Товарищи по оружию

В другом отделении висели пальто Синцова и два костюма: один – выходной, черный, в котором от приезжал в Москву, другой – коричневый, покупку которого Синцов юмористически описал ей год насад. Кажется, этот костюм был все-таки немножко лучше выл одного черного

«А в чем же он ушел?» – подумала Маша, которой в эту минуту казалось, что у Синцова не может быть ничего неизвестного ей, а ей были известны только эти два висевших в шкафу костюма.

У самой двери на гвозде, рядом с рукомойником, висело белоснежное, еще пахнувшее утюгом полотенце. На крышке рукомойника лежали зубная щетка, мыльница и зубной порошок, а под рукомойником на табуретке стоял таз.

Маша вспомнила, что ей нужно помыться с дороги, бросила взгляд на чемодан, но не стала открывать его, а, сняв жакет и подобрав выбившиеся волосы, стала умываться, довольно пофыркивая в ладони и ежась от холодных струек, попадавших за расстегнутый воротничок блузки. Потом она взяла в руки хрустящее полотенце и прижала его к мокрым щекам.

В эту минуту вошел Синцов.

– Маша! – крикнул он таким голосом, что она непугливо отступила на шаг, чувствуя, как капелька воды течет по носу.

Зажав в загорелой руке парусиновую фуражку, Синцов стоял на пороге – большой, веселый, в расстегнутой у ворота полотняной косоворотке, в юнгштурмовских зеленых галифе и сапогах.

Вся эта одежда была большая, широкая, по росту ему, и, по сравнению с его нелепыми, куртузыми костюмами, шла ему просто необыкновенно.

Обветренное лицо его дышало здоровьем. Белые зубы весело блестели, и казалось, что пахнет от него свежим сеном, несколько былинок которого торчали у него в волосах.

И хотя Маша с самого утра предчувствовала, что все уже решено, но окончательно решенным все сказалось только сейчас. Синцов все еще стоял не двигаясь, и она первая сделала два легких, быстрых шага навстречу ему и первая обняла его за шею.

Завтракали поздно, около полудня, втроем – Синцов, Маша и Анна Андреевна. Утром Маша вышла и увидела на столе в сенях крынку с топленым молоком и две глиняные миски – одну с редиской, луком и огурцами, другую с клубникой. Тронутая этой заботой, Маша пригласила завтракать отнекивавшуюся Анну Андреевну.

Анна Андреевна сначала сидела молча и как на иголках. Она досадовала на себя, что не отказалась завтракать с ними.

На самом деле она нисколько не мешала Синцову и Маше, потому что они были вдвоем до ее прихода и знали, что снова будут вдвоем сразу же, как только она уйдет. А ненадолго и добровольно принятая на себя в присутствии третьего человека сдержанность, наполненная воспоминаниями и предчувствиями, вносила лишь особую прелесть в их первый завтрак в этой комнате.

За завтраком больше всего говорили об Артемьеве. Синцов так подробно расспрашивал о нем, о его письмах и о тем, каким именно тоном сказала Надя про его решение, что Маша устыдилась: она вчера отдалась своей неприязни к Наде и из-за этого даже не попросила у нее дать прочесть глазами то место письма Надиного мужа, где речь шла о Павле.

– Боже ты мой! – сказала Анна Андреевна, услышав, что брат Маши был ранен. – Опять война!

И две маленькие непритворные слезинки выкатились из ее выцветших голубых глаз.

– Ну, какая же это война! – успокоительно сказала Маша. – Это пограничный конфликт.

– Ах, не говорите вы мне этого! – сказала Анна Андреевна. – Вы еще такая молодая!

– Я три года прожила на Дальнем Востоке, – сказала Маша. – Там всегда пограничные конфликты.

– Ах, не говорите, не говорите, вы еще такая молодая! – настаивала на своем Анна Андреевна, качая головой и тихонько поламывая пальцы так, словно неотвратимое несчастье было уже совсем рядом.

– Главное, что он хотя и был ранен, но теперь уже совершенно здоров, – вмешался в разговор Синцов. – Это она тебе точно сказала? – обратился он к Маше.

– Точно. Два раза повторила. И я думаю, что он ранен в руку, поэтому его второе письмо было на машинке.

– Ты матери не говорила?

– Нет, и не буду. Пускай сам напишет.

– А он не напишет.

Синцов встал из-за стола и прошелся по комнате, поскрипывая сапогами. Маша утром отговорила его от облачения в черный костюм и заставила надеть все то, в чем увидела его вчера вечером.

– А все-таки в интересные места попал Павел, в очень интересные, – сказал Синцов.

Маша, которая считала в порядке вещей, что ее брат уже давно военный и всю жизнь будет им, с удивлением посмотрела на Синцова. В выражении его лица она прочла что-то новое для себя, чего она не знала и о чем они еще никогда не говорили с ним.

– Интересно, что он сейчас там делает? – Синцов снова сел за стол и, взяв заложенную за чернильницу маленькую старую фотографию Артемьева, долго глядел на нее.

– Сейчас там, на Дальнем Востоке, уже шестой час вечера, – сказала Маша.

Синцов продолжал сидеть молча, он думал о том, насколько велик на самом деле этот конфликт в Монголии, о котором в газетах писали так, что ничего толком нельзя было понять.

После завтрака Синцов и Маша стали собираться за город – погулять и выкупаться.

– Хоть покажу тебе, где у нас купаются, – сказал Синцов. – А то, наверно, буду всю неделю приходить только затемно, так вместе и не сходим!

Они уже решили, что Маша останется здесь сразу на него неделю. А и следующее воскресенье они съездят в Москву вместе.

Напевая: «Чижик-пыжик, где ты был…». Маша гладила на письменном столе Синцова свое синенькое летнее платье. Анна

Андреевна только что ушла, оказав последнюю за утро услугу – дав свой утюг.

– Ну что, чижик, попал в клетку? – спросил Синцов, по требованию Маши одну за другой доставая с полки и разгибая книжки стихов.