Товарищ Богдан (сборник)
Шрифт:
Полюбил ее Иван Васильевич, а о женитьбе — и заикнуться боится. А вдруг, как узнает Пашенька, кто он да какие опасности грозят ему, а значит, и ей, — испугается…
— А знаешь, Паша, — набравшись духа, признался однажды Бабушкин. — Я ведь только недавно… это самое… из тюрьмы…
— Ой! — Она прижала руки к груди. — Шутишь?
— Какие шутки! Сидел. Целый год. Но не бойся — не убийца я, не грабитель…
Иван Васильевич долго рассказывал ей, почему попал за решетку.
— Верю, — задумчиво и тихо, — она
Печальная ушла она в тот вечер.
А еще через месяц Бабушкин предложил ей пожениться.
— Только учти, Пашенька, — торопливо предупредил он. — Уютное гнездышко с таким мужем не совьешь. И шелков да жемчугов не заимеешь. Трудная будет доля у нас…
— Да, — кивнула Паша. — Знаю…
— И не робеешь?
Она подняла на него огромные глаза, смотрела долго и ничего не ответила.
Как это — «не робеешь»? Конечно, боязно. Особенно поначалу. При каждом стуке на крыльце вздрагивала. Не полиция ли?
Но постепенно привыкала к новой жизни. Опасной и трудной…
И вот стал Бабушкин жить на те восемь партийных рублей. Ненадолго их хватало.
А Паша — та целые дни в белошвейной мастерской спину гнет, а получает шесть рублей в месяц.
Пройдет недели две, и в доме — шаром покати. И хозяин комнаты косится: уже за два месяца задолжали.
Бегает Бабушкин по рабочим кружкам, по явкам, а тут еще подпольную типографию задумал — дел хватает. А сам нет-нет и подумает: «Надо что-то предпринять. Где бы разжиться хоть трешкой?»
Попросить из партийной кассы — этого Бабушкин и в мыслях не держал. Раз сказано восемь, — значит, восемь. Больше нет.
Но пить-есть-то надо?! И жену молодую хоть не деликатесами, но как-то кормить, обувать-одевать тоже надо.
«Ничего, — решил Бабушкин. — А руки у меня на что? В свободные деньки буду подрабатывать».
И еще он подумал: занятия кружков, да собрания, да встречи — все вечером. Днем-то рабочие заняты. Значит, у него утренние часы свободны.
«Вот и чудесно! — обрадовался Бабушкин. — Не барин! Можешь и в пять встать и часов до трех — четырех что-нибудь подзаработать».
Так и решил.
Но трудно было найти работу в Екатеринославе. Ох, трудно…
Подрядился было разгружать баржу с арбузами. Три дня кидал зеленые полосатые шары, стоя в артельной цепочке других таких же бедолаг.
Изнурительная работа. Покидаешь так часов двенадцать арбузы, тяжелые, как пушечные ядра, — поясницу потом не разогнуть. А руки — сейчас отвалятся.
Еще бы! Ловит Бабушкин арбузы от соседа справа, швыряет их соседу слева, а сам, чтобы отвлечься, арифметикой занимается:
«Положим, на каждый арбуз — десять секунд. Значит, за минуту — шесть арбузов, за час — триста шестьдесят. А за двенадцать часов — почти четыре с половиной тысячи арбузов.
Четыре с половиной тысячи! Перешвыряй столько! Это ж побольше тысячи пудов! Шуточки!»А платят — всего сорок копеек в день.
Но вскоре кончились арбузы.
Четыре дня вставал Бабушкин спозаранку. Бродил по городу. А работы нет и нет. Потом нанялся к старухе чиновнице: поленницу дров переколоть. С утра дотемна махал топором, а вредная старуха вынесла двадцать копеек.
Разозлился Бабушкин, но спорить с жадной бабой не стал.
И снова — четыре дня совсем без работы.
«Да, — думает Бабушкин. — Весело живут молодожены. Так недолго и ноги протянуть. Очень просто…»
Старается Бабушкин поменьше думать о еде. Но мысли как-то сами перепрыгивают с листовок и собраний на добрую порцию жареной свинины. Со свежей картошечкой! И помидорами!
А какой базар в Екатеринославе! Как пройдет Бабушкин мимо — в нос так и шибанет. Дыни, яблоки, виноград, мед. Пироги жаром пышут — с мясом, с рисом, с капустой. И молоко, и сыры, и брынза. И вино — молодое, терпкое, прямо из бочек.
А запах!.. Смесь ароматов такой аппетитности — аж поташнивает. Голодному такой запах — прямо нож острый.
Однажды шел вот так Бабушкин по берегу Днепра. Раннее утро. Солнечные зайчики на воде пляшут. Широк Днепр. И красив.
Видит Бабушкин: возле самой воды рабочие роют какую-то длинную глубокую канаву.
Остановился Бабушкин, поглядел.
— Что строите? — говорит.
Один из землекопов разогнул спину:
— Склад якийсь.
Отер он рукавом пот со лба, достал кисет, люльку, закурил.
— А рабочие не нужны? — спросил Бабушкин.
— Кажись, треба. Ось старшой. — Землекоп указал на длинного мужика с рыжеватой, клинышком, бородкой. — У старшого и спытай.
Бабушкин пошел к рыжебородому.
У того были маленькие хитрющие глаза и чуть приоткрытый рот, скривленный влево. Словно он все время усмехался.
Старшой неторопливо оглядел Бабушкина с головы до ног, потом так же не спеша провел взглядом обратно — с ног до макушки.
«Как мерку снял!» — мелькнуло у Бабушкина.
— Бач, парубок, — сказал старшой. — У нас — артиль. Що заробим — на всих поровну. Зрозумив?
— Понял.
— А значит, копать трэба як слид. А для того звычка потрибна. И здоровы руки-ноги.
Он снова оглядел Бабушкина и звучно высморкался. Видимо, Бабушкин не подходил под категорию «здоровы руки-ноги». Невысок. И в плечах неширок. И мускулатура — вовсе неприметная.
Да к тому ж по обличью — вроде бы образованный. И в шляпе. А вот — в копали просится…
— Ну, а лопату бачив? — спросил старшой.
— Видал, — сказал Бабушкин.
Это он схитрил. Бабушкин был умелым слесарем. Да и в некоторых других ремеслах соображал. Но иметь дело с землей ему как-то не доводилось.