Тойво - значит "Надежда" 2. Племенные войны.

– Итак, - продолжил Тынис.
– Что чувствует оказавшееся здесь женщина?

– Она думает, что очень хорошо, что не пошла домой, а пережидает непогоду под крышей. Еще ей нравится твой саквояж. Да и ты ей нравишься, - сказал Тойво.

– Она думает, что очень хорошо, что не пошла домой, а пережидает непогоду под крышей. Еще ей нравится твой саквояж. Да и ты ей нравишься, - сказал Тойво.

Матрена, услышав это, не испугалась. Наоборот, она заулыбалась чудесной открытой улыбкой. Если бы не шар волос вокруг головы, улыбка бы преображала ее в настоящую красавицу.

– А что думает какой-нибудь человек на другой стороне улицы в другом доме?

Тойво удивился вопросу: как он может знать, что в голове у кого-то, кого он даже не видит? Однако он попробовал посмотреть в окно и тотчас же почувствовал страх, веселье, заботу и ненависть. Все это были различные восприятия, которые как бы отразились в его личных ощущениях. Сильнее всего его донимала ненависть. Вообще-то ничего в этом необычного нет: любовь и ненависть - два самых сильных чувства, которые одолевают человека.

Но эта ненависть казалась ему всеобъемлющей. Она переливалась, как спираль, то скручиваясь, то раскручиваясь, меняя цвет с белой до ослепительно белой, словно раскаленной.

Тойво постарался проследить, откуда эта спираль пробивается, и с удивлением для себя обнаружил, что может видеть через пелену ливня и через стены домов. Спираль рассыпалась, перестав быть видимой, зато сделавшись какой-то осязаемой, что ли. Как след, состоящий из запахов, для гончей собаки.

Этот след привел его к старому доброму слегка подраненному чеху Имре, что сидел на подоконнике Екатерининской гимназии и смотрел на улицу. Имре тоже был маньяком - щупальца Самозванца цепляли его голову и сердце так, что непонятно было, кто кого удерживает: отростки его - либо наоборот.

Тойво понимал, что ненависть, обуявшая чеха, имеет вполне предметную направленность. Странно, когда едва знакомый человек начинает раздирать себе душу, пытаясь в помыслах своих уничтожить либо унизить другого человека, о котором, пожалуй, ничего не знает.

– Странно, - сказал Антикайнен.

Имре вздрогнул и закрутил головой, словно в поисках кого-то. Удар грома, хлопнувший за окном, не заставил его ни вздрогнуть, ни отвлечься от своих дум, будто случившаяся на улице гроза совсем не занимала его голову. Оно и понятно: власть у чеха, пусть небольшая, но была. И сейчас он собирался употребить ее, дабы направить всю мощь былой полицейской системы и произраставшего из нее нового революционного порядка против одного человека, против Тойво Антикайнена. Ему, однако, вроде бы, померещился голос.

Если бы кто-то спросил: на кой черт тебе сдался этот человек - он бы не ответил. А черт бы, напротив, произнес: "а шоб знал!". Душа человека обладает иммунитетом против всякой бездушной гадости. Однако если этот иммунитет снижается, то бездушная гадость - тут как тут. Иммунитет этот - наша совесть. А ум, честь и совесть - это уже Партия. Ну, партия - это, конечно же, Ленин. Бехтерев, подлец, в своем Институте поставил Ленину диагноз сифилис мозга. Вот тебе и совесть эпохи!

Если уж такое творится с вождями, то что можно говорить о более незначительных сподвижниках Революции, как таковой? Имре очень серьезно намеревался вбросить в свое ведомство информацию, что Антикайнен - чмо, кал и педераст. Нет, конечно, не это: вполне достаточно было обозначить его белогвардейским пособником - и дело в шляпе. Не тем белогвардейцем, которые переметнулись в Красную армию, а тем, которые с этими белогвардейцами, красными, воевали на всех фронтах. Только Имре желал еще усугубить поклеп чем-нибудь, вроде "готовился к покушению на горячо любимого товарища Блюхера, Рыкова или Зиновьева". Он предвкушал арест финна, злорадное хихиканье вместе с Мищенко, пытки - о, попытать нужно обязательно - и казнь. "А шоб знал!"

