«Тойота Королла»

– Простудитесь, Тони, – попробовала остановить его Майра.

– Я простужусь? Плохо вы знаете русских людей. Мы – северяне. Привычны к холоду. Это вы тут все – неженки. Даже днем, под горячим солнцем, мои балбесы – солдаты не отваживаются сунуть ногу в Тихий океан. Вон там, на той стороне океана, – Россия-матушка. Моя холодная родина омывается той же водой. Эге-ге-ге-гей! – закричал он, уже раздевшись догола и сложив у рта руки рупором. Его длинная, костлявая спина белела под луной. – Эй, Русь! Слышишь меня? Это я! Твой блудный сын! Рыдаю в тоске на чужом берегу!

Он воздел руки над головой и, задрав бороду к луне, двинулся к пенной воде, зябко белея долговязым телом. С плеском ухнул, скрылся в пене. Потом его голова выскочила, как мяч, на лунной дорожке и, скользнув в сторону, слилась с темной водой.

Тюлени загалдели пуще прежнего. Должно быть, обсуждая между собой появление незваного гостя. Мы с Майрой сидели на холодном камне, потирая руками зябнувшие ноги, и смотрели на темный океан, туда, где растворилась, исчезла лохматая голова нашего друга.

– Есть такая русская поговорка, – сказал я. – Пьяному море по колено.

– Он может утонуть.

– Вполне.

Майра искоса глянула на меня.

– Тебя это не тревожит?

– Не знаю. Я уже свое отволновался. Теперь отдыхаю.

– И даже я?

– Ты, пожалуй, меня еще волнуешь. Единственная. – И я обнял ее за плечи.

– Не верю я тебе, – поежилась она. – Пустые слова. Лучше уж молчать.

– Словами мне тебе ничего не доказать. Вот вернемся в дом и ляжем в постель. Там и убедишься.

– В чем?

– Ну, хотя бы в том, что живое тело предпочтительнее вибратора.

– У меня на этот счет никогда не было двух мнений. Только живое мясо.

– Умница! За то и ценим.

– Долго ли? До Нью-Йорка? Пока не встретишь своих, русских. Их в Нью-Йорке полно.

– Никого я, Майра, не встречу. Никто меня не ждет.

– Ты же такой общительный.

– Возможно, и по этой причине. Из-за излишней общительности. Не здесь, а в Москве.

– Ох, какая печаль в твоих глазах! Тебе больно вспоминать?

– Я скоро умру, Майра.

– Совсем раскис. Вот не ожидала.

– Моя смерть сидит во мне. И ждет своего часа.

– Ну и открытие! Каждый носит в себе свою смерть. Мы рождаемся, уже приговоренными к смерти.

– Но моя смерть вещественная, ее можно увидеть на рентгене.

– Что у тебя? Рак?

– Нет, кусок железа. Сидит в сердце. Тихо сидит. Как потухший вулкан. Пока не оживет, не зашевелится. Тогда – конец. Удалить его из сердца хирурги не решились. Вот и торчит занозой с самой войны.

Я посмотрел в ее глаза, выражавшие искреннее сочувствие, и улыбнулся, чтоб рассеять ее грусть.

– Заодно я тебе и выдал свой секрет, упомянув войну. Ты можешь определить, как я стар.

– Ты славный, ты хороший, – она ласково потерлась носом о мою щеку. – Ты долго проживешь.

– Твоими молитвами.

– Я молиться не умею. А жаль. Я бы, действительно, попросила бы Бога за тебя.

Она притянула мою голову к себе, запустила пальцы в мои волосы, и мы какое-то время сидели молча и смотрели на океан и на луну, повисшую над ним.

– Скажи, Олег, – тихо спросила Майра, – ты разделяешь мнение Тони об американских женщинах?

– Мне трудно судить. Опыт ограничен. Если уж всерьез, то ты у меня первая американка.

– И никто до меня?

– Это не в счет.

– Приятно слышать. Ты, возможно, удивишься, если я скажу, что в основном согласна с Тони. К великому моему сожалению, он прав. Вибратор и в самом деле стал зловещим символом распада американского общества. И скоро это поймут не только Тони и я. Но уже будет поздно. Как ты считаешь?

– Поздно не бывает в этом деле. Природа умна и практична. Что-нибудь придумает. Убережет мир и на сей раз.

– А вот Тонн ни во что не верит. Как можно так жить?

– Он пьян. И немного фразер. Наговорил лишнего.

– Он беспринципен. И в трезвом виде такой же? Проклинает Америку, а свои знания отдает солдатам. Обожает Россию, а учит ее врагов русскому языку, чтоб им удобнее было расправиться с ней.

– Человеку надо есть. Слава Богу, он не попрошайничает, а своим трудом добывает кусок хлеба.

– Я бы предпочла кормиться милостыней.

– Ты бы? Не знаю, как бы ты запела, если бы пришлось стоять с протянутой рукой… Но не об этом речь. Антон любит Россию. Болезненно любит. Но не любит коммунистов. Он работает против них, а не против России.

– Когда наученные им молодчики будут стрелять в коммунистов, умирать-то будут русские.

– Не без этого. На то и война. Не игра в бирюльки. Но я не предполагаю войны в обозримом будущем. Непрочный мир продержится долго. На наш век хватит. Знаешь, как мне видится нынешнее взаимоотношение сил? С позиции слабости. Мир сохраняется не потому, что сверхдержавы так уж крепки, а, наоборот, из-за их слабости. Стоят три колосса, три гиганта – Россия, Америка и Китай, стоят на глиняных ногах. У каждого своя слабость, свой изъян. Вот они и стоят, привалившись друг к другу, чтобы не упасть. Только так и умудряются выстоять. А разъедини их, закачаются и рухнут.

– О чем это вы спорите? – над моим ухом спросил Антон. Мы и не заметили, как он выбрался из воды и совсем голый, не прикрывшись и рукой, неслышно подобрался к нам по камням и отряхнулся всем телом, рассеивая брызги, как это делает собака, вылезши на сушу. Майра повернулась к нему спиной.

– Небось мне косточки перемываете? – оскалил он длинные желтые зубы, дрожа от холода.

– Угадал. Вот она никак не возьмет в толк, как ты умудряешься и ненавидеть Америку и готовить к войне ее солдат.

– Чушь! – запрыгал он на одной ноге, стараясь другой угодить в штанину – Во-первых, абсолютно неверно, что я ненавижу Америку. Я ее жалею. И оплакиваю. А что касается моей работы, то ведь это чистейшей воды блеф. Все стадо моих учеников – совершеннейшие симулянты, за казенный счет прохлаждаются на моих уроках, вместо того чтоб учиться какому-нибудь военному ремеслу. Никаких знаний им не нужно. От их медных лбов все отскакивает, как от стенки горох. Я это вижу и тоже забавляюсь, несу на уроках всякий вздор, болтаю, что на ум взбредет. И мне за это платят вполне прилично. Хватит, чтоб спиться окончательно. Так что все логично, все вполне объяснимо. И я, и мои солдаты-ученики – еще одна стайка жучков-короедов, впившихся в благодушное тело Америки и понемногу выпивающих из нее соки. А теперь, мадемуазель, можете повернуться. Я прикрыл срам. Бежим домой. Затопим камин. Я совсем продрог.