, неземного, волшебного, получил, когда писал те картины, что ни за что теперь и никогда уже не захочу испортить воспоминания об этом великом удовольствии, об этом непревзойденном еще пока наслаждении унылым наблюдением за насмешливыми, брезгливыми, пренебрежительными, а то и попросту равнодушными лицами тех самых, разглядывающих эти мои бесценные картины людей, то есть лицами обычных зрителей, критиков, искусствоведов и журналистов… Не хочу…

— Я себе нравилась теперь. Я смотрела на себя с удовольствием. Не пугалась, как какие-то месяцы еще назад, своего отражения, а, наоборот, издеваясь над прошлым, ласкала отражение, разговаривала с ним, сюсюкалась, шушукалась, целовала часто зеркальную поверхность, и не без истомы и не без возбуждения, гладила ее, терлась о нее сосками, лобком — невольно, неосознанно раскачивая в себе чувственность, училась опосредованно и подспудно настраиваться на наслаждение, удовлетворяться даже малым, находить приятное и в не самом приятном — на первый, на непосвященный взгляд в не самом приятном… Отец снимал мне квартиру. Когда я уходила, вопросов не задавал. Все знал, наверное, и все понимал. Он милый. Но слабый. Он не хороший. Он милый. Просто милый, и все. Дело в том, что хороший человек слабым не бывает. Все хорошие люди — это сильные люди… Так мне кажется. А все слабые люди — это скверные люди. Это никчемные люди… Так мне кажется… В институте я поняла, что мужчинам я нравлюсь почти всем поголовно. Я поступила на истфак поздно, когда мне исполнилось уже девятнадцать… А до этого времени я совершенствовалась. Я так вошла уже в ритм, мне так полюбилось уже это занятие!.. Я работала с телом, я много читала, и я наблюдала за сексапильными женщинами, и в жизни, и на экране… И я в довершение всего еще ни с кем не спала — сознательно сдерживала себя, терпела, хотела выстрадать, выносить первый секс… Первый с мужчиной… Мастурбировала, конечно. Иногда разглядывая порнографические картинки… Даже тогда, когда и не очень-то хотела кончать, заводила себя, заставляла себя, вынуждала себя, понукала себя, орала, визжала, извивалась перед зеркалом, потела, не удерживала слюну, забываясь, задыхаясь… Но чаще, но чаще мастурбировала, разглядывая мужчин в бинокль на улице. Случалось, попадались мужчины достойные, но в основном, к сожалению, я видела обыкновенное мясо… Я могла кончить теперь даже от одной мысли о сексе, от двух мыслей, от трех, от пяти, но не более, нет, нет, поверь мне, не более… Я могла кончить теперь также и от простого, легкого прикосновения сильного, обаятельного, отлично пахнущего и не обязательно даже красивого мужчины. Так происходило уже несколько раз. В каких-то ресторанах, всяческих клубах, в театре, в автомобилях. Я даже не дотрагивалась до себя в те моменты, но у меня между тем все получалось… К девятнадцати годам секс сочился из меня бурным потоком. Сокурсники, однокашники, мальчики, юноши и преподаватели, мужчины, старики и женщины тоже — все, все пялились на меня, как на чудо, без стеснения, не в состоянии руководить собой, изумленно разваливая рты и по-детски перекатывая от одной щеки к другой безвольные языки… На втором курсе я перешла все-таки от теории к практике. Решительно и быстро. Я выбрала партнера и приступила с его помощью к делу. Мужчину я отыскала себе отменного: высокого, темноволосого, ловкого, усмешливого, крепкого — пятикурсника, любимца всех факультетских девочек. И не факультетских девочек тоже. Но секс случился обычный. Парень в отличие от меня многого не знал и ничего за редким исключением не умел… Почти все мужчины в России такие — это я уже выяснила позже… После сложного обучения мой первый партнер все-таки начал доставлять мне некоторое удовольствие. Но только некоторое, к сожалению… Следующим партнером моим явился журналист, комментатор с телевидения, решительный, злой, ироничный, спортивный, с гармоничным, симметричным лицом. Занимался со мной любовью отдохновенно и с энтузиазмом. Но тем не менее не особо умело… Обучение его длилось недолго. Ровно через полтора месяца он начал понимать меня с полувздоха. Было хорошо. Было очень, очень, очень, очень хорошо. Но чего-то вместе с тем все-таки не хватало… Очередного своего партнера, профессионального яхтсмена и серфингиста, красавца, просто красавца, я подвела к настоящему только через три месяца. Я кончала к тому времени благодаря этому славному парню уже чуть ли не ежеминутно… Но все равно, все равно что-то, мне кажется, я упускала… Я трахалась потом и с тремя, и с четырьмя, и с пятью партнерами одновременно. Пусто. Глупо. Хотя и приятно. Я занималась любовью после и с мальчишками и стариками, с уродами и инвалидами, с грязными и стерильно очищенными — для любопытства, для поиска новых форм совершенствования… И я совершенствовалась, да. Я нынче могла с полной ответственностью заявить о себе как о Мастере. Но чего-то мне в моей жизни все равно не хватало… У меня были деньги, квартиры, машины… Партнеры мои безропотно меня содержали. Еще бы — с таким сексом, они, дурачки, не сталкивались никогда… Мне тридцать лет. Я не люблю моря, и я не люблю снега. В городе, в котором я живу, я чувствую себя очень тоскливо. Летом мне досаждают мухи, а осенью я плачу, когда вижу желтые листья. В общественных туалетах воняет. Люди не смотрят на себя в зеркала. Им не хочется любить себя, и им не хочется любить всех остальных. Почему в этом городе так мало красивых людей? Почему вообще в этом мире так мало красивых людей? Когда смотришь на красивого человека, то в тот самый момент точно осознаешь, что ты не зря появилась на свет… Я никогда не требовала от мужчин денег. Они всегда давали мне деньги сами. Они не то чтобы даже обыкновенно и банально предлагали мне эти деньги — бесстрастно, безрадостно и равнодушно — нет, не так, они, сукины дети, просто-таки запихивали, засовывали в меня эти деньги, как еще ровно за мгновения до этого запихивали и засовывали в меня свои члены. Именно этим, наверное, я на сей день и отличаюсь от проститутки-профессионалки. Ха, ха, ха, мне смешно… Конечно же, и не только этим я отличаюсь от будничной проститутки. Я работаю не за награду. Я работаю для того, чтобы с каждым днем и с каждым часом становиться все лучше и лучше — красивее, обаятельнее, сексапильней. Обильный секс всего лишь издержка моего неутомимого и качественного развития… Мною восхищаются. Передо мной преклоняются. Таких мало, как я. Таких на весь город скорее всего единицы. Но отчего же мне, мать твою, так тоскливо-то, на х…? Было тоскливо. Еще, может быть, даже час назад было тоскливо… Но сейчас почему-то тоска моя немного смягчилась. Почему? Тоска попятилась, мне кажется, именно в тот самый миг, когда я увидела, как ты в коридоре танцуешь на тараканах… Я никогда никого не любила. И меня, я думаю, никто никогда не любил…

