«Тойота Королла»

В доме было на удивление тихо. Ноги утопали в мягких коврах, задрапированные тканью стены поглощали звуки, прислуга была бессловесна.

Мы пообедали вдвоем. А до того, пока он принимал с дороги душ, я с наслаждением поплавала в теплой голубой воде бассейна под открытым голубым небом в начале февраля, и за верхушками кипарисов, ограждавших бассейн зеленой стеной, сверкали сахарной белизной заснеженные пики гор Сан Хасинто.

Прислуживал за столом немолодой, с лысиной лакей в белых нитяных перчатках, и дядя Сэм демократично представил ему меня, сообщив, кем я ему прихожусь. Лакей учтиво улыбался, и по его глазам было видно, что он не совсем верит дяде и подозревает его в шалостях не по возрасту.

В доме было много картин. Они висели во всех комнатах и даже в коридорах и на лестницах. Из-за чего дом немного смахивал на картинную галерею. По всему было видно, что картины здесь повешены не только для того, чтобы радовать глаз. Их здесь хранили, как ценность, точно в запасниках музея. Картины, вне всякого сомнения, были одной из форм капиталовложений, и вложений весьма значительных. Здесь были французы: Ренуар, Моне. И чудесный миниатюрный пейзаж Сезанна. Но самой приятной неожиданностью для меня были три работы Гогена. Таитянский период. Коричневые обнаженные фигуры таитянок с загадочными лицами каменных статуй на фоне золотого южного зноя. Дядя не оставил без внимания мой интерес к Гогену.

– Ты действительно любишь Гогена… или это дань моде? – насмешливо прищурился он на меня.

– О какой ты моде говоришь? – возмутилась я, – Я его обожаю! И знаешь, с каких пор? Когда мама меня впервые повела в Метрополитен. Мне тогда лет пять было… не больше. Мы ходили по залам. Я пялилась на стены с картинами. Мне было все интересно. Но вот меня что-то ослепило. Оранжевый свет хлынул на меня с полотна. Замерцал, заискрился, затопил все вокруг. Я даже зажмурилась, помню. И сердце мое забилось так сильно, и лицо мое застыло в таком восторге, что мама не на шутку испугалась, что я перевозбудилась и у меня подскочит температура, и поспешила увести меня из музея. Я действительно слегла. И поправилась лишь тогда, когда мама по совету доктора помчалась в Метрополитен и купила несколько репродукций с Гогена и повесила над моей кроваткой. С тех пор, засыпая, я говорила «спокойной ночи» шоколадным таитянским женщинам Гогена, а просыпаясь, желала им «доброго утра».

– А известно тебе, сколько стоит вот тот Гоген? – спросил он.

– Не знаю. Но уверена – очень дорого. Цены для меня – пустой звук. Торговать картинами я не собираюсь, а купить Гогена в подлиннике у меня никогда не будет средств. Я его люблю за то, что он есть… и приносит мне радость… и другим, думаю, тоже.

– До чего мне нравится то, что ты говоришь! – его улыбка утонула в расползшихся складках кожи. – Твои речи, я бы сказал, ласкают мое старческое ухо. Как ты себя такой сохранила, ума не приложу?

– Это плохо?

– Это чудесно! Глупыш! Я тебе завидую. Честное слово! Уж хотя бы потому, что мой восторг при взгляде на Гогена немного иного характера – я непременно вспоминаю, что в последний раз мне за вот эту штучку предложили полмиллиона. Наличными. И я, знаешь ли, отказался.

– Молодец! Правильно поступил.

– Собственно, куда мне спешить? Подожду. Деньги все падают, а такой вот Гоген будет расти и расти.

– Да не о том я! – рассердилась я. – Я сказала, что ты правильно поступил, не отдав картину и сохранив для себя эту прелесть. А ты снова о деньгах.

– Вот, вот, деточка, – засмеялся он и зашелся кашлем. – Именно за этот твой святой гнев ты мне и нравишься, и я искренне радуюсь, что ты на него способна.

