Тотальное превосходство
Шрифт:
— Хорошо, хорошо, хорошо, — обессиленно прошипел я. Не слышал себя, но чувствовал тем не менее, что что-то я все-таки говорю. Горло мое съежилось и мешало теперь самому же себе говорить и дышать. — Не надо больше меня бить. Не надо меня колотить. Пожалуйста, я прошу вас, я умоляю вас. Я не буду больше сопротивляться. Я сделаю все, что вы захотите. Правда, правда… Я могу доказать это, да, да, да, я могу доказать это… Вот я сейчас, например, встану и поцелую вас, Саша. А потом присяду и полижу вашу жопу, Саша. Я знаю, что вам очень нравится, когда вам вылизывают жопу, Саша. Я видел однажды, как вы кричали от наслаждения, когда вам вылизывали жопу, Саша… Вот я сейчас встану и добровольно и даже, может быть, с удовольствием и непременно крепко вас поцелую… Я встаю, я встаю…
— Стоп! — сказал Саша, вздрагивая веками и вздергивая носом, кружил зрачками по белкам, предчувствуя привычно-приятное,
Я встал на ноги и вытянулся во весь рост, не стесняясь своей наготы, красуясь, более того, своей наготой, возбуждаясь даже от того, что все вокруг рассматривают внимательно мою наготу, забирая и силу и настроение у тех, которые сейчас видели мою наготу, улыбался разукрашенным кровью ртом, строил — кокетливо — забитые слезами и страхами глазки, шевелил похотливо и призывно пальцами на руках, покачивал обольстительно тощими бедрами, дурашливо, озорно и необычайно, как мне вдруг показалось теперь, сексуально… Поднялся на цыпочки, смял руками нежно Сашины плечи, вынул губы навстречу его лицу, будто песенку про веселых утят и гусят собрался запеть, про медвежат и волчат, про поросят и телят, притек ртом к его горлу, лизнул умильно и игриво его кадык, один раз, другой раз, третий раз и впился после, для Саши Харина, конечно же, совсем неожиданно, в его шею, чуть ниже левого уха, зубами, разумеется, и глубоко, и без отвращения, и с наслаждением, трясясь от насыщения и удовлетворения, выкачивая с клекотом из вен его кровь и глотая эту кровь затем с приятностью и упоением.
Висел на визжащем и скачущем Саше, как обезьяна на банановом дереве — во время урагана, допустим, — сомкнув руки на его шее, переплетя ноги на его бедрах, урчал, рычал, стонал, полный сил, молодой, перспективный, не говно уже, человек уже, человек еще: драл Сашину шею — необученно, но жестоко, напивался кровью, набирался от нее жизни, обжигался, терпел, переполненный восхищением, опьяненный восторгом, теперь неправдоподобно выносливый и без ограничения целеустремленный… Так волшебно тогда было, бог мой, я помню, так славно… Сашины дружки-корешки пробовали оторвать меня от него, лупили меня чем попало по спине, по плечам, по затылку… Но бесполезно. Боль тогда мне тоже приходилась не в тягость. Я кончил в тот день, кажется, в первый раз в своей жизни… Саша Харин, обессиленный и отяжелевший, рухнул через какое-то время на землю, точно в детскую песочницу, на замки, на домики, на куличики… Чесал о воздух свои квелые глаза, брыкался конвульсивно ногами, задыхался, что-то жалко мурлыкал… Толстые тетки в окнах перестали орать. Комкастые мужики запихнули свои мелкие члены обратно в штаны. Растерявшиеся, обескураженные Сашины дружки-корешки снуло и заторможенно кружили вокруг песочницы — к нам с Сашей не приближались, боялись чего-то, наверное, не знали, что делать с нами, наверное…
Инстинкт убийцы… Не знаю. Возможно…
Саша на меня в милицию не заявил. Не из-за благородства, понятно, а из-за страха потерять в районе авторитет. Рассказал врачам «скорой помощи», что на него напала собака. Дружки его эти слова подтвердили… Едва не умер Саша в больнице от шока и от потери крови. Бедный придурок. Простой плохой паренек… Все оставшиеся до окончания школы годы через двор десятого дома я ходил спокойно и важно. Саша Харин и его дружки затихали и опускали глаза, когда я ступал на их территорию.
