Товарищ Богдан (сборник)

Бабушкин, едва переступив порог, хотел сразу покинуть трактир, но Грач, смешно растопырив руки, уже кричал:

— А! Дружок пожаловал! Садись, садись! Угощу!

Бабушкин присел рядом с постовым.

— Ну, служба! Ты шагай! А то у тебя с поста будку стащат, — громко, на весь трактир, возвестил Грач, оглушительно хохоча и приятельски похлопывая постового по плечу. — А мы тут с дружком покалякаем. У нас, брат, дела государственной важности! — ловко подделываясь под пьяного, заплетающимся языком воскликнул Грач.

Так и выпроводил постового.

«Артист! Истинный артист!» — снова с восхищением подумал о Граче Иван Васильевич.

…Отдохнув, он встал с пня и зашагал дальше, в Орехово. На ходу он мысленно представлял себе, как этот спрятанный у него на груди тонкий папиросный листок «Искры», напечатанный убористым шрифтом, путешествовал из Германии.

Вот опытные революционеры в чемоданах с двойным дном, специально придуманных Владимиром Ильичем, везут «Искру» из Мюнхена по железной дороге. На границе жандармы обыскивают их, но ничего не могут найти. И вот «Искра» уже в Смоленске, а оттуда — идет во все концы России.

Иван Васильевич радовался: значит, организованный им смоленский «пересыльный пункт» действует исправно.

…Когда Бабушкин, закончив свой путь по лесу, пришел к Лапину, все были уже в сборе.

— «Искру» принес?

— А статья Ульянова есть? — нетерпеливо спрашивали ткачи.

— Постойте, постойте, дайте же ему отдохнуть с дороги, — сказал Климентий Лапин, усаживая гостя за стол и наливая ему чай.

Бабушкин закусил и приступил к чтению газеты. Сразу стало тихо.

Особенно нравилось рабочим, что в «Искре» часто писали о них самих, об иваново-вознесенских, орехово-зуевских ткачах. Вот и в этом, четвертом номере газеты описывалась больница для рабочих, устроенная фабрикантом-миллионером Саввой Морозовым.

«Чаю и сахару больным не полагается, — писалось в заметке. — А есть только кипяток и тот только до шести часов вечера. Пища очень скверная. К ужину подают кислые щи или другую такую же похлебку. Кормят больных по нескольку (4–5) человек из одной посуды зараз».

Дальше рассказывалось про одного больного:

«Это был молодой человек в длинной грязной рубахе, в коротких грязных кальсонах и разных чулках (один белый, другой красный)… Молодой человек жадным, измученным взглядом смотрел на меня и, наконец, произнес: „Ради Христа, дай кусочек хлебца, я чуть не умираю с голода…“»

— Главное — все в точку описано! Будто Ильич специально из-за границы приезжал нашу больницу смотреть! — воскликнул ткач Сергей Сельдяков. — Я недавно сам в этой «морилке» лежал. Там и лечат-то одной водой!

Бабушкин улыбнулся.

— Эту заметку я писал, — сказал он. — А вообще, друзья, путь в «Искру» никому не заказан. Владимир Ильич просил передать вам: пишите! Ведь это наша газета, рабочая!

— Оно и впрямь, о многом следует пропечатать, и — главное дело — о нашей жизни треклятой! — воскликнул хмурый, чахоточный ткач, стукнув кулаком по столу. — В аду, кажись, легче, чем у нас в цеху!

Бабушкин на минуту представил себе низкий, длинный, плоский, похожий на папиросный коробок ткацкий цех с его неимоверной духотой, пылью и испарениями. Вспомнил, как ткачи работают полуголые, обливаясь потом, и подумал: «Да, ад; самый доподлинный ад кромешный!»

— Пропечатать бы, к примеру, как на наших фабриках высыхают дети, — откашлявшись, продолжал ткач. — У людей глаза бы на лоб повылазили!

— Есть у нас сушильное отделение, — повернувшись к Бабушкину, глухо сказал он. — И на всей-то фабрике, что в твоей Африке, а в сушильне — ну, прямо мочи нет — баня, парилка. Градусов, наверно, пятьдесят.

Взрослые там не работают. Возле сушильных барабанов одни мальчонки ворошатся. Малолетки. Голые, в чем мать родила. Лица тощие, глаза провалились, дышат хрипло, со свистом. И возле каждого — котел с холодной водой.

Пройдет с четверть часа — мальчишка зачерпнет кружку, выпьет и на макушку польет. Минут через двадцать еще кружку проглотит и снова окатит голову. И так без конца.

Однажды, значится, заявился туда какой-то важный господин с тросточкой. И с ним сам фабрикант.

«А куда потом деваются эти детишки? — спросил господин с тросточкой, видя, что в цеху копошатся мальчонки все лет по двенадцати — тринадцати, не старше. — Меняют профессию?» — «Нет, высыхают», — ответил фабрикант. «Как так?» — «А так! Высыхают — и все тут. Испаряются…»

Ткач замолчал и долго, надсадно кашлял.

— То есть… помирают? — спросил Бабушкин.

— Выходит, так, — хмуро ответил ткач. — Вот об этом Ильичу бы прописать…

…Поздно вечером, когда занятие кружка закончилось, Бабушкин роздал нелегальные листовки и брошюры.

— Больно уж ты начиняешь себя здорово! Не человек, а ходячая библиотека! — покачал головой Лапин. — Столько взрывчатки на себе носишь — того и гляди, взлетишь на воздух!

— Вы бы в самом деле поосторожнее, товарищ Богдан, — сказал Сергей Сельдяков. — Ведь какой-нибудь «хожалый» [18] ткнет кулаком в бок — вся «библиотека» и высыплется! У них, иродов, завелось такое обыкновение: увидят — рубаха топорщится, — сразу кулаком в бок… Проверочка!

18

Хожалый— хозяйский надсмотрщик, шпик.

— Вот ведь какие некультурные привычки у шпиков! — засмеялся Бабушкин. — Да что поделаешь?

— Может, лучше прямо в руках нести? Завернуть в тряпочку — и все? — посоветовал мюльщик Иван Ерошин.

— Нет, не годится, — решительно отрезал Бабушкин. — У нас недавно такой случай был: заметил городовой, что рабочий-красковар под мышкой книгу несет, — прямо на улице вырвал и спрашивает:

— Это у тебя зачем?

— Читать!

— А зачем эту читаешь, а не «Житие святых»?

А у красковара, между прочим, под мышкой было не что иное, как «Капитал» Маркса. Хорошо еще, городовой дурак попался. Красковар и говорит:

— Мне, ваше благородие, эта книга позарез нужна. Хочу разузнать, как капитал заиметь.

— Вот оно что, — говорит городовой. — Ну, заимеешь — не забудь косушку мне поставить!

И отпустил.

Ткачи засмеялись.

— Да, в руках книги у нас не очень-то понесешь, — согласился Ерошин. — Что же придумать?