Товарищ Богдан (сборник)

— А что ж! — пожал плечом. — Сделаем!

…И не раз потом Бабушкин украдкой наблюдал, с каким азартом бывший присяжный поверенный мастерит кастрюлю или запаивает прохудившееся ведро.

Сперва Бабушкина даже удивляло это. Честно говоря, он не ожидал, что адвокату так полюбятся старые кастрюли да чайники.

А потом Бабушкин догадался: наверно, именно потому, что интеллигентные руки присяжного поверенного прежде никогда в жизни не смастерили ни одной даже самой простой вещицы — ни табуретки, ни стола, ни шкафчика, — именно поэтому, наверное, ему так приятно сейчас делать что-то простое, нужное, делать самому, своими собственными руками.

И глядя, как Хоменчук паяет кастрюлю и как бодро посверкивают его глаза за маленькими стеклами пенсне, Бабушкин ухмылялся:

«Вот это — глаза! Такие — годятся!»

Тюрьма без стен и решеток

Иван Васильевич сидел на камне возле юрты. Из куска жести, принесенного соседом-якутом, мастерил кастрюлю.

Юрта издали напоминала низкий, плоский зеленый холм. Крыша и стены ее, чтобы зимой не проникал холод, были обложены толстым слоем земли, глины, навоза и сверху прикрыты большими пластинами дерна. Поэтому весной вся юрта — и стены, и крыша — прорастала бледно-зеленой травой.

Воздух был насыщен гнилыми болотными испарениями. Вокруг расстилалась чахлая, блеклая тундра, кое-где покрытая жалким карликовым кустарником. Бледное, холодное солнце, скорее напоминавшее луну, вот уже много недель не уходило с неба. Стоял долгий, изматывающий нервы полярный день.

На голове у Бабушкина была густая сетка, спускавшаяся, как у пчеловода, на лицо. Но и она не вполне защищала от назойливой мошки, целые тучи которой с легким звоном колыхались в воздухе. Мошка проникала под сетку, забивалась в нос, в уши, под рубаху. Все тело зудело.

Иван Васильевич большим деревянным молотком неторопливо колотил по куску жести, придавая ему нужную форму. И в такт ударам повторял про себя:

«Бе-жать, бе-жать, бе-жать!»

Эта мысль возникла у него давно. Еще в Петербурге, когда Бабушкина привели в канцелярию тюрьмы и объявили, что он высылается за Полярный круг, в Верхоянск, сроком на пять лет, Бабушкин спокойно выслушал «высочайшее повеление» и тут же решил: «Убегу!»

Но убежать оказалось очень трудно.

Верхоянск — самое холодное место на земле, «полюс холода», как называют его в учебниках географии. На много тысяч верст отброшен он от центра России.

Прошла первая бесконечная полярная зима: сплошная мрачная ночь, когда несколько месяцев подряд не показывалось солнце. Быстро промелькнуло короткое полярное лето: всего полтора-два месяца, в течение которых солнце не покидало небосклон и стояла такая жара, что маленькие якутята бегали голые. И опять восьмимесячная зима. Кончался второй год пребывания Бабушкина в Верхоянске.

И вот сейчас, мастеря кастрюлю для нищего якута, Бабушкин снова, наверно в тысячный раз, обдумывал план побега.

Трудно, почти невозможно вырваться из этой «тюрьмы без решеток». Летом тундра раскисает, и тогда на сотни верст вокруг лежат гнилые болота. Ни проехать ни пройти. Зимой лютый мороз сковывает тундру, перехватывает дыхание, заставляет прятаться все живое. А до ближайшего города, Якутска, — тысяча верст…

И все-таки Бабушкин решил: как только выпадет первый снег — надо бежать.

Взяв большие ножницы, Иван Васильевич стал вырезать из жести днище для будущей кастрюли. Работал он неторопливо: куда спешить?!

«Бежать, — снова подумал Бабушкин. — Преступник я перед партией, перед Лениным. В такие дни — оторван от борьбы. Не уберегся. А ведь Ленин предупреждал меня в Лондоне и потом в Петербург писал:

„Исчезайте при первом признаке шпионства за Вами“.

Видел же я, видел, что шпионят, но не исчез. Все надеялся — обойдется! Вот и обошлось: в такие горячие дни — в ссылке!»

Времена действительно были горячие. Даже в далекий, затерянный в снегах Верхоянск доходили, правда, с большим запозданием, отзвуки революционных событий 1905 года.

Отложив в сторону незаконченную кастрюлю, Бабушкин пошел к ссыльному Линькову. Там нынче соберутся товарищи. Бабушкин руководил кружком. На сегодняшнем занятии будут обсуждать главу из книги Маркса «Капитал».

Подойдя к юрте, в которой жил Линьков, Бабушкин по привычке взглянул на спиртовой термометр, прикрепленный над дверями.

Его смастерил сам Линьков. Зимой в страшные морозы, когда даже ртуть замерзала и обычные термометры прекращали служить, прибор Линькова продолжал действовать без отказа.

Согнувшись, Иван Васильевич вошел в дверь. Сразу увидел: все очень возбуждены. Особенно горячился студент-путеец Линьков. Худощавый, с растрепанной шевелюрой, лихорадочно горящими глазами и пятнами туберкулезного румянца на щеках, студент метался по юрте и твердил:

— Бежать! Немедленно бежать! В России революция, а мы сидим, ждем царской милости! Потомки не простят нам этого…

— Потомки сами разберутся в наших делах, — спокойно сказал Бабушкин. — Как же вы предлагаете бежать?

— Перебить казаков — их здесь всего-то раз-два — и обчелся — и удрать! — с жаром воскликнул студент.

— Перебить-то, может, и перебьете. А удрать не удастся. Болота. Потом нагрянут жандармы и вас «перебьют». Помните: за всю историю Верхоянска еще не было ни одного удачного побега отсюда. Ни одного!..

— Что же делать? — заламывая руки, закричал студент. — Опять ждать, как безропотным телятам?!

— Да, пока ждать. Выберем удобный момент — и убежим, — ответил Бабушкин.

— Но когда? Когда? — закричал студент.

В этот момент дверь в комнату отворилась и вошел исправник Качаровский. Маленький, кривоногий, с прямыми, жесткими, как проволока, волосами, он в Верхоянске чувствовал себя царем и богом.

— Протест посылали, голубчики? — ехидно спросил он, обводя круглыми, как у совы, глазами группу ссыльных. — Насчет «романовской истории»?

— Да, посылали, — выступил вперед Бабушкин.

«Романовская история», о которой шел разговор, заключалась в следующем. Больше года назад в Якутске политические ссыльные подали протест против жестокого самодурства властей. Генерал-губернатор вместо ответа вызвал казаков. Тогда ссыльные под руководством двух стойких революционеров — Костюшко-Волюжанича и Курнатовского — заперлись в доме якута Романова. Заготовив продукты и несколько винтовок, они забаррикадировали окна и двери. Казаки окружили дом. Много дней ссыльные провели в блокаде. Потом нервы одного из них не выдержали, и, когда казаки стали снаружи замуровывать бревнами и камнями окна нижнего этажа, ссыльный дважды выстрелил в них. Казаки только и ждали этого. Они пошли на штурм дома. Началось кровавое побоище. Почти безоружные смельчаки ссыльные три недели сдерживали напор солдат и казаков. Несколько политических было убито и ранено. В конце концов дом был взят войсками, ссыльные арестованы и отданы под суд.