– Я не хочу, чтобы ты жил, - сказал Тойво.

Тотчас же Имре сковырнулся с подоконника и умер.

Так, конечно, было бы проще всего. Но чех на самом деле и ухом не повел. Голос, отозвавшийся в его голове, заставил его всего лишь криво улыбнуться. Мало ли было таких, кто хотел его смерти! Их было много. Революция еще только расцветает, а свое кладбище Имре уже создал, да такое - другие революционеры обзавидуются.

Тойво с удивлением заметил, что рядом сделалось как-то многолюдно: и дети, и старики, и очень много женщин, да и мужчины тоже имеются. Народец еще тот - молчаливый, устремивший взгляды на беззаботного чекиста.

Имре оглянулся с окна в свою больничную палату, внезапно освещенную вспышкой молнии. Молния, говорили старые ливвики, способна проявить души умерших людей, если таковые обретались поблизости. Укко ("старик" в переводе, Господь, в сущности) дает доли секунд, чтобы души обозначили себя во всей красе. Такая вот погода - ukonilma - гроза (в переводе, а если дословно, то "погода Старика"), такие вот молнии - ukonvasema (в переводе, дословно "стрела Старика").

Имре вгляделся и обмер: этого не может быть, этого не существует. Атеизм, антирелигиозность - вот, что есть. Прочего - нет. Тогда откуда же проявились эти лица и, самое главное - эти глаза? Некоторые он узнавал, некоторые были ему незнакомы. Вспышка молнии потухла, потухли глаза, пропали лица. Остался только подлый финн Антикайнен, смутно угадываемый в самом темном углу палаты.

Запоздалый раскат грома (ukkonen по-фински) сотряс воздух. Чех помотал головой из стороны в сторону, отгоняя наваждение.

– Ты не можешь жить, - сказал Тойво.

– Еще как могу!
– возразил Имре.

Новая вспышка молнии снова вырвала из сумрака горящие глаза и бледные лица, на этот раз ближе к нему.

– Они тебе не позволят жить, - объявил Антикайнен.

– Кто - призраки?
– пытался хорохориться чех.

– А ты не хорохорься, - сказали призраки. Вернее, они ничего не сказали, просто смотрели во все глаза на своего убийцу и приближались.

Молнии сверкали одна за другой, Имре чувствовал, как немеют его конечности, только пулевое ранение горит, словно от раскаленного металла.

– Ты сам себе вынес приговор, - сказал Тойво.
– Ты пешка в игре Самозванца.

– А ты, можно подумать, ферзь!
– ответил чех.

– Я не ферзь, да и не играю ни во что. Я сам по себе, я просто верую.

"Очень трагично!" - хотел поерничать Имре, но горло его сдавил спазм, словно от сжатия нескольких призрачных рук. Тело перестало подчиняться хозяину, тело казалось парализованным.

– Он ваш, - сказал Тойво и вновь начал проваливаться сквозь пол, сквозь подвал, сквозь землю, сквозь камни, сквозь воду, сквозь огонь, сквозь черноту.

9. Научный эксперимент.

Тынис склонился над Антикайненом и с озабоченным видом пихал ему под нос ватку с нашатырем. Лохматая Матрена с испуганным лицом продолжала крутить динамо-машину. Товарищ Лацис на всякий случай вытащил свой маузер и приделал к нему кобуру, как приклад.

– Хорош мне в нос ватой тыкать!
– сказал Тойво, но его никто не услышал.

Только сейчас он осознал, что наблюдает самого себя со стороны. Вероятно, видит свое тело, будучи духом, или душой где-то вне своей физической оболочки. Эдак, и умереть можно. Эта мысль нисколько не испугала его.

– У него ритм сердцебиения снизился, но стабилен, - бормотал себе под нос Тынис.
– Зрачки реагируют на свет. Он словно в глубокой отключке, впал в анабиоз. А что у нас с видимой аурой? Видимая аура отсутствует. Как реагирует рамка?

Эстонец бросил ватку на пол, отошел на пару шагов от испытуемого тела и вытащил рамку - две изогнутые проволочки. Никаких волнений по поводу Тойво он не испытывал, отдавшись целиком на волю эксперимента: останется жив - хорошо, нет - бывает. Впрочем, с чего бы ему помирать?