Два года из тех лет Саша отсидел по хулиганке. А вот в самый день моего выпускного бала его уже посадили надолго. В тот вечер он убил нашего учителя физики Евсея Кузьмича. Зарезал его, мерзавца, во время танцев в актовом зале. То ли ему не понравилось, как Евсей Кузьмич с ним разговаривал — грубил, может быть, по привычке, а то и пытался ударить Сашу Харина колбой по голове, — то ли он решил вдруг ни с того ни с сего отомстить за мою хорошенькую одноклассницу, которую Евсей Кузьмич хлестнул несколько раз металлической указкой по оголенным пяткам во время танцев, то ли это я попросил Сашу Харина, чтобы он научил Евсея Кузьмича корректно и воспитанно все-таки вести себя среди уважаемых и достойных людей. Не помню уже. Правда… Помню только, что ни того ни другого мне было после всего произошедшего совершенно не жаль…
Инстинкт убийцы. Возможно…
— Мне требуется в нынешний час человек, с которым я могла бы хотя бы поговорить. Только поговорить. О чем-то еще и думать не смею. Я… Он должен быть обязательно равен мне. Он должен быть, вполне вероятно, возможно, я допускаю, даже выше меня. Я нуждаюсь в
настоящие минуты, секунды, мгновения, и эта нужда тяжкая и утомительная, в том, в таком, в некоем, кем я могла бы искренне восторгаться — упиваться, умиляться, в присутствии которого теряться, забываться и перед кем бы я радовалась еще преклоняться, кому подчиняться, ему… Женщина в действительности умирает без Бога. Но без живого Бога, осязаемого, с руками и ногами, глазами, губами, ушами, зубами…Настя слышала сейчас музыку внутри себя. Оркестр Бессмертие исполнял кантату под названием Жизнь. Легкие теперь с новой силой, как когда-то в детстве и как еще раньше в младенчестве, строго, пристрастно и оттого с особой ответственностью и категоричной тщательностью выбраковывали из воздуха всякую вредную дрянь и пропускали в организм только полезные и нужные элементы и вещества. Сердце работало весело и с удовольствием. Пел проникновенно желудок, переваривая основательно ранее непереваренное. Глаза заново промылись, а уши вне очереди прочистились… Генеральная уборка и капитальный ремонт удачно сегодня совпали по времени… Захотелось тотчас желать, и объявилась незамедлительно неукротимая потребность в движении. Солнце сияло одновременно со всех сторон, и птицы пели, казалось, из-под самой земли… Если рай не порождаем мы сами, то кто же тогда это делает вместо нас?!.
— Я уверена, что мне повезло. — Насте повезло. — Я догадываюсь, что тот самый мой Бог, осязаемый и живой, с ногами и руками, властный, победительный, возбуждающий, находится сейчас совсем рядом со мной… Я чувствую это… Каждому из нас требуется доподлинно знать, что существует в этом мире еще кто-то, с кем мы можем, допустим, просто молчать и с чьей помощью мы можем, например, защититься от нашего всегда такого недоброго мира, на кого мы сможем положиться и кто нас без всяких объяснений в любую минуту сумеет понять, кто ясно и определенно знает, чего он ожидает от жизни и что он от этой жизни берет, кем можно любоваться и с кем не надо договариваться о взаимных правах — все понятно и так, достаточно взгляда, достаточно запаха, достаточно жеста, достаточно звука… Я страдаю без того, кто легок и силен одновременно, кто весел, и усмешлив, и серьезен, и сосредоточен одновременно, кто быстр и кто вместе с тем, разумеется, и основателен, кто отрешен, кто беспристрастен и кто, несмотря на это, готов в то же время к порыву, к болезненному чувству, к острой эмоции, кто довольствуется всем, что он имеет в данный момент, и который с сумасшедшим восторгом между тем принимает любой вызов, который бросает ему его жизнь.
Настя смотрела на себя со стороны — от окна, возможно, или с того самого места, где находился сам я, с пола, с паркета, или с потолка, а почему бы и нет, или даже с улицы, что не исключено, продираясь сквозь вязкую, упрямую структуру стекла, — и понимала, как же она сегодня прекрасна. Она отмечала свое совершенство и радовалась собственной уникальности. Она наслаждалась своим безупречным здоровьем и упивалась полным отсутствием привычной усталости. Она смеялась над своим прошлым и с нескрываемым удовольствием подманивала свое будущее.
— Я вовсе даже не имею в виду любовь. Нет. Любовь на самом деле совсем даже и не является для меня чем-то необыкновенно важным и чем-то уж таким жизненно необходимым. Без любви я безболезненно и просто сумею всегда обойтись. Всегда. Во всякие времена. Даже когда настанет час смерти. Даже когда наступит время самых жестоких, самых трагических, самых чудовищных жизненных испытаний. Любовь не является для меня тем самым чувством, которое дает мне силы существовать и которое позволяет мне или, так скажем, вынуждает меня творить нечто правильное и нужное на этой земле… Важнее для меня гораздо это просто и примитивно видеть рядом с собой человека, мне равного, — полностью и во всех отношениях, то есть равного даже в оттенках, я не говорю уже о вкусах, пристрастиях, оценках, целеустремленности, энергии, силе… Важнее для меня гораздо это просто и примитивно видеть рядом с собой человека, который намного и давно уже превзошел меня в своем развитии… Может быть, даже гения… Да, да, да, скорее всего, конечно же, даже гения…
Мой крепкий, маленький, тренированный, гладкий зад, совсем немного волос между ягодицами, да и те короткие, мягкие, рук и языка не царапают и смотрятся, между прочим, отлично, волосы, и издалека и вблизи, вертелся заманчиво перед ее глазами, разбуженными, теплыми, в меру допустимо слезящимися, завлекал, подмигивал, хвастался своей полноценностью, лишал воли, контроля и разума — женщинам нравятся мужские зады, не ущербные, совершенные, конечно же, мужские зады, я это знаю — то поднимался, то опускался, то отдалялся, то приближался — это я собирал свою одежду в комнате по полу, рядом с диваном, и под диваном, и на диване, и за диваном.