Тойота-Креста
Шрифт:
Отнималась и ныла каждой трещиной не только дорога до Енисейска, а болел весь Красноярский край с Таймыром и Эвенкией, с Хакасией и
Тувой, Танзыбеем и родниковым Араданом, с Усть-Бирью и Манским
Белогорьем. С Енисеем в болезненной зыби, со всеми любимыми названиями, опетыми и оласканными ее губами. И это дикое одиночество было перенасыщено дождевой влагой, тоской шелестящей листвы, блеском мокрой улицы – все казалось плотским, тяжелым, настоящим.
Раненая белая “Креста” стояла около дома, и страшно было к ней подходить, видеть пустое левое сиденье. Он открыл капот и вынул щуп
– тот был в густом,
Он судорожно искал дела и заехал к ребятам забрать запаску. Там тоже все было зряшное, вхолостую вращался наждак, работала сварка, парень выкатывал колесо. Он поймал себя на какой-то панической чуткости, липучей внимательности к происходящему, что-то расспрашивал, цепляясь к тому, что никогда не интересовало, перещупывая каждый штрих жизни и боясь, что он закончится. Люди отзывались, отвечали, не подозревая, что перед ними не человек, а огромный налитый горем пузырь. Не хватало воздуха, и ничего не было кроме ее губ и хотелось припасть к ним, как к кислородной маске.
Он оставил машину у дома и пошел в гору, где стоял белый монастырь с облезлыми стенами и в его северо-восточном углу темнел вечной болью и надеждой кедр с обломанной вершиной.
Всегда трудно было входить в эти стены. И насколько иной казалась плотность смысла, ответственности, важности того, что там решалось, настолько внешний мир казался разреженным и бездумным. Никогда этот обломанный кедр и еле живой монастырь не стояли так ясно в своей заботе, надежде и скорби. Но только теперь давление боли внутри и снаружи этих стен наконец сравнялось, и Евгений спокойно вошел в ворота.
Это был все тот же монастырь с руинами пивзавода, встроенного в монастырскую стену. С тем же битым кирпичом, досками и углем. С наполовину побеленным храмом, с его живой боковой частью, где стояли семь старух, три женщины помоложе, два мужичка и четверо ребятишек.
Чуть потерянные, бледные, с прозрачными глазами. Пришел отец
Севастьян, окропил всех святой водой и служил.
Евгению казалось, все видят его набрякшие глаза и собрались ради него. И так тихо, ответственно, чисто горели свечи, что, едва он зашел, стало невыносимо тяжело от себя. Он стоял, как в шкуре, в броне своих точных рук, мышц, загара, опыта. Он пошевелился, и все это заходило, заскрежетало и зачесалось, как короста… Все мужское, нажитое, стало отслаиваться, отпадать коркой, пока он не превратился в огромного ребенка с пульсирующим багровым нутром и тонкой кожей.
И ребенок этот ревел: верните мне мою Машу! А ему говорили: мы не можем тебе ее вернуть, потому что не отнимали и она вовеки твоя.
Никакой земной справедливости нет. Никто даже себе не принадлежит, надо принять ее, какая она есть, огромно и спокойно, и отпустить, а потом замереть, и любовь сама подступит, как вода. И потопит, и промоет не щадя и не жалея, а когда спадет разлив, то оставит обсыхать на берегу, но уже на вечность выше.
Он стоял в маленькой очереди к причастию, глядел безумными очами на отца Севастьяна, и тот видел его насквозь… И дал просвирку и кислого вина, и он стоял как, зареванный ребенок, один перед всем белым светом, а батюшка кормил его с ложки…
Потом он поставил свечку Богородице, помолился о Маше, и на душе стало выпукло, как на Енисее
в большую воду. С этой водой в глазах он и вышел на свет, яркий и не нужно слепящий.Он дожил до вечера и осторожно вышел из дома. Закатное небо смотрело
Машиными глазами, ветерок ощупывал лицо ее руками, даль говорила ее голосом. Голос был нежным, поющим и остывающим.
От этого голоса его отделяло нажатие одной цифры на телефоне. Эту мысль он пережил, как перевал, за несколько секунд и поразился ее необратимости. Телефон ожил огнями, как разбуженная гостиница.
Пульс, как метроном, отхлестывал время.
– Маша, это я. Я не могу.
– Ты где?
– Дома.
– Ты приедешь?
– Да.
– Через сколько?
– Часа через три. Что тебе привезти?
– Ничего. Приезжай скорей.
Он завел машину и выехал на трассу. Дорога больше не болела, и темнота привычно расступалась перед фарами. Снова бежало навстречу синее пространство, и все опоры жизни стояли по местам, как команда.
И снова поражала постепенность, с какой одна местность перетекала в другую, и манила загадкой земная плоть. И казалось, люди намного лучше бы жили, научившись у Земли перетекать друга в друга так же неревниво, как она из себя в себя.
В холле сонная администраторша поздоровалась с ним, как со знакомым.
Маша медленно открыла дверь. На ней был халат.
– Я не накрашенная… Ты хочешь есть? – Она задумчиво поправила ему ворот.
– Я тут тоже привез что-то…
– Садись… Ну как ты?
– Чуть не умер… Ну…
– Подожди… Давай поговорим…
– Давай…
– Бери… Знаешь… Я с таким трудом устроила этот отпуск… и мне было так обидно, когда ты сказал, что я… ну… не подхожу…
– Я не сказал…
– Но я так поняла…
– А мне стало очень обидно за моего брата и за Енисей… Все это так глупо…
– Да уж как есть… А как там та девушка с почты?
– Настя? Я ее не видел… Почему ты спрашиваешь?
– Просто. А те собаки?
– Отлично.
– Почему?
– Потому что им сказано, что делать, и они делают. Им сказано, кто кукушка и кто орлан. И если кукушке велено подбрасывать яйца, то она подбрасывает и не лезет в орланы… И только человек… Ему сказано не убивать, не гордиться, беречь Землю…
– Там про Землю не сказано…
– Разве не сказано мать почитать?
– Ну… сказано…
– Не смотреть на женщину с вожделением…
– А ты не смотришь на женщину с вожделением?- медленно спросила Маша.
– Я смотрю…
– Но ты понимаешь, что все пройдет?
– Понимаю. И что останется?
– То, что должно остаться.
– А что должно остаться?
– Я думаю… покой и благодарность.
Она протянула рюмку.
– Ну что? Мир?
– Мир.
Она поставила пустую рюмку, помолчала, встала.
– Подойди ко мне.
Выдохнула, прошептала: “Ты злюка…”, и ее губы что-то искали у него в ямке на шее, где расходятся ключицы, и выходил теплый воздух из шелковых мехов.
– Ты меня спасла…
– Я твоя спаська… Я уже не хочу спать. Мы поедем за соком?
Она подошла к окну. Медленно погасли последние окна в доме напротив, и она спросила своим смешным хваточком:
– Они… заснули?
Горел свет в пустом ночном магазине, поворачивал на перекрестке
“Спринтёр”, и свет играл в прозрачном жезлике на левом углу его бампера.