Товарищ Богдан (сборник)

Хотя идти было не близко, Иван Васильевич шагал легко и с удовольствием. Далекий поход радовал его. Около ручья он остановился. Ручеек был маленький, тихий и какой-то неприметный. Бабушкин положил палку, снял лоток, сел на огромный камень, помыл руки в ручье, потом, зачерпывая воду горстью, неторопливо сделал несколько глотков. Вода была холодная, от нее даже заныли зубы.

Вот уже, наверно, двадцатый раз за последние месяцы совершает Иван Васильевич один и тот же путь по лесу: из Покрова в Орехово. Ходил он этими извилистыми тропинками и зимой, когда чистый, голубоватый, хрустящий под ногами снег покрывал дороги, идет и теперь, весной. И всегда вспоминает, как мальчишкой, лет двадцать назад, пас он с дедом коров у себя на родине, в Леденгском, и часто забредал в такие же глухие леса.

Отдохнув у ручья, Бабушкин встал, повесил на грудь лоток и зашагал дальше. В легком деревянном лотке лежало несколько кусков ситца: темно-синий с цветочками, белый в разноцветную крапинку и ярко-красный.

«Заправский коробейник», — подумал Иван Васильевич и, как всегда при этой мысли, улыбнулся.

…Кем только не был за последние год-два Бабушкин, куда не забрасывала судьба его и Прасковью Никитичну!

Но охранка нигде не давала им задерживаться.

Новый город — новая профессия. В Покрове Бабушкин стал выдавать себя за коммивояжера-коробейника.

— Удобная работа, — посмеиваясь, говорил он жене. — Ходи куда хочешь, беседуй с кем хочешь!

Одно только смущало его: коммивояжер — это агент по продаже товаров. Коммивояжеры обычно ходят с маленькими изящными саквояжами, в которых уложены образцы пуговиц, сукон, новых патентованных подтяжек, модных галстуков. А у Бабушкина не было ни изящного чемоданчика, ни образцов товаров. И купить — денег нет.

Помогла Прасковья Никитична, раздобывшая у соседок несколько обрезков ситца.

— Чем не образцы? — грустно усмехаясь, сказала она. — Ходи по селам, предлагай свой товар. Будто работаешь у Морозова или еще у кого из «тузов».

Мысль оказалась удачной. Ведь маленький городок Покров находился недалеко от Орехово-Зуева — центра текстильной промышленности. В этих районах шныряло много агентов крупных текстильщиков.

— Одна беда, Паша, — улыбаясь, сказал Иван Васильевич. — Ассортимент товаров у меня уж больно небогат! Ну, да ничего! Мой товар такой, — никого уламывать не придется: сами расхватают, только покажи!

И действительно, товар у Бабушкина был отменный. С легким лотком на груди он приходил в фабричные поселки и сразу направлялся к знакомым ткачам.

— Принес? — нетерпеливо спрашивали «покупатели».

— Принес, — отвечал Иван Васильевич и вынимал из лотка завернутые в куски ситца пачки нелегальной литературы.

Но однажды коммивояжер чуть не провалился.

На перекрестке к нему пристал какой-то подвыпивший подозрительный субъект.

— Чем торгуешь, дядя? — схватил он Бабушкина за руку.

— А вот ситчики, самые лучшие ситчики, набивные, расписные, яркие, девицам да молодухам подарки, — привычной скороговоркой разбитного коммивояжера ответил Бабушкин.

— Покажь!

Бабушкин вынул кусок ситца — темно-синего с цветочками, — расправил его на ладони и поднес к лицу незнакомца.

— Колер облезлый. — сказал тот. — А ну, покажь другой!

Бабушкин порылся у себя в лотке, вынул другой кусок — ярко-алый — и показал назойливому покупателю.

— Слишком здорово в глаз шибает, — сказал тот, по-прежнему крепко держа рукой Бабушкина. — Покажь еще!

«Что делать? Надо как-то отвязаться от этого типа», — подумал Бабушкин.

В лотке лежало еще два образца ситца, но в них были завернуты нелегальные брошюры.

— Больше образцов нет. Все распродал, — грубо сказал Иван Васильевич и, резко стряхнув с себя руку незнакомца, быстро повернул за угол.

После этого случая Бабушкин решил, что носить подпольные листовки в лотке рискованно.

…Шагая по извилистой лесной тропинке, Бабушкин усмехнулся, вспомнив, как утром Прасковья Никитична, снаряжая его в путь-дорогу, закладывала ему под рубаху аккуратные пачки литературы.

— Как компрессом обложила, — сокрушенно пошутила она.

Иван Васильевич поправил на спине сбившиеся брошюрки и зашагал дальше. Глуховатым голосом он запел песню, полюбившуюся ему еще в петербургской тюрьме:

Появилася нелепость: От Петра до наших дней В Петропавловскую крепость Возят мертвых лишь царей… Эх, дождусь ли дней иных, Чтоб в Петропавловскую крепость Повезли царей живых?!

Лес был безлюден, и Ивану Васильевичу нравилось вслух распевать эту запрещенную песню.

Отмахав верст двенадцать, Бабушкин снова сделал привал — последний перед Ореховом, возле маленького, глухого лесного озерца. Вплотную к воде спускались старые ели, а сама вода казалась густой и черной, как нефть. Озеро было сплошь покрыто большими, круглыми, как тарелки, мокрыми листьями и длинными, извивающимися, как змеи, стеблями. Бабушкин хотел лечь, но земля была еще влажная. Сев на старый замшелый пень, Иван Васильевич с интересом рассматривал огромный муравейник, построенный рядом.

Когда-то, в детстве, он любил, кинув щепку в муравьиный город, наблюдать, как обеспокоенные мураши, облепив ее со всех сторон, дружно стараются отодвинуть. Он и сейчас по старой привычке отыскал взглядом обломок ветки, но передумал и не бросил его в муравейник.

На душе у Бабушкина было радостно. Он знал, что на окраине Орехово-Зуева, в тесной квартирке ткача Климентия Лапина с Никольской мануфактуры, усевшись вокруг пузатого самовара, задернув занавески на окнах, его ждут друзья — ткачи, красковары, отбельщики, мюльщики, прядильщики. Каждое воскресенье приходил к Лапину товарищ Богдан — Бабушкин — и вел здесь кружок.

Особенно радостно было сегодня Ивану Васильевичу потому, что на груди у него, под рубахой, вместе с пачками нелегальных листовок лежал свежий номер «Искры». Бабушкин получил его от Грача в Москве, в привокзальном трактире.

«Замечательный человек! — вспомнив Грача, подумал Бабушкин. — Жандармы ищут его по всей России, а он сидит в самой Москве и, как всегда, нисколечко не унывает. Находчив до дерзости!»

Вот и тогда, в трактире, Иван Васильевич очень удивился, когда увидел за столиком рядом с Грачом постового полицейского. И вдобавок около обоих — стопки с водкой. А ведь Грач, кажется, непьющий?!