Потом дядя Сэм отдыхал, а я снова лежала в бассейне неподвижно на спине и жмурилась на снег на горах, а когда надоедало, провожала взглядом пассажирский самолет, шедший на подъем с недальнего аэродрома.

Отдохнув, дядя вышел ко мне, уже сидевшей в гостиной, и поманил пальцем.

– Вот что, солнышко мое, хочешь посмотреть мою конюшню?

Уверенная, что иду смотреть лошадей, я последовала за ним. Мы вышли под навес, где стояли, лоснясь лаковыми боками, автомобили. Гараж он называл конюшней и получил несомненное удовольствие при виде того, какое впечатление произвели на меня его «лошадки». Возглавлял ряд черный и толстый «Роллс-Ройс», за ним, как скаковой конь, затаился серебристый «Мерседес», за «Мерседесом» отдыхал огромный «Линкольн-Континенталь», на котором мы приехали из Лос-Анджелеса, уже отмытый и остывший.

– А как тебе нравится тот жеребеночек?

Я проследила за его взглядом и увидела в самом конце гаража маленькую машину нежной цыплячье-желтой окраски.

– Судя по цвету, это скорей цыпленок, – рассмеялась я.

– Верно заметила, – кивнул дядя. – Именно цыпленок. Послали дурака Хозе, моего садовника, купить для работы подходящую машину, а он выбрал вот этого цыпленка. Когда нам нужен пикап для работы. Но знаешь, я теперь рад, что мы не успели вернуть эту машинку. Мне кажется, это то, что тебе нужно.

– Мне? – ахнула я. – Вы мне отдадите ее?

– А почему бы нет? – пожал он плечами. – Тебе, ты сказала, нужен автомобиль, а я, как-никак, твой родственник… так сказать, голос крови.

– Вот эту машину мне? – снова спросила я.

– Я бы отдал тебе «Роллс-Ройс», но такой подарок разорит тебя дотла. Эта чертова машина жрет горючее, как самолет.

– Спасибо! Этот цыпленочек то, что мне нужно. Спасибо, дядя Сэм!

Я подошла к «моей» машине, погладила теплый лак на низкой крыше, провела ладонью по желтому крылу.

«Королла» было написано на боку, а на радиаторе «Тойота».

У меня дрогнуло сердце. Этот непритязательный, скромный автомобиль затронул какие-то струны в моей душе, и я сразу поняла, что полюбила «Короллу». В ней было что-то человеческое, доброе, трогательное рядом с надменными и чужими «Линкольном», «Мерседесом» и «Роллс-Ройсом». Она была в этом гараже такой же Золушкой, как и я во дворце дяди Сэма.

– Джордж! – позвал он. – Отвезешь нашу гостью куда следует и оформишь на нее вот этот автомобиль.

Утром я выехала из Палм Спрингса на собственном автомобиле. Совершенно новой «Тойоте Королле», пробежавшей всего неполных тысячу миль.

В моей сумочке лежал чек на тысячу долларов, подписанный дядей Сэмом собственноручно.

– Этот подарок уже не тебе, – сказал он. – А твоей лошадке. На бензин.

И уж когда я садилась в «Тойоту», спросил:

– А Гоген, говоришь, тебе понравился?

– Очень!

– Ну-ну… Мне нравится, что он тебе нравится.

На этом мы с ним попрощались, и я никак не могла понять, с какой стати он вспомнил в последнюю минуту о картинах Гогена, висевших у него в гостиной и вызвавших мой восторг. Да и недолго ломала голову над этим. Настроение у меня было праздничным. Все шло превосходно. В какие-то считанные дни завершились мое одиночество в чужом городе и печальная необходимость рыскать в поисках работы. Я обзавелась преданной подругой и хорошо оплачиваемой работой. Да еще и новеньким автомобилем нежного цыплячьего цвета, таким трогательным и сразу проникшим в мою душу, что я вела его по автостраде бережно, осторожно, как дитя, делающее первые шаги, чтоб, не дай Бог, грубые соседи не задели, не помяли ему бока, не исцарапали ровной, поблескивающей окраски.