— Я не там и не здесь. Я между мирами. Одна половина моя в нашем измерении, а вторая в каком-то другом. Я не на земле и не в небе. Мне хочется пить, но мочевой пузырь мой давно уже полон. Мне хочется думать, но мыслями забита голова и так до отказа. Я хочу спать, но заснуть мне ни за что не удастся… Я вовсе не понимаю, что происходит. То мне кажется, что картина моя ожила и тот человек, которого я написал, бродит беспокойно сейчас среди нас. То понимаю ясно вдруг, что на самом-то деле он существует всего лишь в моем рыдающем воображении… Но потом я вдруг снова вижу его. Он убегает от меня, он подходит ко мне, он тускло смеется издалека… Это он, между прочим, распял тебя на стене. И он же раскрасил тебя всякими красками… Или не он… Или кто-то другой. Кто-то случайный. Кто-то обдолбанный или пьяный. Ты помнишь его? Ты помнишь? Давай, повтори описание! Он выглядел как старик? Тебя Старик приколачивал к стенке?..

— Ты смотрел на меня не так, как другие. Ты видел во мне что-то еще, кроме секса. Я, может быть, и не права, но мне, поверь, очень так хотелось бы думать. Очень-хотелось-бы-так-думать. Честно… Ты тотчас же без подготовки принес мне истинное насыщение. Такое со мной случилось впервые. Я не думаю, что ты лучший мужчина из тех, что у меня были, я имею в виду, разумеется, только секс, но ты сразу же, в отличие от всех от других, наполнил меня удовольствием… Может быть, может быть, я боюсь даже думать об этом, между нами что-то возникло?

— Повтори описание! Повтори описание! Повтори описание! Он выглядел как старик? Тебя Старик приколачивал к стенке?

— Старик? Ты говоришь «Старик»? Какой Старик? Что за Старик? О чем ты?.. Я не знаю. Я не помню. Ты спрашиваешь, кто прибил меня к стенке? Я не уверена. Он менялся все время. Он то стоял на руках, то лежал на боку. У него были липкие красные губы, нет, черные губы, нет, серые губы, я не уверена, но они все время прилипали к моему лицу, к моей юбке… А за его глазами я видела кого-то еще… Я не помню. А за его глазами… Да, за его глазами я видела, я видела, я теперь помню… тебя! Да, да, это точно! Это так! Это так, ну конечно же, господи! Из глаз этого… этого типа, этого гада, этого монстра, этого нечто на свет выглядывал именно ты!..