Товарищ Богдан (сборник)

А во-вторых, губернатор и полицмейстер знают, что он сидел в тюрьме, выслан из Питера и живет под гласным надзором.

Если он так вот, открыто, выступит, полицмейстер или кто другой сразу заявят, что он — «государственный преступник», «известный смутьян».

А эти «надежные» преступнику, конечно, не поверят. И кончится все лишь тем, что его, Бабушкина, опять в тюрьму загребут.

Нет, надо придумать что-то похитрее.

Бабушкин разделся, лег и, казалось, заснул. Но и во сне ему мерещился князь Святополк-Мирский (Бабушкин ни разу не видел его, но знал, что похож князь на Петра). Вот расхаживает князь — огромный, тучный — по своей гостиной. И ухмыляется. И усы у него подергиваются. Точь-в-точь как у Петра.

А то вдруг всплывал перед глазами пивовар Буш (его Бабушкин однажды видел, он проехал мимо в пролетке). Низенький, кругленький, с толстой палкой в руке.

А потом внезапно появлялся Матюха и с серьезным видом городил что-то несуразное: предлагал взорвать дом пивовара или подкупить сторожа-ингуша — пусть зарежет князя, или подсыпать в бочонок с пивом снотворное. Вот все на собрании и заснут…

Бабушкин дергал головой, метался в кровати.

И вдруг… Когда упорно думаешь о чем-то, всегда случается внезапное, счастливое «вдруг».

Бабушкин «вдруг» придумал.

И все так просто! Как он раньше не сообразил?!

Едва дождавшись рассвета, Бабушкин помчался к Матюхе.

— Познакомь меня с двумя-тремя рабочими. Из тех, кто приглашен к Бушу. Можешь? Только нынче же!

— А зачем? — Матюха спросонья часто хлопал ресницами и потирал подбородок кулаком.

Но едва Бабушкин рассказал ему свой замысел, Матюха сразу проснулся.

— Ловко! Ну, держись, князь!

— Только посмекалистей выбери. И похрабрее.

…В тот же вечер в трактире «Париж», неподалеку от заводских ворот, Бабушкин ждал Матюху с рабочими.

Трактир только назывался громко, а на самом деле — просто подвал с потрескавшимися стенами и разводами сырости на низком сводчатом потолке.

Матюха что-то не шел. Бабушкин уже съел и щи и рубец. И газету всю прочитал, даже объявления.

Подошел к зеленому бильярдному столу, стал наблюдать за игроками.

Когда-то, в юности, любил Иван погонять шары. Любил ощутить в руке приятную тяжесть кия. Любил четкий удар, когда костяной шар с треском влетает в лузу. Но все это было давно. А в последние годы ни разу не держал Бабушкин кия. До того ли? И так времени в обрез.

Наконец явился Матюха.

— Задержали! Опять «экстра», чтоб она провалилась!

Вместе с Матюхой в трактир вошли еще трое рабочих. Двое — совсем молодых, третий — постарше.

— Федор, — сказал тот, что постарше, и пожал Бабушкину руку.

— Федор, — повторил молодой и тоже протянул руку.

— Федор! — произнес и третий, курносый и весь в веснушках. И засмеялся.

— Шуточки? — Бабушкин повернулся к Матюхе. — Или нарочно подстроил?

— Какие там шуточки?! — Матюха пожал плечами. — Так уж получилось. Три Федора. Как на заказ. И все трое приглашены к Бушу.

— Ну, вот что, — Бабушкин окинул быстрым взглядом шумный, заполненный людьми трактир. — Тут не поговоришь.

Они вышли на улицу. Неподалеку зеленел сквер с чахлыми кустами. Моросил мелкий, как пыль, дождичек, и на скамейках — ни души.

— Прелестное местечко! Словно специально для нас! — Бабушкин сел.

Рядом устроились Матюха и все три Федора.

— У меня к вам дело, — сказал Бабушкин. — Очень важное, очень серьезное дело.

Огромный дом Буша сиял огнями. Обычно этот дом сверкал так лишь во время балов. Но тогда к нему подкатывали легкие коляски с гостями, а сейчас к широкому подъезду один за другим тянулись рабочие.

Шли принаряженные, в новых, тщательно отглаженных рубашках и до блеска начищенных сапогах. Волосы у многих были аккуратно причесаны и смазаны: у кого — маслом, а у кого — и бриллиантином или помадой.

У входа каждого встречал величественный, похожий на дьякона швейцар и с поклоном «просил пожаловать».

В гостиных сновали лакеи. На столах стояли огромные посудины с пивом, маленькие плетеные корзиночки с раками, блюда с закусками.

Рабочие поначалу чувствовали себя неловко, говорили шепотом и не знали, куда приткнуться.

Но вскоре все освоились. Голоса зазвучали громче, стучали пивные кружки, где-то уже слышался смех.

Появился и сам губернатор. Грузный и улыбающийся. А когда некоторые рабочие вскочили из-за стола, здороваясь с ним, князь громко, простецки-добродушно прогудел:

— Сидите, сидите! Я рад видеть вас здесь, друзья мои!

И всем стало легко и просто.

Вскоре всех пригласили в залу.

Там уже стояли рядами кресла. А на маленькой домашней сцене, где во время балов располагался обычно духовой оркестр, стоял теперь столик.

— Господа! — сказала Журавская. Она была в строгом темном платье и почти без украшений. Лишь браслет на руке. На сморщенном личике ее сейчас пылали огромные глаза, и от этого Журавская казалась даже красивой. — Господа! Сегодня один из счастливейших дней в моей жизни. Сегодня мы создаем «Рабочий союз»! Во имя культуры и прогресса!

Она еще долго, восторженно говорила о будущем «Союзе», о князе и его мудром начинании, о местных благотворителях, которые пожертвовали крупные суммы «Союзу», о новых школах и библиотеках.

— А теперь, господа, — закончила она, — нам надлежит принять устав нашего «Союза».

На сцену поднялся молодой человек в пенсне и с бородкой — чиновник из городской управы.

Он поправил пенсне и звучным голосом стал читать устав.

Зал слушал.

В уставе говорилось, что «Союз» создается для просвещения рабочих, что средства его складываются из благотворительных пожертвований, что во главе «Союза» стоит правление, которое избирается ежегодно.

Устав был длинный — 38 пунктов.

Молодой человек неторопливо дочитал его до конца, снял пенсне и ушел со сцены.

— Я полагаю, — сказала Журавская, — что устав составлен очень продуманно. Мне кажется, он удовлетворил всех собравшихся. Предлагаю считать устав принятым.

Раздались аплодисменты.

— Дозвольте спросить? — вдруг раздался голос откуда-то из конца зала.

— Пожалуйста, дружок, — любезно улыбнулась Журавская. — Выйдите сюда, чтобы все слышали.